Пожалуй, именно так – связующее звено.
Почти в центре территории батальона знакомый нам прапорщик присутствует на очередной (послеобеденной) репетиции вновь сформированного оркестра. Он так и остался назначенным по созданию оркестра «от самого начала, до самого… до…», как уедут, короче.
Прогуливается сейчас в сторонке – начальник оркестра, – руки за спину, взгляд орлом, грудь колесом.
На свежесколоченных лавках, в пять рядов, расположились прошедшие кастинг люди. Теперь уже не люди, извините, а музыканты.
Отмыты, подстрижены, причёсаны. Почти в армейской одежде: верх полуармейский, низ – гражданский, у некоторых наоборот… Живописная картина. И руководитель у них не мужчина, а, гляньте, женщина. Потому что ноты знает. Пианистка. Бывшая музыкальный руководитель детского сада.
Другие, «грамотные», тоже при отборе нашлись, но почему-то взяли самоотводы. Привычно загасились. Женщину на ответственное дело вперёд пропустили. Джентльмены будто. Ладно.
Дирижёрша в новом кителе прапорщика (для искусства легко с себя Заходько китель снял, не пожалел, у него их, б/у, штук пять таких или шесть, в каптёрке без надобности в полном «параде» пылятся), но в цветной она, гражданской, пока, юбке. Не порядок, косит глазом прапорщик Заходько, от службы «людэй» отвлекает. На что улыбчивый срочник из солнечной Армении – тут, как тут! – подсуетился, выиграл, как говорится, тендер, взял дембельский «аккорд» у комбата в два дня сшить женщине юбку из двух армейских брюк, но почему-то застрял с расчётами, с кроем. Если бы, жаловался, с ширинкой заказали, хоть с двух сторон, хоть с четырёх, давно бы уже сшил, а так… не вписывается. Маракует кутюрье над конструкцией.
А пока он думает, дирижёрша дирижирует.
Инструментов тоже на всех не хватило. Но, чем богаты, как говорится… на первых порах. Три трубы, две альтушки, один мятый 11 тромбон, две валторны, несколько разных полуразобранных кларнетов – пацанва домашняя на игрушки разобрала, две тубы, один большой барабан – с одной стороны светится заплатами, с другой стороны вообще раздет – без шкуры. «Чем крыть?» – ломал голову прапорщик Заходько, одна тарелка, и штук восемь пионерских барабанов, не считая горнов, гитар без струн, одной дырявой гармошки – что явно уже не в счёт. Этот разнобой, обрадованные срочники тут же по рукам мгновенно разобрали, как некондицию, и… Тоже сейчас где можно и где нельзя репетируют, барабанят. Всем уже надоели.
Издали, если прислушаться, теперь и не мотобатальон вроде вовсе, а какаянибудь, прости Господи, музыкальная школа, или – хуже того – консерватория. Местная детвора на эти звуки приходят как в клуб или школу.
Ежедневно и без опозданий. Интересно им. Когда и подержать инструмент дяденьки военные дадут, или в мундштук дунуть разрешат. «О! Здоровски!
Уматно!» Но это случается редко. Больше пацаны слушают. Но не мешают.
Кстати, палочки и колотушку тоже солдаты выстругали из подручных материалов – поленьев. Что ещё? Ноты… Да, ноты! А вот нот пока достойных нет. Зато есть сборник старинных вальсов для голоса и фортепиано (1936 г. выпуска) – муз работник с собой из бывшего детсада принесла. Она и остановилась на вальсе «Амурские волны». «Его легко можно исполнять как марш на четыре четверти. – Уверенно заявила она. – А когда нужно, и на три четверти». Тогда, значит, и для танцев музыка, мол, пойдёт… Конгениальное решение! Музыканты не возражали. Как напишут, так и сыграем, – кривили губы.
Вот и сейчас – слышите? – звучит тот самый своеобразный марш. Нет, одну минуту, не слушайте! Нужно заметить, что, не смотря на перестроечные подвижки на полуострове (как сто цунами сразу, как двести, нет, триста цунами), как ни странно нашлись, так сказать, музыканты-духовики, выжили, чертяки. И не бивень какой, часть от мамонта, а просто стада целые.
Целиком! Даже выбор из них был, что удивительно! Где три, где пять человек на место. О! Тот именно кастинг прошёл, настоящий. Здесь уже дирижёрша постаралась. Если бы не она, Заходько бы на два-три симфонических оркестра людей набрал. Ага! Мучились бы потом: во что одевать? чем кормить? Вопрос! Нашлись даже и не «так сказать музыканты», а музыканты с достойным музпрошлым. Но амбушюр, пальцы… оставляли желать лучшего. Очень этого оставляли желать. А что вы хотите, показательная сторона перестройки – мать бедности! – безработица. И профессора, в газетах пишут, без работы оставались, теряли квалификацию, бутылки, можно сказать, пустые собирали… не то что…
Никто из отобранных музыкантов не знал истинной конечной цели своего неожиданного объединения, кроме, конечно, дирижёрши, да и та не всё поняла, но все старались показать «фирму», или, как минимум, старание.
Иногда и… нервы. А как же. Это же люди Искусства! Служители Мельпомены! Как можно без нервов, без, извините, скандалов, эээ… разборок.
О, о, о!..
Слышите, да? Похоже – ЧП!
Точно!..
Беспардонно, с грохотом, прерывая репетицию, резко подскакивает трубач, глаза на лбу, рот размером с армейскую столовую миску, бессистемно размахивает руками, в руках опасный для здоровья окружающих, в первую очередь для коллег, предмет – труба, горлом орёт. Не вежливо, не интеллигентно. Но наседает почему-то не на заокеанского врага, как положено в армии, а на своего коллегу – тромбониста.
– Натэлла Эммануиловна, – придушенно, сверкая глазами, орёт дирижёрше музыкант. Кстати, фамилия этого музыканта Мнацакан.
Неожиданная для Камчатки фамилия, заметили? Да! И имя соответствующее – Саша. Александр, значит. Если вы подумали, что он лицо какой-то национальности, кавказской, например, потому и вспыльчивый – вы ошиблись. Заявляет, что, нет, абсолютно русский. Но в многонациональном составе оркестра сейчас все такие вспыльчивые. Притираются потому что. – Я не выдержу! – кричит русский мужик Саша Мнацакан.
Прапорщик Заходько тоже, как и мы, все, слушатели, не понимает причины нервного взрыва, но на смятение в рядах музыкантов реагирует мгновенно, бросается на выручку дирижёрше. Заслоняет её своим телом, как спецназовец себя титановым щитом. Та его рукой решительно отодвигает – ничего же не видно, как из-за шифоньера: я сама!
– Немедленно пересадите от меня этого гнилого лабуха… – Каштанкой, на натянутой цепи, сипит трубач. – Это же надо… Ни одной живой ноты, чувак, не берёт. Портачит в ухо и портачит – лось камчатский. Я из-за него себя не слышу. Всё время киксует и сбивается, киксует и сбивается… Он же глухой! Как вы его взяли?! У него же слуха совсем нет. А вы думаете, что это я вру. Отвали отсюда, сейчас же, лажун старый, сгинь!
Вмазать бы тебе щас трубой между глаз, да инвентарь чужой – жалко!
Музыканта обидеть, как известно, легко. Остановить трудно. Маэстро Мнацакан тут же получает достойный, но вербальный пока отпор.
– Кто, старый?! – железобетонной глыбой нависает над «хозяином гор» тромбонист. У меня нет слуха?! Я портач? Да ты что, козёл драный! Ты кому это говоришь! Я лучше тебя партию знаю, и совсем не киксую. У меня кулиса кривая, мятая, иногда застревает! Смотри! Да? – демонстрирует заинтересованным коллегам некоторые дефекты своего инструмента. – Видите? И всё. Не я! А за гнилого лабуха ответишь!..
– А ты за козла!..
– Да хоть щас! И не просто козёл, а десять раз драный козёл! Первый раз трубу увидел и туда же, выё… живается, пацан, сраный. Сопляк! Салага!
Не играет, а верещит! Тебя даже лабухом назвать язык не поворачивается.
Трубач занюханный! Я с воспитонов в большой музыке! Всю жизнь, до перестройки… в Музе с Мельпоменой. Таких как ты, музыкантов, я вениками вязал и в бетон на БАМе закатывал. Понял?
– Ах, так! В бетон!! Всё, ты меня, чувак, достал. Айда за угол… Я тебе щас кулису там выровняю, и морду со слухом заодно прочищу.
И оба вместе, не сговариваясь, обращаются к дирижёрше:
– Натэлла Эммануиловна, разрешите, мы тут щас, на минутку…
Перекурить!
У дирижёрши глаза на лбу, она в ужасе. И оркестр гудит как замкнувший трансформатор. Как разбуженный пчелиный рой, раскачиваясь, готовый разделиться на две части, либо на мелкие спарринг-группы – как уж получится… Тоже закипают. Отрицательные эмоции переполняют похоже всех. И если бы не детсадовский опыт воспитательницы-аккомпаниатора Нателлы Эммануиловны, музыкальная репетиция легко бы, пожалуй, переросла в бойцовское соревнование камчатских гладиаторов.
– Вы что, с ума сошли, дети, эээ… товарищи! – оговорившись, быстро поправляется она строгим тоном: – Так себя некрасиво вести в коллективе!
Сядьте сейчас же оба на место. Оба! Руки на колени и не вертитесь… И остальные тоже! Стыдно так себя вести. Стыдно! Вы уже взрослые! На нас же слушатели смотрят, зрители, а вы?! Мы музыканты, понимаете?
Интеллигенция! Цвет нации… Мы гордиться этим должны! Уважать друг друга. Поддерживать! Нам даже плохо думать негоже, не то что так именно разговаривать… Тем более за угол какой-то. Ф-фу! Здесь и угла-то никакого нет. Я о вас была лучшего мнения. Не делайте больше так. А то я обижусь на вас и уйду. Понятно! Сидите. Учите партии. У вас всё получится. Я знаю.
