– Мне тоже всегда интересно тебя послушать…
– Ой, ладно! Не подначивай, а то я сяду на любимого конька и понесусь во весь опор! Сдаётся мне, ты пришла не за этим! – простодушно воскликнула Марина. – Не о живописи беседовать – это уж точно!
При всей любви к искусству я в тот момент не могла рассматривать картины Ван-Гога и Тулуз-Лотрека. Марина видела меня насквозь. За разговором она подала обещанный винный напиток в высоких бокалах из богемского стекла, напоминающих по форме раскрывшийся тюльпан.
– Давай по глоточку, – предложила подруга. – Отпей, прочувствуй. Пообедаем позже. Ещё не готово. Согласна?
Глинтвейн в февральский полдень – что может быть лучше? После нескольких неторопливых глотков дрожь и тревога улетучились. Мысли выровнялись, потекли спокойней.
– Итак, что у нас на повестке дня? – поинтересовалась Марина со всей серьёзностью. – Объявился Полозовский. Так? Чем это тебе грозит? Он что, собирается как-то возникнуть в твоей жизни?
– Да нет, обещал не беспокоить ни словом, ни делом.
– Вот и отлично! Вот это благородно! – с облегчением заявила Марина. – Как подумаю, что ты могла выйти за него замуж! Анька! Вот хватила бы лиха!
– Да уж…
– Такие, как он, никогда не живут, как люди, – ворчливо продолжала Марина. – Это вечные менестрели и возмутители спокойствия. Нет, он парень конечно хороший! По-своему. Интересный даже. Красавец. Но нам с такими не пути, подруга!
– Конечно, Марин, – уныло подтвердила я. – Но из песни слов уже не выкинешь. Я даже мать его любила, как свою.
– Да, я сама всегда ей восхищалась! – вспомнила Марина. – А какое имя! Беата Мариановна Полозовская! Как звучит, а? Ты не томись, облегчай душу. Что тебя встревожило?
– Мариш, я и не думала, что ещё способна так глупо, так примитивно волноваться! Как школьница! – призналась я. – Стыдно даже… Бабе за сорок, а всё туда же…
Марина не дала договорить.
– Ну, какое значение имеют годы? – воскликнула она. – Ощущения, эмоции вне времени. Они внутри тебя с юности. Это, если хочешь, условный рефлекс сработал. Ты услышала его голос, и сердечко затрепетало. Разум просто не успел подключиться из-за неожиданности. И нечего стыдиться. Никто не видел рецидива твоей любовной лихорадки.
– Как хорошо, что я одна была! Машку только-только выпроводила! Ведь, правда, всё словно исчезло, и остался только его голос. Душонка заметалась. Рада – не рада? Хочу видеть – не хочу? Не знаю! Ничего не знаю.
– Анюта, мы так мало знаем себя самих, так старательно прячем эмоции от посторонних, от детей, от мужей! И тащим груз былых страданий по жизни! А, может, надо просто однажды разобраться во всём и избавить себя от мучений?
– Чтобы разобраться – начинать надо издалека.
– А мы никуда не спешим.
Взгляды встретились, мы обе замолчали. Я вдруг подумала, что нам, двум взрослым женщинам, очень нужно спокойно, без утайки, без рисовки и жеманства, поговорить. Причём, ей тоже это важно, как и мне. Наши судьбы переплетались, и одно событие вытекало из другого. Мы созревали, живя рядом. Мы превращались в женщин, причём Марина всегда опережала меня в этом чувственном взрослении, хоть я и старше её на год. Но такова уж натура моей подруги, и с этим ничего не поделать.
Мы жили на одной площадке и учились в одной школе, она на класс младше. Родители Марины, Герман Александрович и Ираида Борисовна, преподавали в политехническом институте, а мои работали инженерами на приборостроительном заводе. Те и другие – интеллигенция, по духу – шестидесятники. Мы обе появились на свет в годы хрущевской оттепели. Солнечный оптимизм родителей влился в нашу кровь, растворился в ней вместе со стихами, песнями бардов и научными формулами, навсегда сделав нас наследниками поколения физиков и лириков. Всё неслучайно. Все мы родом из своего детства, из своей эпохи.
Итак, Марина. Сближение началось с художественной выставки. В наш город привезли картины из московских музеев, и все стремились посетить экспозицию. Меня повела мама.
Признаться, поначалу мне не очень хотелось идти. На улице было сыро и холодно. В трамваях теснота и влажная духота. Вдобавок, нужно было отстоять очередь, чтоб попасть внутрь. Казалось, всё население города стекалось к небольшому зданию галереи, и людскому потоку не виделось конца. Мне было десять лет, и на своём коротком веку такое скопление народа я наблюдала только на майских и ноябрьских демонстрациях.
Впрочем, пребывание в очереди обернулось неутомительным, а даже весёлым времяпрепровождением, как на празднике. Люди беззаботно шутили, угощались горячим чаем из термосов, бутербродами и выглядели вполне счастливыми под пасмурным небом октября.
Внутри, в залах галереи, было тепло, красочно и по-настоящему празднично. Зрители передвигались мелкими шажочками, подолгу всматривались в холсты, то отходя, то приближаясь к ним, неспешно наслаждаясь сюжетами. Мама тоже стала учить меня, как правильно воспринимать живопись.
– Важно уловить то верное расстояние до картины, с которого мазки кисти на полотне зрительно сливаются в цельное единое творение, и глазу постепенно раскрывается объём и глубина замысла художника. Иногда можно даже слегка прикрыть один глаз – так изображение покажется трёхмерным. Свет и тень оживут, заиграют. Созерцание живописи не терпит суеты – у этого процесса свои ритуалы! Ну, пробуй! – так умно и назидательно говорила моя мамуля. Ей очень хотелось заинтересовать меня, заразить любовью к искусству.
Мне понравилась оптическая игра. Я увлеклась и уже не торопилась покинуть галерею.
Своих соседок мы встретили в зале, где висели картины французских живописцев: Ренуар, Моне, Мане, Дега. Разговорились вполголоса, задержались дольше. С того момента мы уже перемещались двумя парами – я с Мариной и наши мамы.
Я впервые видела женскую наготу, представленную так крупно, так масштабно. Каждое полотно поражало откровением. Что-то оттаяло в груди и ласковыми струйками потекло к низу живота, защекотало в тайном местечке. Мне было лишь десять лет, но я ярко и драматично пережила момент погружения в безмолвный живописный мир. Мне навсегда запомнилось ощущение сладкой неги, разлившейся по телу. Обнажённые дамы с картин снисходительно взирали на нас, малолеток, а мы рассматривали их полные фигуры во всех подробностях. Я и Марина, худенькие, угловатые девчушки, у которых ещё только наметился возраст гадких утят, смущенно обменивались сокровенными признаниями. Нам хотелось поскорее достичь такой женственной красоты тела.
Самым крупным полотном оказалась картина Пьера Нарцисса Герена «Аврора и спящий Кефал». Мы разглядывали её особенно долго. Всем своим сливочным, светящимся нагим телом молодая богиня стремилась к юноше. Её вожделение и страсть ощущались физически, возбуждая первые, неясные эротические фантазии. Неужели возможно, чтобы девушка так смело приближалась к мужчине, так открывала прелестные грудки? Вот-вот Кефал проснётся, и они сольются в поцелуе! А потом? Что бывает дальше, какой бывает близость? Будет ли такое со мной, когда я вырасту? Буду ли я любить? Будут ли любить меня?
Роскошные обнажённые фигуры провоцировали. От полноты ощущений и неоформленных мечтаний у меня намокли трусики и тяжело набрякли нижние скрытые губки. Я утаила это от мамы, но поделилась секретом с подругой. Марина испытала то же самое!
Домой доехали незаметно. В трамвае Марина рассказывала, что они всей семьёй собирают репродукции картин. Я просияла от счастья! Мой папа тоже начал создавать подобную домашнюю коллекцию!
Тогда это было не сложно. Журналы – «Работница», «Огонёк», «Семья и школа», «Москва» – щедро печатали на вкладках прекрасные воспроизведения шедевров мировой живописи. В художественном салоне продавались постеры на глянцевой мелованной бумаге за сущие копейки. Требовалось только терпение собирателя. Мы аккуратно извлекали странички из журналов, покрывали плёнкой и помещали в специальные папки. В последствии из цветного картона мы сделали несколько шикарных альбомов, в которых репродукции вставлялись уголками в прорези. Эти альбомы хранились, как семейные реликвии.
Приобретение подлинников доступно единицам счастливчиков. Возможность посещения музеев ограничена временем, пространством, обстоятельствами, средствами. Коллекционирование репродукций давало свободу воображению – можно было лицезреть известные картины, географически находящиеся очень далеко!
Страсть собирателя живописи – удивительное чувство! Его лишь приблизительно можно передать словами: вдохновение, азарт, познание, наслаждение, разгадка пленительных тайн…
Но мы росли, и тайны постепенно возникали в самой жизни… Героиней настоящей романтической истории стала моя Марина.
Со мной за партой сидел Слава Литвинюк. Когда в старших классах всем разрешили садиться по желанию, мы остались со Славкой. Зачем было искать другого соседа, если нам и так хорошо? Наше решение все восприняли с уважением.
