…Наш мир прозрачен. Можно узнать все о любом человеке. Нет такого электронного пароля, который нельзя было бы взломать. Любые базы данных. Любые плоскости твоей жизни. «Любой» и «Любый» – похоже? Все, что ты любишь – уже не твое. Что нам осталось? Отпечатки пальцев для всех. Штрих-код на руку и чип под кожу? Ничего личного. Никакой индивидуальности.
Но разве с современными возможностями простора для творчества не больше? Больше. Только оно, это творчество, стандартизируется.
…Помню, как шла в Лувр с большой долей скепсиса. Многие говорили, что Мона Лиза Леонардо да Винчи – маленькая невзрачная картинка. Я даже не поставила кавычек машинально – потому что… сейчас объясню. Возле нее было много туристов. Видимо, их всегда много рядом с ней. В этот раз это были радостные японцы. Они глазели и фотографировали вовсю. Втихаря. Я взглянула на Мону Лизу. Улыбки у нее не было. Она смотрела совершенно серьезно. И в этот самый миг я испытала ужас, подлинный ужас. Какой бывает только в раннем детстве. Когда мир неизвестен и ужасен. По спине прошла дрожь, и волосы зашевелились на голове. Такой страх бывает, когда входишь в темную комнату, зная: там никого нет… и вдруг понимаешь, что там все же кто-то есть… Вот такой ужас я испытала. Какое там стоять перед ней долго… Я смотрела по сторонам, на радостных японцев и не понимала: неужели они не видят? Она живая… Причем не просто выписана мастерски и потому выглядит живой… Она живая по-настоящему… Дьяволу отдал Леонардо душу или Богу, не знаю. Но он сделал невозможное. То, над чем бились средневековые колдуны и алхимики, пытаясь синтезировать живого человека искусственным путем – гумункулуса. Смешав краски, вдохнул в мертвую материю душу. Говорят, что Мону Лизу Леонардо писал всю жизнь. Похоже на то. Он никогда с ней не расставался. Никогда. Увы, я была совершенно не готова увидеть подобное. А еще я поняла, что не на всех Мона Лиза смотрит. Счастливые японцы стояли рядом и радовались, как дети. Мне вообще все иностранцы детей напоминают. А я стояла и дрожала мелкой трусливой дрожью. Мона Лиза смотрела на меня сердито. Будто иной лик светился за ней. Как раньше в замках рисовали картины с потайными щелями в глазах портретов. Летела я от нее пулей. Не могла выдержать. Сердце билось бешено. Долго-долго. Потом много-много раз рассматривала ее многочисленные копии – и следа того страшного впечатления не испытывала. Мона Лиза и написана-то, скромно говоря, не слишком реалистически. Тогда еще художники не знали, что природу надо писать с натуры, а тени на самом деле цветные, а не черные. Но не только из-за теней и пейзажа мало реализма, сам облик ее так далек от нас… Но скажи мне: пойди еще ей в глаза смотреть, – не пойду…
Уже потом, случайно, разговорившись с Ведой Филипповной, женой моего мастера – кинодраматурга Алексея Николаевича Леонтьева – я узнала, что она тоже неожиданно испытала ужас, взглянув на Мону Лизу. Люди толпами тогда валили в Третьяковку, году в 70-м, кажется, когда Мону Лизу привозили в закрытый СССР. Люди шли мимо нее, не останавливаясь. Лишь на долю мгновения…
Паутина Интернета. В ней есть все. В том числе и Паустовский со всеми своими томами рассказов и романов.
Он писал:
«…Возвращались мы с Прорвы к вечеру. Солнце садилось за Окой. Между нами и солнцем лежала серебряная тусклая полоса. Это солнце отражалось в густой осенней паутине, покрывшей луга.
Днем паутина летала по воздуху, запутывалась в нескошенной траве, пряжей налипала на весла, на лица, на удилища, на рога коров. Она тянулась с одного берега Прорвы на другой и медленно заплетала реку легкими и липкими сетями. По утрам на паутине оседала роса. Покрытые паутиной и росами ивы стояли под солнцем, как сказочные деревья, пересаженные в наши земли из далеких стран»…
…С 1957 года, шкафчик, купленный Паустовским, так и простоял в его квартире на Котельнической набережной, никуда не переезжая. Замечать его давно перестали. Две витые колонки, скромно украшавшие его по бокам, блестели черным лаком…
Однажды, как обычно, Владимир Карпович и Галина Алексеевна уехали в Тарусу.
Писательская чета – они знают толк в душевном покое и в уединении. Сотовые телефоны, поэтому, отключают сразу и навсегда. Какой же может быть покой с ними? Две недели они отсутствовали, наслаждаясь тихим раем привычной многолетней близости и тонкой светло-зеленой лаской весенней природы.
…Открыв дверь своей квартиры на Котельнической набережной, поняли мгновенно: что-то не так. Владимир Карпович рассказывал мне: «Хорошо еще, двери в комнаты закрыли».
Ворвались в ту самую комнату, где стоял черный шкафчик. Кошмар. Видимо, прорвало горячие трубы в квартире над ними. В комнате стоял густой белый пар. Дышать было невозможно от влаги. Распахнули окна. И тут увидели, что горячий ливень уничтожил буквально все. Обои висели клочьями по всей комнате, вода текла по стенам красивым водопадом. Умер толстый, настоящий ковер на полу, развалились краснодеревные кровати, заплакали цветными слезами старые картины.
А шкафчик?
Хоть бы что. Только черный лак на витых колонках растаял, обнажив сусальное золото.
Когда Паустовский покупал его, он, разумеется, не знал о его скрытой природе. Видимо, в революционные годы народ был так напуган, что уничтожал вокруг себя малейшие признаки роскоши. Этот шкафчик и выжил потому, что хозяева додумались замалевать золото черной краской, подчиняясь пролетарскому убожеству. Сиротский черный шкафчик. Кому он нужен?
С тех самых пор это сиротство так въелось в наше сознание, что его не вытравишь. Мы боимся быть богатыми. Боимся показать себя состоятельными. Мы убоги. А ведь «богатый» – от корня «бог». Он – помазанник Бога, а «убогий» – значит безбожный.
А еще наше время – понтовое, напоказ. Вроде это противоречит только что сказанному? Ан, нет. Это тоже разновидность убожества. Потому что фальшь. Фальшивые ордена, вручаемые в «светских» кругах, фальшивые новоиспеченные графы и бароны. Мария Владимировна, великая княгиня дома Романовых, живущая в Испании, только удивленно и равнодушно подняла брови, когда в интервью ее спросили об этом.
А шкафчик? Зачем он сбросил траурный лак и открыл свое золотое нутро?
Богатым можно быть не только деньгами. Но и добром к людям. И духом.
Богатым человеком был Паустовский.
«…Дома я отмыл паутину с лица и затопил печь. Запах березового дыма смешивался с запахом можжевельника. Пел старый сверчок, и под полом ворошились мыши. Они стаскивали в свои норы богатые запасы – забытые сухари и огарки, сахар и окаменелые куски сыра.
Глубокой ночью я проснулся. Кричали вторые петухи, неподвижные звезды горели на привычных местах, и ветер осторожно шумел над садом, терпеливо дожидаясь рассвета» 1936…
Мы тоже должны его ждать. Шкафчик не дождался. Для него рассветом стал горячий ливень нашего времени.
Истинного не сотрет и он.
Иной раз странные мысли приходят в голову. Ну, например, не слишком-то приятно осознавать, что есть полно мест на белом свете, где ты никогда не побываешь. Никогда твои ноги не пройдутся по бархатным пляжам Майами, не утопнут в сверкающих бриллиантах снегов Гималаев, не отзовутся истомой на нежнейший массаж рук тайцев. Да, мало ли! Даже если побываешь в Майами, Сингапуре, Париже и в Гималаях, пропустишь сытный обед у турков и артобстрел в Багдаде.
Что уж говорить о нас, детях СССР. Для нас любой выезд за пределы необъятной Родины был настоящим чудом. Здесь, разумеется, тоже было немало интересного, но оно, это интересное, все было с неким казенно-социалистическим привкусом, отравляющим весь вкус путешествия. А загранпоездка – чудо чудесное, остающееся с тобою на всю жизнь подобно первой любви.
Не скрою, такой опыт у меня тогда был. Имею в виду выезд за пределы СССР, а не первую любовь. Но речь сегодня не обо мне.
Аллу я встретила совершенно банально и буднично. В салоне красоты, куда пришла делать маникюр. Алла этим и занималась. Ей всего лет двадцать-двадцать два. Ничем непримечательная девушка. Такие встречи обычно оставляют в памяти лишь пустые разговоры о женских ухищрениях со своей внешностью, да ни к чему не обязывающие откровения. Видела я Аллу всего раза три-четыре. Да и первая встреча была точь в точь такой, с бездумными разговорами. Разве я могла знать, что вот такая обычная, не красавица и не дурнушка, такая вот девушка несет в себе некую тайну, подобно тому, как плотно сомкнутый бутон розы таит в себе чарующий, неведомый аромат задолго до того, как раскроет лепестки? Вообще говоря, можно знать человека всю жизнь – все его слабости, привычки, его крайний гнев и нежную любовь, его манеру страдать и радоваться, его тайны, стремления, интересы, все его человеческие проявления и вместе с тем не найти, как вплести его образ даже в самый скромный эпизод. А может быть труднее всего видеть то, что прямо перед глазами? Или человек настолько близок, что нельзя его мыслить вне себя, отделить от себя? Будто сросся с ним всей кожей. Конечно, он, такой образ – для романа, а не для короткого рассказа. А бывает так, что видишь человека единственный раз, а он так и стоит перед глазами, ясный и отчетливый, не отпускает, просится на бумагу, потому что воплощает собой некую мысль или идею.
