– Покажи, где? – Леонардо рванулся к мосткам, резво взобрался наверх. Прижимая ладони к фреске, приблизил к ней лицо и, как безумный, долго вглядывался, гладил поверхность, загрунтованную смолой и мастикой. Она была сухой и ровной, как натянутое полотно, а краски на ореховом масле ласкали глаз сочными цветами. Леонардо спустился вниз, стиснул ладонями виски и медленно сполз спиной по стене на каменный пол трапезной. Долгое время сидел так, оставаясь безмолвным, с поникшей головой.
– Мессере Леонардо, да он же не в себе! Что с Вами? – Томмазо осторожно дотронулся до плеча друга. Он впервые видел его столь угнетённым и не мог уразуметь сути происходящего.
– А что ещё ты помнишь? Ну же… Говори, – Леонардо нетерпеливо вглядывался в кроткие глаза оборванца. На худом продолговатом лице бродяги они казались бездонными колодцами в обрамлении спутанных, давно не стриженых кудрей. С него он помышлял писать образ Христа. На фреске оставались незавершёнными лишь два пятна, два овала: не было ещё ликов Христа и Иуды.
Босяк вдруг закатил глаза, обнажив голубоватые белки, и взором безумца обвёл трапезную. Повалившись на колени, завопил истошно:
– Да хранит вас Бог, благородные синьоры! Я не желал никому плохого! Божьей истиной говорю…
Леонардо достал из поясной омоньерки, расшитой золотой нитью, тридцать сольди, вложил их в ладонь оторопевшего бродяги и сказал опечаленно:
– Может статься, ты прав, брат мой. Ступай с Богом.
Томмазо с приоткрытым от изумления ртом выглядел более опешившим, нежели грязный оборванец. Хотя к эскападам друга он давно привык, счёл нужным попенять Леонардо на понапрасну выброшенные монеты, кои нищий спустит в первом же кабаке.
– Умножай терпение своё, и обида тебя не коснётся, а гнев есть кратковременное безумие, – бросил другу Леонардо. Он торопливо зарисовывал в блокнот облагороженные нежной скорбью тонкие черты лица уличного босяка. Добро и зло порой не различимы, и одно с лёгкостью выдаёт себя за другое. Он знал теперь, с кого напишет незавершённые на фреске лики.
Закатные лучи проникли сквозь высокие окна монастырской трапезной и высветили на стене фигуры апостолов, застывшие в недоумении, не уразумев слова, сказанного Учителем. Леонардо подошёл к фреске ближе и подмигнул той, что склонила печально голову – флорентийской блуднице Элеоноре-Магдалене. Имя сие он с великим тщанием сокрыл от святых отцов, вычеркнув из записей своих. Он не забыл, что судебная тяжба с монахами Церкви Непорочного Зачатия всё ещё продолжалась, а за свою «Мадонну в скалах» он так и не получил ни единого сольди.
* * *
Спустя два года Леонардо в сопровождении верного Томмазо, красавца Салаи и примкнувшего к ним Луки Пачоли выехали чуть свет из Милана, чтобы к ночи добраться до Мантуи. Собирались наспех. Отряды гасконских арбалетчиков ещё ночью без боя вошли в Кастелло, покинутый герцогом Моро в страхе быть пленённым французами. Припустив лошадей крупной рысью по единственной дороге, петляющей по равнине меж неисчислимых озёр от разливов полноводной Минчо, путники в лучах закатного солнца увидели вдали высокие крепостные стены Кастелло Сан-Джордже, купола базилики святого Андреа и Церкви Альберти, крыши палаццо. Леонардо полагался на радушный приём Мантуанской маркизы, каковая прежде восхищалась его талантом и была с ним весьма ласкова, навещая в Кастелло Сфорцеско свою младшую сестру Беатриче.
В быстро опустившейся на землю октябрьской тьме с великой поспешностью – без единого привала – достигли они крепостных стен, обнесённых снаружи терновой изгородью. Когда в замке собирались уже опустить решётку городских ворот, вошли внутрь. Напротив Дуомо, у палаццо Дукале, изукрашенного богатой лепниной, спешились и велели слуге доложить об их прибытии. Неожиданный приезд незваных гостей привёл Изабеллу Гонзага в великое замешательство, но она принудила себя натужно улыбнуться и встретила их приятными словами. Пригласила всех за обильный стол, включая Томмазо, коего Леонардо представлял всюду другом, а Салаи – сыном. Выставили кушанья отменные и вина хорошие, но маркиза не была особливо с ними ласкова, опасаясь своего щекотливого положения. Вооружённые мантуанские отряды тоже были под оружием и, возглавляемые маркизом Гонзага, перешли недавно на сторону Венеции, оказавшись таким образом среди противников герцога. Ещё недавно известный богатством и хитростью Моро оставил герцогство Миланское без боя и поспешно бежал в Альпы вместе с зятем, кондотьером Сансеверино. За ужином маркиза сообщила, что флорентийский посол Пьетро да Наваллар, находившийся в Милане, обещался быть уже завтра к обеду в Мантуе.
– Вот завтра и услышим наверняка, какие новости случились сегодня в Милане, – безрадостно отозвался Леонардо.
Накопленные им шестьсот золотых дукатов он успел переслать с банкиром во Флоренцию, в монастырь Санта-Мария-Нуова, дабы сохранить их под процентами. «Герцог Моро потерял всё, и ни одно дело не было им закончено», – думал Леонардо, вспоминая об оставленных в Милане фреске с паутинкой трещин и конной статуе Сфорца, так и не отлитой в бронзе из-за скупости сказанного. Но было и нечто другое, покинутое им в Ваприо, что стоит на реке Адда, близ Милана, и это наполняло его сердце тревогой и радостью. Накануне отъезда гонец из Кремоны доставил письмо от графини Бергамини. Леонардо склонил голову к груди, дабы вновь ощутить тонкий запах лаванды, исходящий от свёрнутого пополам листка бумаги, спрятанного под плащом в потайном кармане.
«Мой Леонардо, – писала Чечилия, – если в письме моём что-то окажется неприятным, прошу простить меня. Я всего лишь смиренная женщина. Всякое существо стремится сохранить свой род, а я не могла допустить, чтобы одним бастардом Моро стало больше. Моя любовь к вам позволила мне поступить таким образом. Так тяжело с этим жить, но только лишив дитя родительской ласки и сокрыв имя отца его, могла сохранить я плод любви нашей и не причинить вреда тебе, мой Леонардо. Вспыльчивый и мстительный нрав герцога хорошо вам известен. Сообщаю сие известие лишь по прошествии семи лет, поскольку только теперь не приходится нам опасаться мести герцога. А Джироламо Мельци – благородный и милосердный, добропорядочный человек, единственный, кому известна сия тайна…»
«Возлюбленная моя богиня…» – с нежностью думал Леонардо, вспоминая шелковистые локоны и милое лицо маленького Франческо, в коем сразу признал дорогие сердцу черты. За неделю до вынужденного бегства из Милана он успел побывать в Ваприо, где провёл два дня с сыном, пользуясь радушным приёмом и величайшей приязнью хозяина имения – вдовствующего отставного капитана Джироламо Мельци.
– Солдаты кондотьера Тривульцио разграбили Кастелло Сфорцеско. Гаспаре Висконти убит, архитектор Андреа да Феррара повешен на замковой площади, как близкий друг герцога. Кастеллани в тюрьме, – возбуждаясь от обилия событий, рассказывал Пьетро да Наваллар вчерашние новости из Милана, прибыв к обеду следующего дня. Запивая ароматные ломтики кулателло тёмным ламбруско монтевано, выдержанного десяток лет в подвалах палаццо, посол с сочувствием взглянул на Леонардо:
– Мессере Леонардо, для вас у меня тоже печальная новость, – отпил ещё глоток из серебряного кубка, выпятил губы, смакуя вкус вина, и промолвил с неподдельным сочувствием, – конной статуи Франческо Сфорца на площади Кастелло больше не существует. Стрелы из арбалетов французских солдат разрушили её, обратив в груду глиняных обломков.
Леонардо выслушал сказанное с достоинством, кое сделало бы честь любому дворянину, – не проронив ни слова, только согнутая в кольцо серебряная вилка в его руке выказала всю меру отчаяния, охватившего Маэстро. Да ещё запись в блокноте поздней ночью, когда закончился ужин. Восковая свеча была свидетелем невидимых слёз художника, стекавших с его пера на бумагу. Он оплакивал свои творения, исчезающие во чреве Времени.
«Природа бесцельно творит одно и то же, а Время так же бесцельно превращает это в прах. Время не создаёт ничего нового, а только разрушает и уносит в своём течении. Всё, что создают натура и человек. О кровожадный Хронос, поглощающий творения рук человеческих. О чудовище! Ты не проглотишь меня бесследно. Я сумею остановить тебя и взнуздать, как строптивого жеребца. И не разрушишь ты более ничего из созданного мною», – думал всю ночь Леонардо. Пространство он умел рисовать лучше, чем другие, а теперь захотел остановить время, загнать его в золочёную раму во всех ипостасях. Женщина, что приходила в снах, с каждым годом становилась всё моложе, а потом он понял: она не менялась – старился он. Женщина оставалась юной и прекрасной, но сын не может быть старше матери. Он решит эту загадку. Он навсегда останется в её чреве – не рождённым. Этой картиной он обманет Время, связав воедино прошлое и будущее.
