Гришка не знал, не помнил – так, что когда ему было года четыре, нянечки позвали пришедшую за ним в детсад мать – тс-с! – посмотреть. Мальчик спал, откинув жаркое в мае одеяло, и странно в центре детского, кукольного еще тела выглядел восклицательно устремленный в потолок, не плюющий пока в окружающих, но уже очевидно самодостаточный нахальный предметик. «У-у, мужичила будет», – сказали няньки матери, а та, рассердившись отчего-то – почему? – сильно нашлепала едва разбуженного сына. Он заплакал, так и не поняв – за что? Григорьево подсознание хранило до поры от его разума эту ссадину, – так нескладности тела таятся под одеждой, так пропеченное тесто прячет загадку начинки – кусай, пробуй, знай. Понравится, не понравится – как получится, фифти-фифти, – вот Гришка пока и не пробовал, не пытался: кто его знает, как оно там… Но хотелось – пробовать, ух как хотелось.
Бесплодно пока доцветало и это дачное лето, последнее школьное, жаркое, ветреное, будившее среди ночи опасными грозами, сыпавшее не раз градом на безмятежные после полудня улочки и участки, побивая даже стекла парников и оставляя круглые дырочки на кабачковых лопухах. Расшибленный палец не мешал играть в футбол на круглой поляне близкого к дачам леса, хотя к концу июля надоел уже и футбол. Передыхали от беготни и пиханья в березовой тени уходящего вниз к речке Яхроме косогора. Курили – кто «Opal», кто «Приму», кто отвратные индийские с вишневым ароматом «Seven hills», а на предыдущем перекуре раздербанили спертую кем-то у родителей пачку аж «Аполлон – Союза», причем приврано было, что оттуда, мол, привезено – с Байконура. Никто, конечно, не поверил, но все согласились – причастность к высокому, как же. От реки, таинственно в лесном невнятном полумраке, пахло зацветшей полустоячей водой и лягушачьими болотцами вдоль берега. Гладкие купальщицы на сыром травянистом пляже появлялись довольно редко, больше по выходным, и то – с папами-мамами, а то и с женихами-мужьями – не подступишься; так, издалека, лупи глаза да обсуждай стати критически, – не свое ж. Опять же – вот-вот Илья-пророк, когда олень в воде рога мочит, не будет и пляжа. Почему-то в этот год девчонок, пригодных по возрасту и легконравию к троганью возле ночного костра, было мало. Тяжкий это возраст – шестнадцать; красотки-одногодки уже имеют хахалей постарше, а мелких или страшненьких кадрить – от приятелей неудобно.
– Да хоть бы и страшненькую, но чтоб наверняка, без этого – ходи, ухаживай… – сказал Гришке дачный его дружок Вовка, лежащий, как в кресле, в отрытых временем древних корнях огромной березы.
Ствол ее – с роста человечьего и выше – испещряли черные продолговатые отверстия, из которых каждый апрель по воткнутой в ножевой пробой щепке истекает прохладный сок.
– А что – ухаживай? Можно и поухаживать, а потом обломит в наглую, – иди, гуляй. Надо ей, щас…
– А то – надо, конечно, – уверенно, будто себя убеждая, проговорил Вовка, – надо, а как же. И вообще – лучше жениться, – неожиданно вывел он, – так чтоб точно – каждый вторник и пятницу, без балды…
– Балды, елды, имам баялды, – срифмовал пробовавший тогда писать стишки Григорий. – А в среду и субботу – как?
– Ладно – в среду, тоже… Ты вторник еще отработай – каждый-то…
– Трудодни, что ль, считать будете? – хохотнул Гришка. – И теща – как бригадир в колхозе: норма выработки, Паша Ангелина, ага, Мамлакат Нахангова, социализм – это учет и контроль. А коммунизм – плюс электрификация всей страны, – Вовка, ой, не могу, только при включенной люстре придется…
– Ну, пошел… – Володя не любил над собой хохмачества. – Вот, кстати, – ловко перевел он разговор, – у Василиски вот – щелка узкая-узкая, она ж худышка, тесная – не просунешь…
– Ты откуда знаешь? – ревность мгновенна.
– Чую.
Так разговаривали они часто.
Сидевший у соседней березы другой Вовка, на два года моложе, но имевший старшего брата Сашку, первого среди них футболиста, громко ни с того ни с сего завел свое привычное: «А бабы – дуры, бабы – дуры, а бабы – бешеный народ, а как увидят помидоры, так сразу лезут в огород…» Гришка оглянулся и – закрутил головой, лохматой за лето, зажмурился даже, – так не бывает. Вот только же что токовали они с Вовкой о запретной женской плоти; услышал, что ли, Бог их скулеж безотрадный, – нате вам! Может, и услышал… А может, не Бог…
От ложбинки, разделявшей футбольный холм с другой лесистой возвышенностью, прыгая высоко и длинно через пропадающий в траве ручей, поднимались девушки – десятка полтора, в длинноватых спортивных трусах и х/б советских спортивных футболках, ярких, впрочем, не совсем магазинных, разноцветных, плотных. Сразу все вспомнили, что ниже по речной долине, между Ильинским и Шустино, на грибном пригорке был спортивный какой-то лагерек, – то-то время от времени встречались на дорожном асфальте пыхтящие парняги на лыжах-роликах. Так там и девчонки есть? Девчачья группка уплотнилась, слилась в комок, двинулась к поляне. Все поднялись, – кто отряхивал отвисшие за лето в коленях и в заднице трикотажные штанцы от налипшей выгоревшей травы, кто ерошил влажные на головах волосы, кто, потупясь и набычась, правил осанку, наливая свежей кровью бицепсы и прочую мускулатуру. Попереглядывались – все понятно? – ну! – кто говорить будет? – и Гришка, – кому ж еще, говорливому, шагнул девчонкам навстречу.
– Девчонки, привет! Вы из лагеря, что ли?
– Да. – Ну да. – Какая разница. – Привет! – Ну, напоролись… – Салют, мальчишки! – Вон тот, смотри, здоровый какой…
– Гуляете, что ли? Или пробежку сачкуете?
– Вам-то что? – Сачкуем! – Гуляем, и что? – Вон тот, смотри…
– Давайте поиграем, что ли, во что-нибудь?
– Во что? – в голову той свинки, которой построились дамы, выдвинулась самая из них крупная и некрасивая, подбоченилась, – так во главе коровьего стадца идет иногда хоть и комолая, но с выменем самым большим, громомычащая буренка. – Во что играть?
– Ну, в футбол-то вам не с руки, тьфу, не с ноги, – вон, ноги-то у всех голые, синяков набьете, – жалко, зачем?
– Ну?
– Давайте в регби, – Гришка оглянулся на своих, оскалился. – Правила свободные, ворота – вон они, в захват валить, локтем не бить, вас больше, нас меньше…
– Футбольным мячом? Нет уж, на фиг, все сиськи нам отобьете…
– У нас волейбольный есть, да он подспущенный, разве что в захвате помнем, а? – Гришка опять оглянулся с бодрым подмигиванием, и компашка заржала с надеждой.
– Ладно… Доберетесь – дело ваше… Давай, девки, – вон те ворота наши!
Минут через сорок кромешной толкотни, визга и воплей девчонки ушли, сказав, что им пора на ужин, и вообще. Потные, в пыли извалянные, мальчишки возвращались на дачи, толком никого и не пощупав ни разу, – женсчины оказались гандболистками, привыкшими плечо в плечо, грудь в грудь, бедро в бедро, – а мякоть у них есть, в принципе? Два вывиха, четыре разбитых носа, ушибов – без счета, а Гришке еще кто-то и на палец разбитый повалился, – аж замяукал Григорий.
В сумерках уже, проходя мимо Василискиного участка, Вовка вздохнул и – опять за свое:
– Вот Ваське бы вдуть, а? Узость прожать…
– Кончай, а… – обозлился с чего-то Гришка. – Прожмешь – скажешь.
– Не скажу, хрен-то, – сказал Вовка, тоже сердясь. – Давай, все, зайду завтра.
За ночь переменилась погода, как часто бывает здесь, у Клинско-Дмитровской гряды, – наползла от севера хмарь, попрохладнело. С канала, реки и близких водохранилищ поднялся прозрачный туман, стало сыро и маетно как-то, и солнце в полдень угадывалось на небе только светлым пятном. Приехал из Москвы Гришкин отец, отругал, как водится, за безделье – щебенка из кучи в переулке не растащена по дорожкам, но больше так – для профилактики. Забрав с собой Гришкиных пятилетнюю сестру и бабушку, – какие-то у них были в Москве медицинские надобности, отец отбыл, наконец, – ладно! Пришел Вовка, ведя в поводу велосипед, все у него цепь слетала. Перемазав руки, натянули цепь, отмылись, Гришка взял свой «Минск», за которым он тоже плохо следил, поехали прокатиться. Окрестные места, сами по себе хороши, для катанья годились мало – то со спуска несешься, то в гору тужишь, – недолго проездили. Близко уже к повороту на их с Вовкой улочку из железной калитки неприметного прежде участка вышла с полуоборотом – закрыть щеколду – среднего роста девица. Не подойдя, успели оглядеть – плотненькая, в теле, глаза темные, ноги недлинные, полноватые – но есть! Ноги же! Навстречу идут! Познакомились быстренько, договорились встретиться вечерком – нет-нет, мы не такие, – погуляем, поговорим, так просто… «Правильно, правильно она тебя поняла», как сказала прозорливая бабулька в хорошем фильме.
Ну вот, думал Гришка, идя уже один по своему переулочку, Самое Первое-то грехопадение тоже ведь в саду приключилось, в Эдемском, да. «Адам, – спросила Ева, – ты меня будешь любить?» – «А что, – вопросом ответил Адам, – разве есть варианты?» Здесь ведь так же – яблони, яблони, да вишни кое-где хилые… Когда новознакомая Таня ушла, Вовка и Гришка, поспорив малость, проблему выбора решили просто, как им казалось, – подбросили монетку. Выпало – Гришке. Ни Вовка, ни Гришка, ни Таня не знали тогда, конечно, – откуда бы им знать, что Грех Первый вовсе не соитие, ибо сказано было заранее «плодитесь, мол, и размножайтесь», но – непослушание, – не хрен было яблоки без разрешения рвать, пытаться Богу уподобиться, знать чего не положено – ишь, понимашь… Не знали они и того (а уж это знание, точно, дается только личным опытом, на праотцах не выедешь), что чего хочет женщина – того хочет Бог. Вот если не хочет… А они – монетку…
