Ознакомительная версия.
– Выступали обэриуты. Люди не поняли их стихи, стали шуметь. Хармс забрался на стол и закричал: «Я в бардаках не читаю»…
– А дальше что?
– Дальше?.. Ну, мы с ним разговаривали об искусстве: о художниках, о Филонове, о Малевиче. Вы же понимаете по стихам, что Хармс был необыкновенный человек? Он писал: «Меня интересует только „чушь“, только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует жизнь только в своем нелепом проявлении…»
– А какой он был?
– Какой?.. Ну… курил трубку, у него всегда была трубка в зубах. Одевался не как все: короткие брюки с пуговицами ниже колен, серые шерстяные чулки, клетчатый пиджак, иногда носил пилотку с ослиными ушами… Что еще? На пальце большое кольцо. Он выделялся на фоне других поэтов и художников. Введенский сказал: «Хармс не создает искусство, а сам есть искусство». Хармс ненавидел детей. Он писал: «Травить детей – это жестоко. Но что-нибудь ведь надо же с ними делать!» Ребенка мог назвать «гнидой». Но он так замечательно выступал перед детьми, веселил их и веселился сам, дурачился – думаю, это была форма абсурда, поза, что он ненавидит детей и старух: «Старух, которые носят в себе благоразумные мысли, хорошо бы ловить арканом»… и вообще всех: «Всякая морда благоразумного фасона вызывает во мне неприятное ощущение».
Алиса одобрительно кивнула:
– Я буду называть Скотину гнидой.
– А он в вас сразу влюбился? – У меня не было сомнения, что Хармс был влюблен в Энен, в нее все были влюблены.
– Он? Да, сразу. Как и все остальные. Говорил мне комплименты, просил что-нибудь подарить на память, писал мне записки… Я их рвала… Жаль, что я их рвала, у меня их нет… Что еще? Он всегда разыгрывал сценки: мы идем по Невскому, на нем передник детский, на голове чепчик, на шее соска. И он придумал, чтобы я вела его за руку. Он сам был частью мира абсурда… Мне кажется, что он умер как персонаж Кафки, не понимая, за что он в тюрьме… В мире Кафки зло иррационально, все устроено по непонятным правилам, и от непонимания еще страшней.
– Кафка тоже был в вас влюблен? – перебила Алиса.
Энен рассеянно улыбнулась, как будто это было не исключено.
– Пароль на Кафку дайте, – мрачно попросила Алиса и, записав «кафкианское зло», «кафкианский сюрреализм», «модно говорить сюр», едко сказала: – …Вы говорите, что в вас все были влюблены, но ведь это вы говорите. Я вот что-то не очень верю: если бы Хармс был в вас влюблен, вы бы в этом своем знаменитом дневнике это написали! А вы не написали! Так, может, вы все придумали, прямо сейчас?
Энен удивленно на нее посмотрела, улыбнулась, пожала плечами.
А в следующий раз сказала: «Вот мой Дневник», достала из сумки кипу пожелтевших смятых листов, разгладила на коленях и принялась читать: «В моде была такая игра – вести куда угодно человека с завязанными глазами. Обижаться было не принято. Тем более что можно было по очереди отыграться. Я как-то сказала, что с отвращением отношусь к боксу. Это было немедленно отмечено в записной книжке Даниила Ивановича. Когда настала моя очередь, я с забинтованным лицом вышла на улицу – меня вели под руки мой муж… и Даниил Иванович. Мы долго ехали на трамвае, без конца шли и наконец пришли, как мне показалось, в зоопарк. Сильно пахло животными. Потом мы сели, и было очень жарко. Потом заиграли марш. Потом долго ничего не было, и я считала, что это всё. Потом совсем недалеко началась какая-то возня и непонятные звуки, потом Даниил Иванович сказал елейным голосом: “Разрешите снять?” …Оказалось, что мы сидели в цирке в первом ряду, и двое голых и толстых людей убивали друг друга по правилам перед моим носом. …Я ему отомстила, поставив между двумя громыхающими трамваями, и очень была довольна, видя, как ему плохо. Он весь дрожал, а я его предупредила, что малейшее движение – смерть или увечье».
Энен перевернула лист, улыбнулась победительно: ну что?..
– …А вот еще, диалог Хармса и Введенского по поводу предполагаемой невесты Даниила Ивановича.
«А.И. Я слыхал, что интереснейшая дама ваша невеста?
Д.И. Благодарю, будто бы она действительно недурна.
А.И. Прошу вас описать мне ее наружность. Какие у нее глаза?
Д.И. Очень узенькие – щелки, почти бесцветные.
А.И. Какая редкость. А скажите, какой цвет лица?
Д.И. Щеки очень бледные, даже зеленоватого оттенка, зато нос – лилово-красный.
А.И. Изумительно. А как зубки?
Д.И. Совсем черные, то есть почти скорее коричневые.
А.И. А волосы?
Д.И. Такого же цвета, как и глаза, бесцветные.
А.И. Это самое ценное. А как фигура?
Д.И. Фигура-дура.
А.И. Счастливый вы человек, Даниил Иванович, но по тому, что вы говорите, вижу, что красавица, а воображаю, как она хороша в действительности.
Д.И. Да, я забыл сказать, она косит.
А.И. Не знаю, где только вы таких находите, – счастливчик»[1].
Энен читала, мы слушали: у Алисы больше не было сомнений в правдивости Энен, ну, и конечно, мы очень смеялись.
Мама сказала: «Ты же всегда вел себя как ангел…» А я не ангел! Не ангел я! Привыкли, что Ларка трудная, а я ангел! Думают, со мной можно как хочешь! Как хотят!
Они меня предали. Рылись в чемоданах, перебирали бумаги, говорили «нету, потерялось…», обрадовались – нашли! Нашли водительские права моего деда, который ставил коней на Аничков мост.
Я сказал папе: «Я от тебя такого не ожидал». Мама сказала: «А от меня, значит, ожидал?»
Не в этом дело! Просто я всегда считал папу благородным человеком. А про маму я так не думал. Про женщину ведь не говорят: «Она благородный человек», к женщинам благородство неприменимо: они у себя на первом месте, а все остальное, люди или философские идеи для них не важны. Я ей все прощал. Но теперь – нет.
Теперь она задумала отъезд!
А со мной и Ларкой, и с Бабулей – самое подлое! – даже не посоветовалась. Просто вдруг начала обсуждать с папой: сын еврея – этого достаточно или нет? У евреев национальность считается по матери, а у немцев по отцу.
– Во время войны немцы не разбирались, кто еврей по матери, кто по отцу, – всех отправляли в концлагеря. Значит, и для эмиграции в Германию должно быть достаточно быть сыном еврея, иначе несправедливо, – сказала мама.
– А где вообще в мире справедливость? – сказал папа.
После того как у него в Польше украли машину, он совершенно разуверился в жизни.
В общем, так: они хотят уехать в Германию.
Получается, папа наполовину еврей? А я на четверть?
Почему нам раньше не говорили?
– Потому что не нужна вам еврейская кровь, – сказала мама.
Ага, раньше была не нужна, а теперь оказалось, нужна, чтобы эмигрировать?
Ага, в Польше у папы угнали машину, мы должны отдать за нее деньги, и мама от отчаяния сразу нашла в папе еврейскую кровь. Метрика деда потерялась (а может, они ее выбросили? чтобы мы не знали про еврейскую кровь!), а теперь где-то в чемоданах нашли дедовы права, там написано, что он еврей… Надо же, раньше даже в правах писали национальность.
В общем, теперь папа – наполовину еврей, и они хотят эмигрировать. Все мы, и Бабуля, эмигрируем в Германию по папиной еврейской половине.
– Почему ты хочешь уехать? Я же знаю, это ты хочешь уехать. Это ты придумала, – сказала Бабуля маме.
– Потому что мы евреи, – неуверенно сказала мама.
– Ну, и куда ты собираешься эмигрировать? – саркастически сказала Бабуля. Бабуля часто использует сарказм для борьбы с враждебными явлениями действительности.
– Не в Израиль, конечно, – уточнила мама.
– Почему же не в Израиль?
– Потому что мы не евреи, – ответила мама.
– Куда же?
– В Германию. Нам сказали, что Германия принимает евреев.
Мы не поедем в Израиль, потому что мы не евреи, но Германия принимает евреев, поэтому мы поедем в Германию. Где у этих людей простая логика?
– К немцам? – сказала Бабуля. – …Ну, нет. Лично я к ним не поеду. Они мой дом сожгли.
– Это было давно, – мягко сказал папа. – …У вас избирательная память: вы помните, что в начале войны немцы сожгли ваш дом, но не помните, что живете на третьем этаже, вчера ушли гулять от нас, а вернулись к соседям.
Я спросил, предприняты ли уже конкретные шаги.
– У дяди Сени есть один знакомый, у него родственник уехал в Германию… Он посмотрел водительские права и сказал: «Там написано – «еврей», этого достаточно», – сказала мама.
Это меня окончательно от них отвратило: если уж они хотят эмигрировать, почему бы не прийти в консульство Германии с этими водительскими правами? Нет, они слушают дяди Сениного знакомого! Почему у них на все есть «знакомые», которым они верят? Как будто вокруг них не настоящая большая жизнь, а маленькая, как в песочнице, где сидит дядя Сеня со своими знакомыми. И учит всех, как жить, и дает советы. Как только дядя Сеня стал владельцем ларька, он превратился в человека, который Знает Как Надо. Он, конечно, мой родственник, но, говоря объективно, дядя Сеня воплощает в себе всю пошлость мира!
Ознакомительная версия.
