Ознакомительная версия.
Мама так любила Райкина, что начинала смеяться, как только он выходил на сцену (по телевизору, не в театре, родителям не приходило в голову купить билеты в театр): он еще не начал говорить, а она уже смеется. А у меня образовался условный рефлекс на Энен: достаточно было услышать ее голос, как мне уже становилось интересно: она еще ничего не сказала, а я уже на старте – приготовился совершить скачок из реального мира в эти ее живые картины, испытать восторг от поэзии и гордость, что я занят таким интеллектуальным делом.
Обида Алисы только на первый взгляд кажется странной: обидно, когда нам предпочитают другого человека, ну, а если нам предпочли другое, интересное?.. Если, к примеру, у любимого человека загораются глаза лишь при виде формул, – это еще обидней, ведь это сводит нас совсем уж к захудалой несущественности, как будто мы хуже формул… Алису можно понять.
Алиса догадалась.
Энен, конечно, нас совершенно запутала, всего – поэзии, поэтов, фрагментов из дневника – было так много, что у Алисы, как и у меня, все спуталось в голове. Но Алиса догадалась.
– Хочет врать, пусть врет, мне наплевать. Если не хочешь испортить отношения с человеком, не мешай ему врать…
– Что врет?
– Не знаю что, но точно врет. Я по глазам вижу.
Не знаю, что могла Алиса разглядеть за очками Энен, скорее просто врун вруна видит. Алиса начала врать одновременно с Энен, может быть, у нас там воздух был такой, что все закружились в вихре вранья… Алиса сочиняла с размахом, не стесняясь: в прошлом году она плыла на теплоходе, теплоход чуть не утонул, и от стресса она стала толстой. Или другой вариант: на теплоходе ее изнасиловал капитан, и от этого стресса она стала толстой… Прежде Алисе не требовалось оправдание, а теперь, когда из нее уже выглядывала красавица, понадобилась легенда, разъясняющая, почему была толстой. Наверняка этому есть какое-то психологическое объяснение.
Прошел, пролетел апрель. В волшебном калейдоскопе, который Энен прикладывала к нашим глазам, мельчайшие штрихи повседневности связывались с высоким, а тем временем в нашей повседневности Алиса похудела на двадцать килограммов без диет, а у меня – у мамы… у мамы было выражение «да-а, хорошего мало…», обманчивое выражение: произносилось озабоченно, словно хорошее есть, но его недостаточно и нужно бы пойти докупить. На самом деле означало, что хорошего вовсе нет.
Ну, и когда же я понял? Когда прочитал воспоминания художницы Алисы Порет о Хармсе? Она-то, в отличие от Энен, была подругой Хармса, это ее он водил в цирк, она записала диалог Хармса и Введенского. А 24 января 1928 года, когда Хармс, с трубкой в зубах, в коротких брюках с пуговицами ниже колен, в серых шерстяных чулках, в клетчатом пиджаке, в пилотке с ослиными ушами сразу же влюбился в Энен на вечере обэриутов «Три левых часа», Энен еще не родилась.
Или когда встретил знакомые строки в воспоминаниях Надежды Мандельштам, Чуковского, Эммы Герштейн, Георгия Иванова, прочитал воспоминания Лили Брик? Или когда понял, что в ее воспоминаниях нет ничего, что нельзя вычитать из других воспоминаний (кто же не знает, как одевался Хармс и как ненавидел детей), что ее рассказы были просто культурной мозаикой… Или когда произвел простейший подсчет: чтобы присутствовать при чтении Блоком «Незнакомки» на башне Иванова белой ночью 1906 года, Энен должно быть 120 лет. Не помню, чтобы я когда-либо производил эти унылые подсчеты. Просто понял, как понимаешь все: что Деда Мороза не существует, а волшебник не принесет мне в подарок пятьсот эскимо.
…Зачем она присвоила чужую жизнь, зачем придумала роман с Хармсом? Я знаю (тот, кто никогда не врет, не знает, но я-то знаю), что, начав врать, остановиться сложно: врешь и врешь. Энен любила играть, придумывать, вот и придумала. Представляю, как она радовалась: а давайте играть, что это было – роман!.. с Хармсом! Энен могла быть подругой Хармса, она умела играть, и он ходил бы с ней по Невскому с соской на шее… Она слушала бы «Облако в штанах», и Ахматова вплывала бы в «Бродячую собаку» при ней, но она в то время еще не родилась, – ей всего-то нужно было родиться раньше!
Врать Энен начала случайно. Можно сказать, я сам подтолкнул ее к вранью. Когда она сказала: «Мой покойный друг Иосиф Бродский», она имела в виду профессора матлогики в университете, Иосифа Бродского. Увидела, как у меня восторженно загорелись глаза, – как, вы его знали?! – и соврала.
Между прочим, Бродский-поэт был еще жив. Тогда я этого не знал: Бродский жил в Америке, его стихи только начали появляться в общей доступности, единственным моим проводником в мир культуры была Энен, и если бы она сказала мне, что вчера пила чай с Лермонтовым, я бы и не подумал ее проверять. К тому же мне казалось естественным, что Бродского уже нет: ведь Пушкин, Блок, Ахматова умерли, и я, как простодушная медсестра из «Покровских ворот», считал, что все поэты умерли.
Энен любила Бродского, знала наизусть – и объявила живого поэта умершим, не закричала: «Ты что, он жив!» Но ведь она не предсказала ему раннюю смерть, у нее просто вырвалось… Мы никогда не знаем, в каком отчаянии может быть человек и что он сделает для себя; она, напоминаю, была совершенно одинока, и кроме моего восхищения у нее ничего не было. Грустно думать, как она сидела, одна, старая, старой своей рукой переписывала – для нас, набивала себя чужими воспоминаниями, как плюшевого медведя опилками.
Может, немного нехорошо присвоить себе чужую жизнь – Алисы Порет, Лили Брик, Надежды Мандельштам?
Может, и нехорошо – немного, но ведь ее ум, ироничность принадлежали ей, и она расшвыривала свои богатства всего-то для двух подростков: я уже не мог отделить Блока от волшебства белой ночи, Хармса от этой его соски на шее… Некоторые считают, что воображение – это и есть правда… Жаль, что она не успела рассказать о Пушкине, Энен могла бы ввести себя в круг Пушкина и Вяземского, показать письмо, написанное ей Пушкиным о Керн, – и мы бы не удивились: она всех знала, она была всегда… В общем, с моральной стороной вранья уже можно покончить, – не стоит ни осуждения, ни обсуждения, – ну, врала, и что?.. И спасибо ей за вранье.
Энен переписывала свои «воспоминания» на тетрадные листы в клеточку: постмодернист цитирует без кавычек, называется другим, сдвигает реальность, вводит себя в историю как нового персонажа в пьесу, утверждая «я там был», – она и не подумала состарить листки. И мы не подумали, почему воспоминания о событиях почти столетней давности написаны на листках в клеточку, таких же, на каких Скотина писал «2+3=5». Энен – постмодернист. …А на обратной стороне листов были ее личные записи, это были очень личные записи, – вот в них-то и дело.
«Отдохни, помолчи. Загляни в себя: там, внутри, спрятано много интересного», – говорила Энен Скотине, когда он слишком долго бегал, слишком громко кричал. Скотина затихал, заглядывал в себя и сообщал что-то вроде: «У меня внутри сидит интересный Аладдин, нет, два или три интересных Аладдина, а у вас что у кого внутри?» Я не заглядывал в нее без спроса, я хотел перечитать ее «воспоминания» и на обратной стороне тетрадного листа с переписанными воспоминаниями Алисы Порет о Хармсе прочел вот что: «Моя жизнь кажется блестящей: я была в гуще событий, рядом с талантливыми людьми, меня любили… Красивая женщина должна быть счастлива любовью, это так, но бывшая красивая женщина – чем должна быть счастлива, прошлой любовью?!
То, что вокруг меня были таланты, сыграло со мной плохую шутку, с этим трудно жить: все талантливы, а я?! Меня не принимали всерьез как творческую личность, только любили, только дружили. А ведь у меня есть талант! Я тоже мечтала, я всегда мечтала оставить след в искусстве. И вот те, кого я знала, оставили свой след в искусстве, а я нет. Все, кого я знала… А я?!
У меня есть талант. Мои стихи очень хороши, иногда мне кажется, что не хуже, чем у Ахматовой… и уж точно лучше, чем у многих… И моя проза хороша!.. Мне нужно было серьезней относиться к своему дарованию, к своему таланту. Если бы обстоятельства сложились так, а не эдак, я бы прославилась или хотя бы стала известной. Горько думать, что талант есть, но слава не смогла меня разглядеть. В плохие минуты думаю: я была слишком любима, слишком успешна как женщина, вот и потратила свою жизнь на ненастоящее. Думаю: все было – зачем? И что делать, как с этим жить дальше?..»
Я как-то иначе ее себе представлял, без странностей и слабостей, как образ, морально-социальный тип: Гарпагон – скупой, мещанин Журден – тщеславный, а она была безупречно интеллигентной, но оказалось, в ней спрятано много интересных Аладдинов. В драматургии это называется «усложнение образа»: персонаж вдруг становится более хаотичным, сложным, в нем открываются совсем другие качества…
Ознакомительная версия.
