– Пастухи сейчас голодные.
* * *
И опять Серый гнал лошадь всю ночь, он забирался подальше в горы: он замыслил отсидеться в маленькой и жалкой шайке атамана Петуха, в которой он нет-нет и объявлялся. Навстречу Серому кинулась одна из бабенок – Нюрка, совсем молоденькая. «Женишок мой явился – гляньте!» Нюрка всплеснула руками и полезла целоваться. Она была навеселе. Она называла женишком каждого. Вся шайка была навеселе, про икону они не знали. Севка Серый сразу же стал подбивать их идти к киргизам – в степи. «Поехали на всю осень – погуляем!» – то одному, то другому Серый говорил, что доподлинно знает о степных дорогах, на которых можно разжиться. И ковры добыть можно, и золотишко, наше же, уральское, вывозное, и лошадей каких! Однако атаман был в этот раз необычный – и мягкий, и ласковый. Атаман сидел в шалаше, он усадил Севку рядом и спросил, не видел ли Серый свою мать.
– Не видел. Через болота ехал. – Серому не нравился разговор.
– Лицом ты плох.
– Я не девица.
– А все же отдохни. Не помылся. Не поспал, – очень был ласковый у атамана голос.
Серый помылся. Поспал. Лег он тут же у шалаша, взял чей-то полушубок и завернулся.
В ночь атаман отправил Серого и совсем молоденького Ваню Зубкова к пастухам – чтобы прихватили овцу-две. Серый не почуял подвоха: подумал, что атаман приучает к послушанию и дает урок. А когда вернулись, ни ребят, ни атамана не было. С добром, с лошадьми шайка снялась с места тогда же, в ночь. Зола в костре была совсем холодная. Серый и Ваня Зубков перекурили, оглядывая пустое, брошенное место. «Запросто так не бросают, – хмыкнул Ваня Зубков. – Чего-то ты ему сделал».
– Ничего не сделал.
– Наступил ты ему когда-то на ногу, Серый.
Серый скривил рот:
– Может, ты наступил – вспомни.
Под сосной они увидели еще человека, которого бросили.
– Эй, красота писаная! – крикнул Ваня Зубков.
Нюрка проснулась – ее не бросили, пьяненькую, ее попросту забыли. Голова у нее разламывалась. Нюрка долго и скучно смотрела, как смотрит сова, и не понимала, что произошло: «Чаю бы попить, а?» Днем все трое спали – и Ване Зубкову приснился вещий сон: приснилось, что конь под ним заиграл ни с того ни с сего, Ваня спрыгнул наземь и превратился в ужа и долго полз, пока не заполз в темный и чистый колодец. «Коня убьют, – растолковала Нюрка, – а потом тебя тоже убьют».
– Колодец-то был чистый...
– Это все равно. Это ничего не меняет, колодец был темный.
Они помолчали. Ваня Зубков спросил:
– Почему же про Серого во сне ничего нет?
Нюрка пожала плечами:
– Нет, стало быть, нет.
Был им еще знак. К ночи на Севку Серого напали гулики – они нападают на человека, если ему грозит смерть, притом мучительная. Они нападают, как нападает озноб, маленькие, мохнатенькие и ласковые: их нельзя ни схватить, ни пощупать. Серый сидел возле ямы с водой и смотрел на плавающие листья. Нюрка сразу догадалась и подсела к нему: «Что, Серенький, плохо?» – а он дрожал и бил зубами. Она спросила, не лихорадка ли, хотя знала, что это гулики. Севка выговорил еле-еле: «Когда маленький был... маленький, в церковь ходил». – «Молился?» – «Каждый день». – И тут он откинулся на землю, на траву и стал мотать головой из стороны в сторону, как мотают во сне больные люди. Нюрка позвала Ваню Зубкова, и оба смотрели, что с ним делается.
* * *
Казаки уже было проехали мимо, но один из них приостановил коня: «Тимка, бабой пахнет. Ей-богу». – «Дурной. Тебе везде бабой пахнет». – «Ей-богу, чую... Молодая!» Голоса их были хорошо слышны. И тут казак наехал на яму с водой: там сохла стираная косынка Нюрки, алая. Казак зыркнул глазом, разглядев, молча прицелился и первой же пулей уложил коня Вани Зубкова. Лошадь Серого рванулась, но в нее тоже попали. Серый побежал, пригнувшись и припадая под выстрелами, – на его счастье, на пути оказался низкорослый ельник. Серый кинулся туда; на четвереньках он вынырнул на той стороне ельника и побежал под гору. Там были дубы, и ничего уже не оставалось, кроме как залезть в дупло. Ружье он бросил еще в ельнике. В дупле пахло прелью, под ногами что-то пискнуло, белка или крыса. «Убег?» – голоса послышались совсем близко: «Не убег... Вот и дупло!» – казаки были рядом. По телу Серого – от ног к спине – прокатился нервный когтистый комочек: животное загодя почуяло опасность.
– Глянь, белка, – засмеялся один из казаков, он как раз навел ружье на ствол дуба.
С коней они слезать не стали. Бахнул выстрел, свинец задел плечо, Серый негромко охнул. Дуб загудел там и здесь: свинец распарывал кору и влетал в дупло. «Мамынька, – повторял шепотом Севка Серый и при новом выстреле опять: – Мамынька... Мамынька... Мамынька». Он не смел пошевельнуться, дышал трухой и прелью и ждал пулю в грудь.
– Хватит заряды тратить, – крикнул казак постарше.
– Глянуть, что ли?
Третий сказал:
– Незачем и с седла слезать. Если он там, завтра учуем; на весь лес смердить будет. – Они лениво повернули коней и поскакали. Один из казаков сунул в сумку двух белок; пока остальные палили по дубу, он времени не терял. Серый ждал. Стихло. Кое-как он ухватился за край дупла, подтянулся, потом рухнул на траву и истошно заорал от боли. Плечо, щека, ноги были в крови, он орал, ему было все равно, слышат его или не слышат.
* * *
В обед ударили в колокол во всех четырех близких церквах; в той церкви, которую грабили, убиенного звонаря заменил Афоня. Он очень похудел, звонил он старательно, яростно. По дорогам самолично ходил поп Василий, отступнику Севке, говорил он, ни крова, ни воды, ни хлеба. Поп Василий низко кланялся на перекрестках: «Помните, люди, кроме вас, ему некуда деться». – Иногда поп Василий ходил вместе с Афоней, и они вместе кланялись людям на перекрестке.
Тарас Михайлович велел привести Афоньку; когда остались наедине, он велел Афоньке не юродствовать, он спросил – где может таиться твой дружок. «Он мне не дружок», – ответил Афонька. Тогда Тарас Михайлович повысил голос:
– Где может таиться твой дружок?
Афоня ответил:
– Раз – это у матери.
– Еще?
– Два – это, может статься, к атаману побег.
Однако ни у матери, ни в той полудохлой шайке Серого не было: Тарас Михайлович задумался. Под окнами опять гомонили старухи, они трясли клюками. «Афоня, – кричали они и звали, – Афоня-милостивец!» Афоня переминался с ноги на ногу. Он хотел уйти. Тарас Михайлович еще спросил: не объявить ли для пользы дела, что золото, которое найдут у Серого, пойдет в шапку тому, кто поймал или больше других помогал поймать отступника. Афоня был против; Афоня покачал головой, глаза у Афони стали лошадиными, печальными.
– Народ не за золото ловит его, Тарас Михайлович...
Однако всераскаявшегося из Афони не получалось. Все больше и больше бегал он от двора к двору, от поселка к поселку: «Люди! Не упустите его, прошу вас!» – Афоня был в мыле, он осунулся. Но слушали его не так охотно, потому что появились праведные люди и теперь слушали их. За Фомой из далекого и старого города Гориславля ходила большая толпа. В каждом поселке Фому кормили, и старухи загодя и задолго забегали вперед и отыскивали почище двор, где его накормят и дадут ногам отдых. Фома носил на груди медный крест величиной с ладонь. Если он проклинал, всем делалось жутко и сладко:
– Воры вы. Скоты вы. Потому и не можете отыскать богохульника.
И еще выкрикивал он:
– Как можно отыскать каплю среди капель?.. Как можно отыскать грешника среди грешных? – Мужики замирали. Иногда Фому слушали на коленях; старухи просили его: «Праведный. Слепцы мы. Укажи нам ты, где богохульник Севка». – «А я вам говорю, что он под крышей», – ответил Фома, и ранним утром толпа разворотила все сеновалы, все чердаки, обшарила дом за домом, и всем сделалось легче, когда стало ясно, что Серый скрывается, стало быть, не в их поселке.
* * *
С воспалившимися ранами, в полубредовом состоянии Севка Серый шел по лесу, шел и падал. Он ковырял пулю в плече со стоном и тихим воем. Потом он ел траву – он рвал ее пучками и ел, потом перебирался на другое место и опять ел, как это делают больные собаки. Он брел всю ночь и – при луне – наткнулся на полуобвалившуюся землянку, ту самую землянку, где их настигли казаки. Оказывается, он кружил по лесу. «Эй, кто там?» – окликнул его бабий заспанный голос, и он увидел Нюрку. С трудом поворачивая язык, он спросил:
– Чего ты здесь?
– Ничего... Бросили они меня. А Ваню убили.
– Здесь же убили?
– Ага. Зарыла его.
У Серого кружилась голова – он сел, он не хотел больше двигаться.
– А казаки?
Она рассказала – казаки, конечно, схватили ее. Бить не били. Казаки баб не бьют.
– Накормили на год вперед? – спросил он вяло.
– Еще бы. Кто им мешал. – Нюрка погладила свои плечи, скользнула руками по груди; огладилась, словно отряхнулась.
Они поели остатками казачьей еды, погрызли зайца.
– Светать скоро будет.
– Ага.
Он лег подремать, а она все горбилась над котелком, чистила. Серый влез в землянку и зарылся в солому на час-два, как-никак, а под крышей. На Нюрку напали благочестивые мысли: она всплакнула, она думала, что с утра обязательно попросит Серого больше не воровать, попросит полюбить Бога и жениться на ней, на Нюрке, а иначе как ей вернуться в поселок. «Что?» – Серый не понимал, а Нюрка уже жарко шептала ему на ухо, прилезла к нему в солому, уговаривала. Тело Серого болело, горело, особенно ноги. А Нюрка ластилась и уговаривала: «Поженимся... Женой буду... верной». Он начал стонать: оставь же ты меня в покое. Он думал, что надо бы встать и, пока свежо, уйти подальше в горы, но тут Нюрка неосторожно придавила ему плечо, и он потерял сознание. Увидев, что он недвижим, Нюрка заревела и стала его проклинать:
