Он не мог ответить на чувства Вари, чтобы не порочить Клавиной памяти; он пытался относиться к Варе как к ребенку, прекрасно понимая при том, что она его интересует не только как человек, но и как женщина. Конечно, в этом он никогда никому не признается. Тайны он не просто хранил, он хоронил их и воздвигал сверху надгробия помассивнее, дабы тайны, не дай бог, не вышли наружу, но сам-то он знал про них и помнил каждую пришедшую к нему предательскую мысль: а почему бы и нет?
Почему не сделать Варю своею любовницей? А то и женой, сейчас с этим просто. Вон милиционер Окороков сколько раз женился, и никто ему словечка не сказал кривого.
Почему бы не проучить наглого Васю Ощепкова? Ведь он презлейшим заплатил за предоброе! Разве не искренне старался он, Спиридонов, спасти его больную жену, которая ему оказалась, видимо, не больно-то и нужна? Разве мешал ему в его продвижении по служебной лестнице, разве ставил палки в колеса, разве вмешивался в процесс его преподавания? Что в результате? «Излишне косный», «имеет признаки формализма»… Кто б говорил! Тот, кто, по простоте, которая, как в народе говорят, хуже воровства, стремится дать навыки боевого искусства всем этим михеевым, заравняевым, сафоновым, былинкиным, плотницыным![50] Молодежь он готовить собрался! А он знает ее, молодежь эту? Он думает, что вся молодежь такая, как те тщательно подобранные ребята, которые изучают единоборства у него в секции?
Но он, Спиридонов, знает, как на самом деле выглядит лицо московской шпаны. Он знал, какими глазами смотрит эта шпана на советского гражданина. Заравняев сделал себе стальную перчатку с лезвиями, куда более опасную, чем нож или кастет. Иванов – Поросятник раз зарезал мужчину только лишь потому, что тот был в очках. При этом оставив сиротами четырех детей, старшему из которых было шесть. Когда вдову этого бедолаги полгода спустя обокрал в трамвае какой-то щипач, она повесилась. И что, Заравняев да Поросятник – это те, кто «готов к труду и обороне»?
Проснувшаяся и тихо, как луна над Москвой-рекой, вышедшая на балкон Варя прижалась к его спине грудью, обняв руками. Было прохладно, она вся дрожала. Спиридонов обернулся и обнял ее, прижав к себе. Еще не превратившаяся в мегаполис, еще сохраняющая часть старой провинциальности Москва спала, и здесь, на Пресне, было тихо, словно весь мир погрузился в сон.
Кожа у Вари была прохладной и гладкой, как у Акэбоно, и тонкий, теплый запах, такой знакомый, тоже отчасти принадлежал ей. А отчасти – Клавушке. Сам не понимая, как это произошло, Спиридонов слегка коснулся губами прохладной девичьей щеки. Варина кожа была сладковата, напомнив ему вкус белил из рисовой муки, долго остававшийся у него на губах после визита в Талиенвань.
Акэбоно, Клавушка, Варя… совсем разные, но как они были похожи одна на другую!
Три женских образа слились для него в одну безымянную, хрупкую женскую фигурку, похожую на фарфоровую статуэтку, и будто струна, туго натянутая в его душе, лопнула с тихим звоном… Осторожно, словно Варя действительно была из фарфора, он подхватил ее на руки и скрылся в темноте комнаты.
1935
Многие люди не совершают плохих поступков, потому что боятся. Кто-то боится кары небесной, кто-то кармического ответа, кто-то потери общественного положения, кто-то возможной мести от пострадавших. Человек кажется нам добрым, а на деле он просто трус.
Парадоксально, но по-настоящему страшно совсем не то, чего обычно боятся все. Самое страшное – возмездие не наступает сразу после того, как человек в чем-то преступил божественную, кармическую или человеческую правду. Возмездие медлит, чтобы настигнуть внезапно, когда его не ждут. Потому никто не может уверенно утверждать, что оно существует, что несчастья происходят с людьми именно благодаря… точнее сказать, в результате их же поступков. Так это или нет – каждый волен сам решать для себя.
После того как мы, заглушив голос совести, поступаем предосудительно, небеса не разверзаются и земля не проваливается у нас под ногами. Жизнь продолжается, мир на первый взгляд остается таким же, каким он был. Вот только изменились мы сами. Цветная сказка ушла, ее место заняла серая, будничная быль. Быль, с которой теперь придется жить всю жизнь.
Спиридонов остался самим собой – честным, принципиальным, ответственным и надежным. Он по-прежнему носил на пальце простенькое серебряное кольцо с именами его и Клавы на внутренней стороне. Но теперь в его жизни была и Варя. Она ничего у него не требовала и не просила, ничего от него не ждала. Ей было достаточно быть рядом с ним. Хватало той молчаливой нежности, которую он ей дарил.
Виктор Афанасьевич не изменился – или почти не изменился. Возможно, кто-то внимательный и заметил бы в нем перемены – другой взгляд, другие интонации в голосе… – но никого не нашлось.
На первых межведомственных соревнованиях по «вольной борьбе без оружия», как окончательно это стало называться, спиридоновцы одержали уверенную победу. И это несмотря на то, что с августа Спиридонов появлялся в клубе спорадически – часто уезжал в командировки то в один конец страны, то в другой. Иногда брал с собой Варю, официально она помогала ему в работе над очередной брошюрой по самозу. Неофициально же…
Это было очень романтично – мчащийся с высокой скоростью куда-то курьерский поезд, практически всегда пустой прицепной пассажирский вагон с ненавязчивыми проводниками, пролетающие за окном незнакомые пейзажи… долгие разговоры, чтение книг, чай с чем-то сладким и нежные, но жаркие объятия перед сном. Она была почти вдвое моложе его, и они любили друг друга так, словно в последний раз, словно их каждый миг могли разлучить. Их любовь имела какой-то преступный оттенок, хотя общество не осудило бы их, наоборот. Но что-то было такое, что заставляло их оглядываться, прежде чем упасть друг другу в объятия…
В странствиях Спиридонов много работал – не только подгонял чужие программы под свою методику, но и обогащал ее увиденными у других приемами. За новаторство он никого не ругал, но просил ему сообщать о находках, продолжая совершенствовать комплекс. Даже в самом начале эта работа дала ощутимые результаты, выбив самый сильный козырь из рук противников – самоз оказался не таким уж косным; те, кто им занимался, могли удивить противников.
После окончания межведомственных соревнований Спиридонов на радостях пообещал Варе, что начнет ее тренировать. Более того – он принял решение создать специальную женскую группу сначала у себя на тренировочной базе, а затем распространить эту практику на все динамовские клубы.
Чтобы не тянуть кота за хвост, Спиридонов записался на прием к Ягоде. В тот же вечер Генрих Григорьевич позвонил ему сам:
– Ты там у меня на завтра записан, – сообщил он так, словно Спиридонов того не знал. – Хорошо, а то я уж хотел за тобой посылать…
– По какому поводу? – поспешил уточнить Спиридонов.
– Есть повод, – уклончиво ответил Ягода. – В общем, подходи, буду тебя ждать.
* * *
Зима еще не наступила, но с неба уже сыпал мелкий снежок.
Спиридонов скучал в приемной Ягоды, вспоминая все, что было связано с этим местом. В основном вспоминались чаепития – пустой чай с Дзержинским, сладкий чай то с вареньем, то с пастилой у Менжинского. Странно, но после таких угощений у Спиридонова всегда начинался какой-то подъем сил, какая-то бодрость…
Дверь открылась, и на пороге появился Власик с папочкой под мышкой. Он тепло поздоровался с учителем:
– Виктор Афанасьевич! Жаль, не знал, что вы сюда собираетесь…
– Я экспромтом, – ответил Спиридонов. – А ты здесь какими судьбами?
– Плохими, – честно ответил Власик. – Боюсь, на моего покушаться намерены троцкисты недобитые. У Генриха Георгиевича есть информация, что троцкистское подполье думает ухлопать кого-то из ЦК. Кого – не знают, потому всех поставили в известность. Эх, думаю, до Нового года некогда будет спину разогнуть.
– Плохо, – посочувствовал Спиридонов. – Но за твоего я спокоен. Не думаю, что на него кто-то будет покушаться, у него охрана самая лучшая.
– Спасибо на добром слове, – просиял Власик. – А я вам информацию-то накопал, что вы просили.
Спиридонов внутренне сжался, стараясь внешне оставаться спокойным.
– И что там?
– Понятия не имею, – пожал плечами Власик. – Я не смотрел. И нарочного с такой папкой послать вам некого. Вы могли бы подскочить к «Астории», завтра, скажем?
– Не знаю еще, – честно сказал Спиридонов. – Посмотрим, как сложится разговор с Генрихом Григорьевичем. Позвони мне, лады?
– Уговор, – ответил Власик, и они попрощались.
В кабинете Ягоды, кроме его хозяина, никого не было. Пока Спиридонов ждал, за окнами повалил мягкий мокрый снег. Ягода стоял у окна и смотрел на снегопад. На столе не было ничего, кроме одинокого полупустого стакана в подстаканнике.
