Ознакомительная версия.
Должен признать, что все мои жизненные истории заканчивались катастрофами. Ужасное случалось не со мною, а с теми, кто рядом, а я при всём при этом только присутствовал. Так случилось с шефом на кафедре, а теперь с Римкой-Генриеттой, и вся наша нанайская борьба оказалась пустой. Где я и где теперь она? Какие адские проходит коридоры?
После похорон возле подъезда в чёрном пластмассовом мусорном контейнере я увидел Риммины книги. Как все эмигранты-переселенцы, она что-то привезла с собой и, как самое дорогое, книги на родном языке. Но для остальных они стали ненужным хламом. Сверху на книгах валялась тетрадь в клеенчатом переплёте. Из любопытства я её перелистал. «Дневник» – красовалось на тетрадном суперлисте. Оказывается, Римма вела дневник, о господи, поверяя тайны страницам тетради.
Я взял из треша эту тетрадь и «Словарь иностранных слов». Похожий словарь был у меня в студенчестве. Тогда, в молодости, был он очень востребованным, разъясняя смысл иностранных слов, вошедших в русский язык, ходячих поговорок на латыни и всего прочего. Словарь теперь для меня напоминание об ушедших годах. Тетради же не хотелось касаться. В конце концов, я всё-таки её просмотрел, окунувшись в ушаты ненависти.
«Увы, и с Дарьей Семёновной покончено. Дарья Семёновна – безобидная, забавная старушка-зверушка. Представила себя профессором, здесь это нетрудно, хотя в жизни не поднималась выше препараторской…»
В последних записях как бы подводился итог: «Уничтожить всю школу, всё паучье гнездо. Всю, до конца. С этим, можно сказать, я справилась. Кафедра распалась сама собой. Умер шеф, разбился на мотоцикле Кирилл, умерла Люба от СПИДа, Левкович измучился с имплозией и сам себе помог, наложив на себя руки, хотя кругом и недоумевали: «отчего?», несложна история Дарьи Семёновны. Всё ради памяти отца. Собственный Пантеон – памятник отцу и матери. Правда, выкарабкался пока только Мокашов, но и ему недолго радоваться».
Я взял тетрадь. Мне хотелось разобраться. Преамбулой была история.
«Не хочу, чтобы написанное здесь попало кому-то на глаза, – писала Римма-школьница, – и не могу молчать, мне нужно выговориться. Скорее, это просто крик утопающего перед тем, как пойти ко дну. Я никому ничего не стану рассказывать и доверяю только дневнику.
Служили два друга, один из них стал стукачом, и с его подачи другой попал в лагерь. Причём это вышло спонтанно, сгоряча, необдуманно, но сделанного не вернёшь. История проста, типична для того времени, если бы не одна её особенность – заключённым стал мой отец. Мать, бросив всё, явилась сюда, пыталась ему помочь, билась как рыба об лёд, и вроде бы сначала у неё даже что-то получалось. Но вся её беда была в том, что в ней не видели человека, а только молодую здоровую самку, ослабленную бедой, приехавшую издалека с грудничком на руках, и этим грудничком была я, а она, как ни билась без всякой поддержки и помощи, заведомо была обречена и не могла удержаться на плаву.
Мы жили рядом с лагерем, передавая передачи, ловя редкие весточки. Она осталась здесь и позже, когда сведения об отце оборвались, и мать нанялась уборщицей в дом охраны. Мы ютились в подвале дома, и мать, поначалу казавшаяся вечной, мыла распаренная лестницы в мороз при распахивающейся входной двери и, казалось, ей всё было нипочём, а потом заболела туберкулёзом и к тому же забеременела. Я здесь выросла и в отчаянии поклялась отомстить. За всё, за это и за сломанную жизнь. Найти, отыскать, наказать, всё перевернуть.
В посёлке у лагеря оседал народ, по большей части аховый, из лагеря, бывшие уголовники, а политические стремились в столицы, как бабочки на огонь. Но это было тогда ещё так далеко от меня.
Я вспоминаю, как мне в голову пришло, что нужно бежать от всего этого и здесь у меня не сложится. Рядом была зона. Были там и малолетние преступники. Когда их выпускали, они учились с нами в школе. В старших классах донимала меня одна бывшая зечка. Затем она с моего горизонта пропала, может, снова попала в лагерь.
Кого только в лагере ни было: и старые, и малые, и может, военнопленные. А эта блатная снова как-то встретилась на улице. Я шла по центральной улице нашего посёлка, и встретились. Какое-то время мы вместе учились в старших классах, и за спиной её звали Нонкой-плоскодонкой. Но я её так не звала, понимая, что это обидно. Была она приблатненной, вертелась в сомнительных кругах, а в этот раз, словно узнавая меня, спросила: «Как дела, Берта, военнопленная?» Спросила она уверенно. Отчего она так меня назвала? Вроде бы и без повода, но мне стало обидно.
Да, в нашем лагере были военнопленные, всем это было известно, их даже конвоировали отдельно. От них у меня зародилось и особое внимание к музыке. Я как-то шла по тропинке вдоль лагеря, его бесконечной колючей проволоки. Смеркалось, и вдруг в пустоте, как мне казалось вселенской, в тишине галактической раздались звуки третьего концерта Моцарта. Должно быть, военнопленным разрешили музицировать. Но это было так необычно, и звуки смутили меня и настроили, что жизнь где-то иная, и в ней для меня тоже найдётся место, что-то в целом смутное, и вскоре забылось. А встретив Нонку и услышав: «А, Берта…», мне стукнуло в голову, что нужно бежать отсюда, вон, прочь, с глаз долой. Что я потом и сделала.
Как-то в сквере, напротив развалин монастыря, увидела я снегиря на ветке. Это была удивительная, празднично-нарядная птица – красногрудый снегирь среди снегов, один вид которого дарил радость и надежду. Он стал для меня залогом и символом возможного жизненного счастья.
«Однако на всякую хитрую задницу находится член с винтом». Так выражался домуправ Еропкин, хотя и не совсем так, а матерно, но похоже. Как и многие, он был из лагеря, а когда его спрашивали: «За что?», он отвечал, улыбаясь: «Стукнул по каске пожарника». «И?..» «Так он от этого с ума сошёл».
Не стоило бы мне, девочке, слушать уголовника. Однако иного не было, и он единственный ко мне участие проявлял. «Беги отсюдова со всех ног», – советовал он мне, а я отмахивалась: «Куда я убегу?»
На две конечные железнодорожные станции вели от нас из посёлка два моста через реку Чалей. Один – простой, деревянный, легкий, сносимый по весне льдинами и талой водой; второй – высокий, прозванный «Чёрным» за мрачный вид, дугой над рекой изогнутый, был виден издалека. И каждый раз, вечером, вынося помойное ведро к ящику во дворе, я видела его убегающие вдаль зелёные огни, что казалось, дразнили и звали меня. Так оно потом и вышло.
Заболев невовремя, я не была на выпускном вечере и не получила в школе аттестат. За ним пришлось ехать в поселковый совет, что был в главном посёлке при станции. За сочинение своё, которое написала в стихах, я получила премию газеты «н-ский рабочий», и у меня даже было приглашение в Москву. Я была приглашена одним из победителей заочной всесоюзной олимпиады школьников по химии, куда я ехать до этого совсем не собиралась. Всё это вместе и послужило причиной моей «одиссеи». До этого я никогда не ездила одна так далеко.
Бывает так, что тебя потянуло и несёт куда-то. Не знаешь, в чём дело, но несёт, и говорят: судьба. Не понимаешь, в чём дело, вопреки всему подхватило, понесло, и я вдруг поняла, что не вернусь больше в свой подвал.
До станции станционного городка, где я должна была получить аттестат, я ехала на попутке. В фургоне были съемные скамейки, и подвозить порожняком попутчиков было в порядке вещей. Водитель вез нас, то внезапно ускоряясь, то тормозя, словно дрова, но мне внезапно стало весело. Попутчики то подсаживались, то сходили. До станции, до конечной точки этого частного коммерческого маршрута (дальше шофёру на погрузку на склад) мы даже ехали вдвоём с каким-то расхристанным болтливым парнем. Он пробовал приставать, но видимо, знал, что я из дома охраны, и сдерживал себя. Я всем своим видом показывала, что его активности не поощряю. Моими возражениями он пренебрегал.
В дороге возникали временные пассажирские приливы и отливы, но по большей части фургон пустовал, и как тут этим не воспользоваться? И тут я внезапно осознала, что способна постоять за себя, и не только до станции. Я думала, что пора и в жизни расставить точки над «i» и, получив аттестат, домой не вернусь и уеду в столицу, на кафедру, и там-то я, чего бы мне ни стоило, разберусь, что к чему и наведу порядок во всём».
Я понял: это основа Римкиного. Дальше я читать не стал все её рассуждения. Лишь по диагонали о том, «что означает гражданская жена? Ровным счётом ничего. Пожили и разбежались». Дальше о кафедре и Протопопове, и как вручную продвигали они вместе стрелки часов, а всем вокруг казалось, что часы идут в ногу со временем. Как им удалось достичь правдоподобия, правда, не во всём, хотя и стали они высочайшими умельцами имитации реальности. Про их стремление оказаться на волне пилотируемой космонавтики в том, что для нас было совершенно ясным и характерным для пионерского периода и политики. Пилотируемые полёты – заслуга прошлого. Будущее принадлежало автоматам.
Ознакомительная версия.
