Ознакомительная версия.
Мы тогда были бедны и счастливы. «Хорошо жить плохо, – заметил как-то Кирилл, – цель пропадает». Стыдно желание похвастаться, а теперь, когда жизнь заканчивается, зачем завихрения в конце? Возможно, мой жизненный путь оказался длиннее стандартного и можно даже позволить себе лишнее.
С постели я тотчас ныряю к компьютеру. Интернет создаёт мне иллюзию команды. Работа в команде придаёт уверенности, а уверенность в жизни так нужна, и мне не хватает общения. Хотя рядом, за рекой, Кеннеди-центр – свой особый мир, со своими выставками и концертами. Здесь неплохое телевидение и острая пресса, но язык для меня барьер, и я живу как бы этажом ниже этого мира, не поднимая головы над его поверхностью. Я понимаю, что это неправильно, и это часто проявляется неосознанно.
Язык нами окончательно заброшен. Мы в латентном состоянии. Общаемся только на русском, смотрим русское телевидение, а в социальных службах идут нам навстречу, заказывая для разговора переводчика по телефону и этим как бы нас оправдывая. Нам это наруку. Мы этому мысленно аплодируем, но это пиррова победа. Да и не только с языком. В каждом монастыре свои порядки, и невозможно соваться в новую жизнь с былыми представлениями.
Мне часто снится странный и беспорядочный сон, в котором я кого-то ищу и путаюсь в поисках. Я открываю разные двери, поднимаюсь по лестницам, в ворота стучу, но каждый раз это не то, и там меня не ждут. В конце концов, я всё-таки попадаю на фирму, и это та самая сверхсекретная фирма, в которой я служил в молодости. И вся моя задача теперь – выйти из неё без пропуска. В попытках я просыпаюсь, без уверенности, что мне это удалось.
Как-то в памяти всплыл забытый эпизод. Мы ехали в Ригу, и скорый поезд плавно скользил по лесистой восточной Латвии. Был вечер, пассажиры купейного вагона высыпали в коридор и стояли у открытых окон, хотя за окнами было темно, и по сторонам проносились чёрные шеренги елей. Рядом кто-то курил, выпуская в окошко тянущийся дым. Появился дорожный контроль и с курильщика потребовали штраф за курение в неположенном месте. Он с улыбкой щелчком отправил сигарету в окно. Тогда контроль потребовал особенный штраф за создание пожарной опасности в лесах. Всё это казалось непривычным после нашей российской вседозволенности.
Ещё мне снится наваждение. Кто-то меня преследует. Остатки этого странного сна сохраняются и наяву. Я жду какого-то подвоха, преследования. Этот могучий кто-то, для меня как бы «мокеле-мбембе» – «слон-жираф» – непреодолимый, следы которого видели в Конго, но увидеть самого и заснять кому-либо из цивилизованных европейцев так и не удалось. Он существует для меня, как наваждение, встречи с которым я жду. И снова появилась тонкая эманация присутствия, как язва, как постоянный мотив, сопутствующий выбранному персонажу, как пресловутый двадцать пятый кадр, невидимый и присутствующий.
Моё наваждение как слух, что бродит где-то рядом со мной. Выпущенный недостоверным, колеблющимся, он окреп, встал на ноги, размножился. Попробуй его снести! Не хватит сил, желания, возможностей из-за того, что он фантом. И как бороться с тем, чего вроде бы нет, а может, выдумано?
«О чём говорить, когда говорить не о чем?» Известно, что повторение этих слов на сцене имитирует шум толпы. И повторяя в разных углах земли одно и то же, мы увеличиваем его масштаб. И среднеразмерный информационный осьминог вырастает до величины кракена.
«Оружие критики не может заменить критики оружием, материальная сила ниспровергается материальной же силой, но и теория становится материальной силой, когда она овладевает массами», – писал Карл Маркс в «Критике гегелевской философии». По сути дела, это те же слова о том, но только сказанные языком учёного-экономиста.
Мне кажется, что ко мне тянутся лапы-щупальца пресловутого осьминога и проклятый драконий хвост. Повсюду он тянется ко мне. Драконы не исчезли в нашем мире, а только видоизменились, я чувствую их и с ними борюсь, насколько хватает сил. Сегодня, однако, приснилось и нечто приятное. Мне снилось сочное яблоко, и с ним надежды по соннику. Увидеть спелое яблоко – знак того, что вскоре выйдет открытие. Хотя какие теперь у меня открытия?
1
Что ни говори, Вашингтон всё-таки южный город. По широте он сравним с самым южным городом бывшего СССР – Ашхабадом. Только здесь всё зависит от ветров, что приносят холод из Канады или южное мексиканское тепло. В январе вдруг стало до двадцати градусов Цельсия на пару дней, и на улицах появились люди в майках и обуви на босу ногу. Хотя возможность коротких вояжей из машины в помещение и наоборот рождает способность и зимой ходить на босу ногу или в шлёпанцах, почти босиком, и от этого американцы кажутся более закалёнными, хотя порой они шмыгают носом, не прерывая своих работ и сея кругом простудную заразу.
Холода здесь переносятся по-иному. Даже лёгкий мороз воспринимается часто много тяжелей из-за пронизывающего ветра, и нужно почувствовать на себе коварство здешней погоды. Но бывает и совершенно кошмарная погода, когда всему живому остаётся только прятаться. А куда спрятаться беззащитной птичке в мороз и снег?
Снег в Вашингтоне – форменное бедствие. Не работают школы, закрыты учреждения, выходят из строя открытые участки метро. Город парализован. Со снегом борются только химическим путём. Нет, чтобы, как в России, взять в руки лопату.
Прошлой зимой со мной произошла история. Я, что называется, влип. Отправился как-то по вызову в Рестон, к зубному врачу. В ту зиму снег выпадал не раз выше нормы. Снегоуборочные машины не справлялись и, как могли, убирали его с дорог. Но там, где обычно я шёл кратчайшим путём к клинике от автобуса, сугробы теперь были мне по грудь, и не пройти, и я пошёл в обход вдоль шоссе.
Возле шоссе поднимались утрамбованные стены выше человеческого роста, и машины мчались в этих снежных ущельях. Я попытался по неопытности и неосторожности пройти расчищенным шоссе возле снежной стены, и вдруг пошёл непрерывный автомобильный поток, а я вжимался в снежную стену, как мог, а рядом мчались машины, и было неясно, чем дело закончится: заденет меня какая-нибудь машина или пронесёт? Дорога изгибалась в этом месте виражом, и водители загодя меня не видели, а я не видел их, и получалась опасная игра с непонятным концом, вроде русской рулетки.
В эту зиму случались только редкие снежные штормы, когда неделями мело, стояла мерзкая погода со всеми погодными «прелестями»: морозами, ветром, снегом. Всё живое попряталось, улицы опустели, машины не ходили, кругом лежал пухлым одеялом снег. Прикрыло снегом и наш пандус.
Я как-то высыпал в снег крошки и семечки для птичек, понимая, что в обычных местах им не достать теперь корма. Прилетали воробьи и красный кардинал. А когда совсем заненастило, один только кардинал.
В квартире до нас жил инвалид-колясочник. Он разъезжал в самоходном инвалидном кресле по комнатам, и дверь для него была специально выполнена, и лифт, а дверной глазок позволял обозревать пришедших через дверь, не вставая с кресла. За балконной дверью у нас в квартире был не балкон, а пандус с металлическим помостом, который позволял инвалиду выезжать по пупыристой металлической дорожке. Дорожка была у порога приподнята и сходила на нет, и под ней получался игрушечный «ангар» в полфута высотой, который и сыграл для меня особую роль.
В этой щели перенёс шторм кардинал-самец, который привёл сюда и самочку, хотя, как известно, кардиналы неохотно пользуются искусственными сооружениями для птиц, птичьими домиками. Я высыпал в снег крошки хлеба, малину и семечки, а кардинал клевал и сталкивал их под навес самочке. Она пряталась под настилом от ветра, изредка выглядывая. И снова всё засыпало снегом, а я опять сыпал корм. Я был счастлив, что мои даяния принимаются этой гордой птицей, о которой сложены легенды и которую индейцы-чероки прозвали Дочерью Солнца. По-моему, виргинский кардинал совмещает достоинства соловья и снегиря. Как снегирь, он служит украшением зимой, контрастируя алым нарядом на белом, и к тому же он был певцом.
В Кеннеди-центре устроили как-то выставку певчих птиц: «Певчие птицы мира». Не самих птиц, а их портретов и голосов. Портреты были необыкновенными. К портрету можно было подойти с разных ракурсов, и каждый раз птицы выглядели по-разному. Галерея портретов была выставлена на верхнем этаже Центра, и нажимая под портретами клавиши, можно было услышать птичьи голоса, пение птиц. А временами, когда случались совпадения, казалось, что ты очутился в райском саду.
Секрет картин заключался в необычном материале. Картины изготовили из птичьих перьев, и эта смелость художника натолкнула меня позже на мысль. Однако всё по порядку…
Ознакомительная версия.
