– Город большой… За триста лет здесь столько всего накопали! Перво-наперво надо выяснить, какие улицы были освобождены от лавы в начале девятнадцатого века, когда Брюллов приезжал сюда на натуру. Их было меньше, чем сейчас. Это существенно ускорит наши поиски.
– Ни фига не ускорит! – заартачился Хрофт. – Клад могли спрятать древние помпейцы, ещё до извержения. Потом город накрыло лавой, а сокровища лежат себе и лежат. Может, они до сей поры ещё там, под камнями. – И он указал на ту часть города, которая не была раскопана и находилась под непроглядным пологом горных пород.
– Как же Волконская узнала о них?
– Из летописей! Были же у макаронников летописи? Какие-нибудь клинописные таблички, папирусы…
– Это называлось хроники, – сказала Рита. Сказала не в порядке полемики, а ради восторжествования истины. – И писали их на пергаменте. Но в целом я с тобой согласна: во времена Волконской клад мог быть законсервирован под лавой. Просто у неё были неоспоримые доказательства его существования. Их она и передала сперва Веневитинову, а после – Пушкину.
– И Брюллову, – дополнил Джим, тоже любивший истину. – В противном случае, как он мог зашифровать месторасположение клада в своей картине?
– Брюллову, кажется, отводилась всего лишь роль картографа. Но где деньги лежат, он, конечно, знал… А мы не знаем.
– Мало сведений.
– Покажи-ка мне ещё этот перстень, – повернулся Хрофт к Рите.
Она передала ему кольцо с сердоликом, полученное от Анастасии Иннокентьевны. Оно было уже не раз осмотрено со всех сторон, но даже Калитвинцев не сумел отыскать на нём ничего такого, что подсказало бы, как разгадать загадку Пушкина, Волконской и Брюллова.
– Всё-таки зря искусствовед с нами не поехал, – попенял Хрофт на недостачу в экспедиционном отряде квалифицированных научных кадров. – Хоть и размазня, а сгодился бы…
На сердолике, на восьмигранной миндалине, была вырезана древнееврейская надпись. Пушкин считал её каббалистической тайнописью. На русский язык её перевели ещё при жизни графини Воронцовой. «Тайнопись» означала: «Симха, сын почтенного рабби Иосифа-старца, да будет его память благословенна». Заметив, что Хрофт засмотрелся на неё, Джим сказал:
– Это граффити сделали по велению кого-то из крымских караимов. Такие перстни были у них в домашнем обиходе. К сокровищам Волконской Симха с Иосифом касательства не имеют.
– Сам знаю, – ответствовал Хрофт, продолжая разглядывать надпись.
Он сунул длинный, как медиатор, ноготь в один из прорезанных в сердолике завитков, надавил, и камень отделился от золотого ободка.
– Что ты наделал!
– Спокуха. – Хрофт отдал Рите сердолик. – Это возьми.
Под снятой драгоценной пломбой кольцо было зеленоватым. Как и предполагал Калитвинцев, золотое покрытие напылили на бронзовую основу.
– Здесь штырёк! – сказал Джим. – С зубцами.
– Отмычка от сокровищницы!
– Но сокровищницу мы так и не нашли.
Он протянул руку к сердолику. Хрофт со словами «Не лапай!» взял камень сам и, перевернув его, обнаружил на обороте восьмигранника какие-то строчки, махонькие, неразборчивые.
– Без микроскопа и не прочитаешь.
– Дай я! – Джим выхватил у него камень и, сдвинув очки на кончик носа, прочёл: – «Начни от первой, что со мною рядом. Второй зеницы кажут направленье. Затем взгляни скорей на матерь третьей – шаги тебе поможет счислить шуйца».
– Оп-ля! – то ли восхитился, то ли выругался Хрофт. – Такая, понимаешь, загогулина…
– Первая, вторая, третья… – Рита забрала у Джима сердолик, про себя перечитала написанное. – Это писали не караимы! Надо взглянуть на картину.
Джим положил на колени привезённый из России ноутбук и, когда загрузился «Windows», растянул на весь экран цветной JPG-файл с картиной «Последний день Помпеи».
– Дома я почитала литературу о том, как Брюллов писал это полотно. Видите курчавого мужичка с этюдником на голове? Вот он, у столба с пирамидкой наверху… Это автопортрет Брюллова. «Начни от первой, что со мною рядом…» Рядом с ним на картине девушка с кувшином. Вот вам и точка, с которой надо начинать поиск!
– Рядом с ним не одна девушка, а две, – приметил Джим. – И та, что слева, стоит ближе.
– Зато та, что справа, срисована с его пассии Юлии Самойловой. Брюллов использовал её в качестве натурщицы сразу для трёх героинь своих «Помпей». Разве вы не замечаете одинаковых лиц? Первая, вторая и третья! Идём на улицу Гробниц!
Они вернулись туда, откуда начали свою экскурсию по бездыханному городу.
– Брюллов работал, находясь спиной к воротам. Как по-вашему, где может быть столб с пирамидкой?
– Вон та халабуда очень похожа. – Хрофт смерил взглядом башенку с гранёным набалдашником. – Только там их штуки три, и все одинаковые.
– Девушка с кувшином стояла перед колонной, которая ближе к нам.
– Она стояла на ступенях! – Джим подошёл к каменной лестнице. – Здесь всё, как на картине. То самое место! Она стояла на второй ступеньке снизу, её ногу видно из-за туники патриция, который на картине повернулся к колонне и загораживает художника.
– Не уверена, что это патриций и что на нём туника.
– Не придирайся! – Джим хотел сказать, что Рита сегодня несносна, но сразу размяк. Не мог он сердиться на неё, такую желанную, ненаглядную и такую незаурядную!
Хрофт поставил ногу на вторую ступень лестницы, о которой они говорили. Прямо перед ним оказался какой-то чертог, позади – улица с растрескавшимися домами.
– Ок, начинаем отсюда. Ищите вторую.
Вторая помпеянка с ликом Юлии Самойловой отыскалась шагах в четырёх от первой. Недалеко от неё стояла коленопреклонённая третья. Возникли разногласия относительно того, как их нумеровать.
– «Затем взгляни скорей на матерь третьей…» Ту девушку, что стоит на коленях, обнимает женщина лет сорока, – рассуждал Джим, – а та, что бежит, сама обнимает двоих детей, с нею вместе муж или сожитель, никакой матери нет. Так что всё очевидно. Вот номер два, а вот номер три. «Второй зеницы кажут направленье…» Глаза её устремлены вправо. На картине это явный диссонанс, потому что справа ничего опасного нет: Везувий у неё за плечом, а стены, которые могут повалиться и придавить детей, слева… Стало быть, от второй ступеньки лестницы идём направо, через улицу.
– Там же дома!
– Между ними есть проход. Теперь считаем шаги.
– «Взгляни скорей на матерь третьей – шаги тебе поможет счислить шуйца». Открой ещё разок картинку.
Джим примостился на лестнице и раскрыл ноутбук. Изображение, о котором неотрывно думали все трое, сразу выскочило для обзора. Взгляды сошлись на сплетённых между собой фигурах, живописавших горе отдельно взятой семьи: женщина средних лет прижимала к себе двоих подростков – по всей видимости, сына и дочь, – а на лице её отражалась безутешность. Она вверила себя и своё потомство воле древнеримских богов, но уже знала, что фетиши, падавшие с крыш на головы её соплеменников, не помогут ни ей, ни кому-либо другому из гибнувших под вулканической лавиной. По правую руку от женщины стоял священник с посохом. На груди у него висел крест. По левую, среди разбросанной утвари, лежала на мостовой ещё одна женщина. Почти касаясь её разметавшихся прядей, валялись светец на высокой подставке и ящичек наподобие курительницы для благовоний. На нём проглядывали нанесённые литейщиком или чеканщиком стебли и цветки.
– С одной стороны крест, с другой – роза! – Рита провела пальцем водораздел по экрану ноутбука. На оси этого водораздела очутилась рука женщины, обнимавшей дочь. Последняя представляла собой третью портретную реинкарнацию Юлии Самойловой на картине Брюллова. – Шуйцей в старину называли левую руку. Вот она.
– Не вижу никаких патологий, – сказал Джим, увеличив рисунок при помощи зума. – Рука как рука. С пятью пальцами.
– На безымянном пальце кольцо. Точь-в-точь кольцо Веневитинова!
– Как по кольцу можно определить число шагов? – удивился Хрофт.
– Наверное, дело в его расположении. Если принять за аксиому, что пальцы на правой руке обозначают десятки, а пальцы на левой – единицы, то мы должны отсчитать от лестницы пятьдесят четыре шага. Надеюсь, латиняне не вели счёт пальцам с мизинца?
Соблюдая точность, Рита встала на вторую ступень и стала отмеривать шаги, двигаясь к противоположной стороне улицы. Она прошла мимо места, где у Брюллова была изображена пара вздыбленных коней, и остановилась перед проходом между домами.
– Иди! – подбодрил её Джим.
Рита пошла по выщербленной мостовой, минуя остовы помпейских вилл, в которых тутошняя знать закатывала, верно, такие оргии, что не стерпел даже Везувий. Хрофт вслух считал шаги:
– …двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…
На четвёртом десятке к нему присоединился Джим, а последние пять шагов отсчитывали уже на три голоса. Когда прозвучало «пятьдесят четыре», Рита прекратила движение и сказала надтреснутым голосом:
