– Давай, давай! – торопил Хрофт, поливая ханыг шариками, как из брандспойта. – Джим, бери Ритку, уходите, я за вами.
– А с хлопушкой что? – Джим поднял пистолет дулом кверху.
– На улице выбросишь. Беги!
Джим с Ритой на прицепе вытолкал Асмуда из подвала. Хрофт прикрывал их отход, пока не кончился боезапас. Сунув ружьё в баул, он вылетел наружу со скоростью сверхзвукового самолёта. Через десять минут вместе со спасённым Асмудом они уже ехали на метро в другой конец города.
– А ты ничего! – похвалил Хрофт Джима. – Я думал, мозгляк мозгляком… Мне самому стрёмно стало – их пятеро, у всех пушки. Одному не осилить. Хочешь к нам в дружину? Меч подарю. Кованый, двуручный.
– Спасибо, я как-нибудь с мобберами… – ответил Джим, держась за поручень эскалатора.
Отвоёванный у мафии пистолет они перебросили через открытую фрамугу прямо в кабинет райотдела полиции. Избавившись от оружия, Джим вздохнул свободнее, хотя пережитое всё ещё сидело в нём, корёжа нервную систему, как дантист-неумеха корёжит десну. Асмуд уже пришёл в себя, но, обуреваемый тем, что ему случилось испытать, был не в состоянии говорить связно.
– Били? – спросила Рита.
– Нет, – ответил он клейкими от скотча губами. – Сразу в подвал… там и сидел…
– Про клад спрашивали?
– Нет. Ширнули чем-то в сгиб, я и отрубился. Потом слышу: вы… Ещё и сейчас кумарит…
– Гляди не подсядь, – сказал Хрофт. – Мне в дружине нарки не нужны.
Они несколько раз перешли с линии на линию, чтобы по возможности запутать супостатов, если те вздумают устроить преследование. По пути Рита рассказала Асмуду, что произошло, пока он был в заточении. Узнав, что нашёлся искусствовед Калитвинцев, Асмуд пришёл в крайнюю ажитацию:
– И он тоже не знает, где клад?
– Если б знал, сказал бы. Уж очень напуган, не позавидуешь.
– Этот клад как стремнина, – произнёс Джим. – Сколько уже людей туда затянуло, и мало кто живым выбрался. Может, и Веневитинов не первым был.
– Может… – Рита посмотрела вдаль, будто прозревала через века. – Но мы не отступимся. Даже если понадобится ехать в Италию.
Мартовским вечером в петербургском доме Ланских, что стоял невдалеке от реки Мойки, был устроен свойский, или, как принято говорить, камерный, бал. Ни вселенского шика, ни помпезности, так ценимой в столице. Среди гостей – только близкие. В парадном зальчике вальсировали в шандалах соцветия свечного пламени, из клавесина паточно вытекала музыка, под которую на вощёном паркете чинно вытаптывали танцевальные па элегантные пары.
– А вы что не танцуете, Дмитрий Владимирович? – спросила устроительница бала, Варвара Ланская, своего жильца – статного, будто вырубленного резцом ваятеля, голубоглазого человека с байроновскими чертами лица. – Вон та брюнеточка, если меня не подводит зрение, строит вам глазки.
– Кто это, Варвара Ивановна?
– Дочь моей приятельницы, вы её не знаете. Я, между прочим, уже шепнула ей, что у меня гостит поэт Веневитинов, любимец Аполлона и покоритель сердец, так что… будьте начеку! – Ланская засмеялась и взяла щипчики, чтобы снять нагар со свечи.
– Полноте, Варвара Ивановна, – улыбнулся голубоглазый, – какой я покоритель…
Он подошёл к клавесину и попросил музыканта с мшистыми бакенбардами сыграть Моцарта. По залу разнеслись аккорды из «Волшебной флейты». Веневитинов отошёл к окну и, заложив руки за спину, стал смотреть во двор, где ершистые воробьи скакали меж ещё не стаявших снеговых заплаток. Он слушал музыку и думал о своём. Вот уже три месяца жил он в Петербурге, а всё не мог привыкнуть к сырым бризам, дувшим с залива, к деловой суматохе, совсем не похожей на праздное многолюдье патриархальной Москвы, к наводнявшим улицы чиновничьим экипажам…
Впрочем, нужно ли этим заботиться? У него и так дел невпроворот. Кроме службы в Азиатском департаменте Министерства иностранных дел, столько всего надо успеть! Обидно, что привелось так безотлагательно покинуть Москву – в то самое время, когда только-только началась работа над «Московским вестником», детищем, которое он сам произвёл на свет и на которое возлагал столько надежд. Первые нумера, полученные в январе, оставили неважное впечатление. Журналы были худощавы и малосодержательны. В письмах он костил прижимистого Погодина за то, что тот не раскошелился на пяток-другой добавочных страниц, Шевырёва – за длинноты в статьях, и того и другого – за то, что не используют перепечатки из заграничных журналов. А в письме к сестре Соне признавался: «Я ещё далёк сердцем от Петербурга, и воспоминания о Москве слишком ещё мною владеют, чтобы я мог любоваться всем с должным вниманием и искренно наслаждаться виденным».
Воистину он не рвался в столицу и, если бы не Зинаида, навеки остался бы в Москве. Но всё сложилось так, и он теперь, похоже, нескоро обретёт прибежище. А виною всему перстень, лежавший сейчас в кармане сюртука. Покуда этому перстню не будет дан ход, он, его носитель, обречён на скитания, как библейский Агасфер…
Здесь, в Петербурге, у него вдруг валом пошли стихи. И какие стихи! Перечитывая «Три участи», «Поэта и друга», он готов был, подобно Пушкину, бить в ладоши и кричать: «Ай да сукин сын!» В этих стихах уже не было того эпигонства, за которое рецензенты порою хлёстко именовали его попугаем, перепевающим зады поэзии Жуковского. В них была самостоятельность, выход на собственную поэтическую стезю. Никто отныне не укорит его в подражательстве!
Позади затиликали беспечные ноты кадрили.
– Танцуем, господа, танцуем! – воскликнула Варвара Ивановна. – Дмитрий Владимирович, не отставайте!
Веневитинов отошёл от окна. К дьяволу сплин! Сегодня нужно расслабиться. Как знать, может, это последний его бал в Петербурге. Интересно, в Персии танцуют кадриль?
Он направил стопы к миловидной брюнетке, о которой говорила Ланская, и промолвил по-французски:
– Позвольте ангажировать вас на танец, мадемуазель.
Брюнетка засветилась так, что огонь в расставленных кругом зала канделябрах померк и опал. Веневитинов повёл свою партнёршу на середину и стал выплясывать с ней кадриль с тою удалью, благодаря каковой он ещё в отрочестве снискал себе славу первейшего танцора. Брюнетка была ему под стать, и он засмотрелся на неё. Да, такую вот представлял он, когда придумывал образ Бенты для своего романа «Владимир Паренский», начатого несколькими неделями ранее. Ланиты у неё горели пурпуром, а перси волнительно приподымались под платьем… Сам того не замечая, он стал мыслить высокопарным литературным слогом. Не далее как вчера вечером, сидя у себя во флигеле, он писал сцену сближения Бенты с Владимиром: «О Бента! Зачем не скончала ты жизни, когда твой друг прижимал тебя так крепко к груди своей? Твое последнее дыхание было бы счастливою песнею. На земле не просыпайся, дева милая! Скоро… неверная мечта взмахнёт золотыми крыльями, скоро, слишком скоро слеза восторга заменится слезою раскаяния». Как бы повела себя эта брюнетка, окажись она на месте героини его романа?
Проводив её после кадрили на место, он отошёл к столику выпить лимонаду.
– Вы ещё вернётесь? – спросила она, жеманно сложив губки бантиком.
– Ради вас – всегда.
В гортани пересохло, он выпил два фужера и снова отошёл к окну, откуда потягивало холодком. Двор уже подёрнулся вечерней полутьмою, и в этой полутьме Веневитинов разглядел зачернённый абрис человека в плаще с капюшоном. Обходя разливы талой воды, человек приближался к дому. У входа он надвинул капюшон так, чтобы тот скрыл лицо до самых ноздрей, дёрнул колокольчик и что-то подал вышедшему слуге. Потом повернул голову к окну. Из-под капюшона он едва ли мог что-либо видеть впереди себя, но Веневитинов отстранился и укрылся за портьерой.
Вошёл слуга и протянул ему бумажный ромбик, сказав, что господин во дворе просит его выйти. На ромбике, в геральдическом окаймлении, были нарисованы роза и крест и стояли четыре слова: «Crux Christi Corona Christianorum».
Веневитинов как был, распаренный после танцев, без верхней одежды, выскочил из дому. На улице мороз вкупе с промозглой весенней сыростью обернули его заиндевелой простынёй, и он сразу продрог с головы до пят. Человек в плаще поманил его крючковатым пальцем. Веневитинов пошёл за ним. В глубине двора человек остановился, встал спиною к светившимся окнам и сбросил капюшон.
– Бельт? – Веневитинов сделал шаг назад. – Как вы… Что за балаган?
– Я знал, что вы поддадитесь на эту уловку, – удовлетворённо произнёс человек. – Девиз золотых розенкрейцеров действует безотказно… Да-да, мой друг, я осведомлён о ваших связях с этой шатией. И не я один.
– Кто же ещё? – спросил, подавив волнение, Веневитинов. – Его сиятельство граф Ламбер? Он уже намекал мне, что судебной палате известны все мои проступки. Но вам не запугать меня, Бельт. С тех пор как я заметил, что вы всюду шныряете за мной, ваши происки перестали быть для меня опасными. По-настоящему опасен только тот враг, о котором не ведаешь.
