Возможно, сегодня.
* * *
Знаю, я хищник. Я охотник. Но охотник неумелый: поколениями из меня вытравливали это. Но теперь, когда я твёрдо знаю, что одному из нас не жить, я вынужден решиться.
Страшно? Еще как страшно. Ведь я должен его не просто покусать или поцарапать, я должен справиться с ним – убить. И шанс у меня только один: вцепиться в горло – туда, где пульсирует жизнь.
Он больше меня, много больше. Он сильнее меня, много сильнее. Но об этом лучше не думать. Лучше думать о том, что когда он спит, я не сплю.
Я коплю силы и злость, совсем понемногу, но коплю. Я знаю: придёт такая ночь, когда я решусь. Скоро, уже скоро.
Возможно, сегодня.
На холме, возле речушки невеликой, недалече от опушки лесной, ютились, прижимаясь к большому дому, как грибы-поганки к трухлявому пню, несколько домишек поменьше. Если издали взглянуть, то казались те дома обжитыми, даже красивыми, но вблизи вся их красота терялась: смотрели они в реку пустыми глазницами окон, кое-где наспех заколоченных крест-накрест, отвислыми губами жалобно скрипели на ветру петлями незапертых дверей.
Скрипели-жаловались друг другу:
– Ой, долюшка наша долюшка. Сгниём все без хозяев-то!
И только дом большой не жаловался: он тоже скрипел, но скрипел угрюмо, а временами даже грозно – не чета ему, великану, было уподобляться карликам, на судьбу сетующим. Всегда он был для них примером и сейчас слабину себе не давал… Хотя, где-то в глубине своей души (в подвале, наверное), и он тоже отчаялся, потерял надежду: старые хозяева вот уж почитай лет десять как покинули его стены, а новые не спешили появляться… Подданные его – домишки поменьше – чувствовали в нём эту слабину, что его раздражало с каждым годом все сильнее и сильнее. Поэтому и ветшал он иначе, чем они – трухлел изнутри, а не снаружи, выгнивая исподволь, разрушаясь внутренними метастазами, трухой да гноем затхлых вод подвальных. Как и его подданные, он постепенно становился всего лишь гнилушкой, но, в отличие от них, гнилушкой совсем не безобидной…
* * *
Виданное ли дело? Как-то, во второй половине лета, когда сорняки на заброшенных вокруг холма полях вызревали особенно буйно, по проселочной дороге, приминая проросшую в колеях траву, вдруг выехал автомобиль: почти новый, блестящий, невиданно шикарный для таких мест. Остановился возле Большого Дома, заглушил двигатель.
Из него показался невысокий, полный человечек в шляпе-пирожке, из-под которой торчал большой-пребольшой нос, круглый как картофелина, сизый, с прожилками. Человечек стянул с себя шляпу, вытер платком обширную лысину, сверкнул маленькими, глубоко посаженными черными глазками в сторону дома и что-то замычал себе под нос.
Что-то, похожее на древнюю песенку: «Не кочегары мы не плотники…». Только вместо слов: «Монтажники-высотники», он спел: «Мы поджигатели-комфортники, и из огня всем шлём привет, привет-привет…».
Усмехнувшись, он вынул из кармана пачку табака, ловко свернул желтыми пальцами пахитоску без фильтра, засунул её в уголок рта. Щёлкнул пальцами, и – о чудо! – кончик её сам собой начал тлеть. Затянувшись, человечек кашлянул, вынул пахитоску изо рта, зажал её крепко между большим и указательным пальцами, и решительным шагом отправился в ближайший домишко.
* * *
– Это он, новый хозяин, – радостно заскрипел пол под ногами человечка-толстячка.
Порыв ветра – и соседние домишки подхватили: «Это он, это ОН!». И только Дом-Великан как всегда помалкивал величаво. Он думал. Он не был склонен вот так вот, сразу, доверять человеку.
* * *
И правильно делал, не доверяя. Человечек, поверхностно осмотрев все дома, включая и большой, снова замурлыкал свое: «Мы поджигатели-комфортники…», добавил от себя не в рифму: «Сейчас побалуемся!», – и полез в багажник своего автомобиля за канистрой.
* * *
– Что это? – заскрипел самый маленький домишко, – он поливает меня какой-то гадостью!
– И меня тоже, – удивился другой.
– Может так надо? – спросил неуверенно третий.
– Мы все умрем сейчас, – глухо отозвался Дом-Великан, заглушая их писк. Странно: но этот его скрип был совсем не жалобным и не казался обреченным…
Зато остальные закричали-заголосили так громко, как только смогли.
* * *
Опустошив канистру, человечек удовлетворенно крякнул, отогнал машину на безопасное расстояние и вернулся вновь уже пешком. Зажёг во рту еще одну пахитоску. А затем… затем домики один за другим начали вспыхивать, как свечки. Все, кроме Большого: к нему огонь подбирался постепенно, словно человечек решил Великана оставить на десерт.
Вопли домов достигали апогея, а потом переходили в рёв огня: радостного, прожорливого. Со всех сторон объятый пламенем, Дом-Великан возвышался в дыму, словно осаждённая крепость. Но вот с одного краю прыгнул рыжей белкой на его стену огненный язык, с другого лизнул… Сопротивление длилось недолго: вскоре Исполин запылал, как преисподняя. Внутри его что-то с грохотом чавкало, рушилось, исторгая дымные клубы, то зловонные, то душистые. Человечек, с блаженным выражением на лице, смотрел во все глаза, которые теперь уже не казались такими маленькими: он явно наслаждался зрелищем.
Жар от огромного пожарища, однако, стал настолько сильным, что он невольно попятился к машине.
…И в тот же момент из самого центра пожара вылетела головешка, кометой полетела прямо к нему и ударила в щёку. Невольно он отстранился, и она лишь чуть задела кожу лица, но щека тут же вздулась и покрылась пузырями.
Человечек чертыхнулся и вновь попятился. И тут же из пожара вылетело три головешки-кометы, потом ещё и ещё! На человечке загорелась одежда, противно запахло жжёной кожей и волосами. Упав на землю, человечек покатился по земле, сбивая пламя.
…Пришёл в себя только неподалеку от машины. Осмотрелся, ругаясь как чёрт. Впрочем, тут же успокоился: ожоги были хоть и не безобидными, но всё-таки не опасными для жизни.
С трудом поднявшись на ноги, он погрозил Пылающему Дому кулаком и поплелся к машине. Дом, в завывании огня, ответил… автоматной очередью. Человечек охнул, падая и хватаясь за простреленный бок.
Ударил себя ладошкой по лбу:
– Там было оружие! Как же я не проверил?!!
Очередь, конечно же, не могла быть прицельной. Когда всё стихло, он подполз к машине и с трудом, чувствуя, как немеет рука, потянул за ручку двери.
Внутри салона он вновь успокоился. Да, это была неожиданность. Да, промах. Но всё-таки промах не смертельный. Скривив губы в улыбке, он повернул ключ в зажигании.
Двигатель заворчал, но не завелся. О крышу машины ударило сразу несколько головешек. Одна из них скатилась на капот и осталась там лежать, дымя. Человечек вновь повернул ключ. Затем ещё раз. Ещё…
Наконец, автомобиль завелся и, победно взревев, на бешеной скорости помчался прочь.* * *
На холме человечек всё-таки не удержался, притормозил на секунду. В Большом Доме как раз занялась крыша, и огромная труба покосилась, напоминая своим видом…
Боже! Напоминая пушку!
В панике человечек ударил ногой по педали газа, но было уже поздно: со свистом раздирая воздух, прямо в автомобиль что-то ударило, заставив его перевернуться набок. Несколько секунд он просто лежал на боку, а затем бензобак взорвался, и в небо ударила струя огня.
* * *
…Дом догорал. Покорёженная печная труба издавала очень странные звуки: звуки, напоминавшие не то вой, не то хохот.
Страшный, гомерический хохот.
Про великие разочарования
Я исколесил полсвета в поисках настоящего Учителя, но повсюду ждали меня разочарования: все они, так называемые «Учителя», как прославленные, так и безвестные, на поверку оказывались недостойными потраченного на них времени – пустые болтуны, самозванцы и прохиндеи, которым куда важнее были мои прославленные сокровища, нежели сам я… И только дальний путь, проделанный мной ради встречи с человеком, имя которого я назову чуть позже, нельзя считать напрасным. Разговор с ним действительно меня поразил.
Но прежде этого поразил меня даже сам его внешний вид: сухое поджарое тело, бесстрастное лицо «человека без возраста» – почти без морщин. Взгляд цепкий, проницательный, смотрящий одновременно и прямо на тебя и куда-то мимо. Такие взгляды иногда называют «проникающими в самую душу»… Одним словом – гуру. Учитель. А то, что он мне сказал, даже сложно достойно воспроизвести. Но я попробую.
– Вижу, юноша, что тебя заботят твои сексуальные порывы и фантазии. Так?
– Да, – ответил я, поражённый таким необычным началом разговора.
Но впереди меня ждало куда большее:
– Пусть тебя это не тревожит так сильно. Я расскажу тебе без утайки о своём опыте, и, возможно, тебя он чему-то научит.
Я замер, поражённый. А он продолжал таким спокойным тоном, словно рассказывал что-то совершенно обыденное.
– Мне было тринадцать, когда ночью ко мне пришла первая поллюция – немного позже, чем у большинства моих сверстников. О том, что такое бывает, я был уже наслышан от друзей и сильно обрадовался. И вскоре стал ежедневно заниматься онанизмом, всё более и более совершенствуясь в этом искусстве, оставив своих друзей далеко позади. Например, я сознательно увеличил гибкость своего тела, чтобы овладеть техникой автофелляции. Увлёкшись этим искусством, я потратил долгие годы на совершенствование и не заметил, как сверстники вновь меня обогнали: у них уже были контакты с женщинами, тогда как я занимался только собой…
