Скрюченный, я молился своей последней молитвой, просил прощения у жены и детей, что не дожил, что не увижу их, не поцелую и не обниму. Это было очень горько и страшно.
Но рано утром началась бомбежка. Немцы суетились и спешно выезжали из лагеря. Про меня все забыли. Никто из сидевших со мной бесконечные годы узников не вспомнил о бедном еврее и я уже перестал надеяться на спасение. Но помощь пришла оттуда, откуда я ее совсем не ждал. Меня освободили те ребята, которым я дал хлеба. Они нашли меня, разломали будку и выпустили. Потом мы вместе плакали , обнявшись.
Столько горя я насмотрелся за эти годы, не знаю, как мое сердце до сих пор не разорвалось. Однажды мы шли в колонне и среди нас было много детей. Фашистские ублюдки решили поразвлечься и специально приспособленными палками начали вылавливать из колоны матерей с детьми, вытаскивали их на край колонны и тут же убивали выстрелами в упор.
А разве можно забыть как выбрасывали из окон больных детишек?
Детская больница гетто тогда была переполнена и немцы выбрасывали детей через окна,
целясь попасть в стоявшие у больницы грузовики. Можете ли вы представить, что осталось
от тех несчастных крошек?
Я страшно переживал о своих детях и каждый раз моя душа сотрясалась от горя, видя ужасы, творимые фашистами. Ведь наверно все еврейские дети погибли в гетто при массовых расстрелах. Часто в гетто приезжали палачи ЦУКУРС и ДАНЦКОП. Поймав первого попавшегося ребенка, один из них бросал ребенка в воздух, а другой по нему стрелял. Кроме того, ЦУКУРС и ДАНЦКОП, схватив детей за ноги, размахивались и стукали головой о стену.
У ворот гетто, там, где жила стража, полицейские бросали ребенка в воздух и в присутствии матери забавлялись тем, что подхватывали этого ребенка на штыки.
Матери падали замертво. Некоторые после таких страшных сцен травили своих оставшихся в живых детей, чтобы не подвергать их таким жестоким пыткам.
Я это лично видел, таких случаев вообще было много.
Он затих, в глазах стояли слезы. Рива смотрела безмолвно вдаль, ее взгляд остекленел и казалось, что это сидит не живой человек, а восковая фигура.
– Мне рассказывал один латыш, – продолжал он, сглотнув ком в горле,-что в конце декабря 1941 года утром , немецкие фашисты гнали на истребление три большие партии детей школьного возраста. В каждой партии было наверно человек 200 детей. Они страшно плакали. Кричали и звали своих матерей, вопили о помощи. Все эти дети были убиты в Румбульском лесу. Их не расстреливали, а убивали ударами автоматов и рукоятками пистолетов по голове и сваливали прямо в яму. Когда закапывали в могилу, то еще не все были мертвы, и колыхалась земля от тел закопанных детей, женщин, стариков.
Эти страшные люди, которых и назвать-то людьми нельзя, уничтожали последних свидетелей. Чувствовали, что эти дети их скоро обличат перед неизбежным судом.
А знаешь ли ты, женщина, что местные националисты больше всяких немцев охотились за евреями? Знаешь ли ты, что именно они уничтожили половину еврейского населения Латвии? Это настоящая правда. Что сделали мы им плохого? Мы мирно жили по соседству, работали на благо республики и все.
Ты вспомни, ведь убийствами занималась в основном «команда Арайса» или местная расстрельная команда. Как жить здесь теперь? Как смотреть латышам в глаза? Что можно ждать теперь от них?
Но я не могу уехать никуда. В этой земле покоятся мои дети, моя любимая жена.
А ты, ты хочешь уехать?-подняв голову, спросил он.
Женщина медленно покачала головой,– Нет.
Старая боль поднялась из груди и не давала вымолвить слово. Она смотрела на этого худого мужчину и что-то шевельнулось в ее душе. Он был таким же как она. Он пережил те же ужасы и гибель своих детей. Он был ее брат, он был ее глубокий родственник. Риве так сильно захотелось пожалеть его, что не обращая внимания на условности , она подняла ослабевшую руку и погладила незнакомца по щеке.
Этот жест разрушил все преграды. Он взял ее руку и прижался губами. По щекам у обих текли слезы.
–Пообещай мне, что ты встанешь и начнешь жить. Я завтра зайду тебя проведать.
–Обещаю,– слабо улыбнулась Рива.
На следующий день Яков зашел к ней, да так и остался там навсегда. У них не возникло чувства любви, из пепла невозможно возродить огонь. То были две травинки, прибитые штормом к берегу и нашедшие силу для жизни друг в друге. Но теперь каждый знал, что дома его кто-то ждет и рад его приходу. Начался новый этап в их жизни.
6. Семья
Через три года у них родилась дочка. Но как это ни странно, ни мать, ни отец не воспылали любовью и к ней. Каждый из них вспоминал СВОИХ детей, а это была просто девочка. Ничья девочка. Ее назвали Сонечка. Девочка росла без родительской ласки, что мучило ее страшно. Она тоже также как и мать, не зная того, давала себе обещание любить своих детей горячо.
Вышла замуж , зная своего избранника совсем мало времени, только чтобы уйти из дома. На день рождения тетушки ее родственник пришел со своим другом, который служил в этом городе. Они понравились друг другу с первого взгляда и совсем скоро поженились. Только в браке с этим милым юношей она обрела любовь и семью.
Через несколько лет Рива с мужем и Соня со Львом эмигрировали в Америку. Характер ее легкий и уступчивый в молодости, стал жестким и сварливым. Ничего не радовало ее
Яков умер в 78 лет, Рива пережила его на пятнадцать лет и умерла в возрасте 85 лет в Нью Иорке.
Страшную жизнь, полную трагедий, бесконечных мук и испытаний вынесли эти люди. Светлая им память.
Из воспоминаний Семена Журавля.
ЗАБЫТЬ НЕЛЬЗЯ
Я медленно шел по Невскому проспекту. Больше двадцати лет эти улицы не слышали звука моих шагов… Но теперь я снова здесь, и запах родины, места, где я родился и прожил первые годы жизни, будоражил и волновал меня.
Мы уехали на Украину в сорок четвертом и с тех пор жили в тех краях, которые помогли нам выжить в страшные годы войны и голода. Мать не хотела возвращаться, сознавая, что город, разрушенный до основания, будет отстраиваться и залечивать раны десятилетиями.
Дома мы редко произносили даже его святое имя: "Ленинград", но каждый из нас часто видел его во сне. Невозможно забыть довоенную радостную жизнь, но еще тяжелее вспоминать годы войны и блокады.
Блокада. Прошло уже двадцать лет, но до сих пор, когда я слышу это слово, мой желудок скрючивается, и рот наполнятся голодной слюной. Блокада, голод, смерть – слова эти целых 900 дней ходили рядом с каждым ленинградцем.
Теперь, повзрослев, я страстно захотел вернуться в детство.
Шум родного города вливался в мою взволнованную душу ярким, живительным потоком.
Я не понимал, как можно было так долго не приезжать сюда. Взволнованный, я присел на лавочку в сквере, неподалеку от памятника Екатерине Великой.
Рядом бегал малыш лет четырех, мама на соседней скамейке наблюдала за ним. Мальчишка держал в одной руке булку, в другой – прутик. Он ни минуты не сидел на месте, успевая при этом жевать, – то гонялся за голубями, то размахивал прутом, будто дрался с невидимым врагом…
– Миша, сядь сейчас же, доешь булку, а то подавишься,– не в первый уже раз кричала мамаша.
– Не подавлюсь,– засмеялся мальчик и со всего размаха запустил остаток булки в кусты.
Меня будто током ударило . Мать же подошла к сыну, отряхнула штанишки, заправила рубашку и, подхватив нелегкую, видимо, сумку, вместе с сыном направилась к автобусной остановке.
– Приезжие,– пронеслось в голове.
Я встал и пошел к кустам. Нашел кусок булки, выброшенный малышом, стряхнул прилипшие травинки и, заприметив стайку голубей, направился к ним. Аккуратно раскрошив булочку, долго стоял и смотрел, как клюют птицы. Когда на асфальте не осталось ни крошки, вздохнул и снова присел на скамью.
Воспоминания унесли меня в сорок первый год…
Я был десятилетним парнишкой, когда началась война. Вначале это казалось мне большим приключением, но совсем скоро стало понятно, что пришла большая беда.
Отец ушел на фронт. Мать, работавшая на заводе, теперь устроила туда и старшую дочь, а мы с младшей сестренкой сидели дома.
Вскоре ввели карточную систему на продукты. Сначала рабочему человеку полагалось 500 граммов хлеба в сутки, а иждивенцам и детям – по 250. Но наступил тот страшный день, когда главные продовольственные Бадаевские склады сгорели, и с этого дня Ленинград погрузился в бесконечный, страшный туман под названием « ГОЛОД». Теперь наша семья из четырех человек получала лишь 750 граммов хлеба в сутки.
