Но чтобы поднять роль, нужно ее организовать и выучить. С организацией пока не вытанцовывалось – отказ австро-венгров от веселой ночки с пальбой грозил провалом всей постановке.
А ведь начало он придумал эффектное, с фантазией и газом. Пригодилась фотография, которой он занимался раньше под присмотром жандармерии. Он приглашает узников в подвал якобы для того, чтобы сделать снимки. Фотографическая камера уже стоит там на треноге. Яков Михайлович комбинирует подрасстрельных статистов так, чтобы не заслоняли друг друга. Потом зачитывает короткое постановление Уральского совета. Солдаты за его спиной начинают палить из винтовок, и он также делает несколько точных выстрелов. В воздух или стены, стараясь никого не задеть. Это взятка совести должна обеспечить ему относительное спокойствие перед самим собой во времена, когда его карьера выйдет на всероссийский уровень и резко пойдет вверх.
Только где взять солдат? Значит, будут расстреливать свои, русские. Кого найду и кто не убежит со страха. А с австро-венграми мы еще посчитаемся. Будет время и место. Нежданный пожар в тяжелую минуту – эта идея нравилась ему все больше.
Просто нужно аккуратно обращаться с буржуйкой и не подкладывать в нее лишних дров, когда она уже и так раскраснелась, как вдова при встрече с любимым племянником.
Глава десятая Дни и ночи Алисы
Бесценный мой!
Мы провели все утро в лазарете, затем быстро переоделись, позавтракали и поспешили в город в Покровскую общину на Васильевском острове… Большая палата для офицеров, уютная гостиница для них, с мебелью, крытой кретоном, три комнаты для солдат, очень просто и хорошо обставленные. Мы затем прошлись по общине, осмотрели раненых, во дворе находится еще одно большое здание, принадлежащее общине, – городская больница, в верхнем этаже там размещено сто тридцать раненых. Оттуда мы помчались на мой склад. Мне отрадно было застать множество дам за работой и найти груды заготовленных вещей.
Мы были в местном лазарете, и я там вручила четыре медали ампутированным солдатам – там не было других очень тяжелых случаев. Оттуда мы отправились в Большой дворец, чтобы повидать всех наших раненых. Они уже горюют о том, что так долго нас не увидят. Сегодня утром оба нижегородца, Наврузов и Ягмин, подверглись операции, а потому мы хотим заехать к ним вечером, чтобы посмотреть, как они себя чувствуют…
Должна кончать, собираемся идти в церковь, и хотелось бы перед тем отдохнуть. Шлет тебе свои нежнейшие благословения и поцелуи, мой Никки, твоя преданная Женушка…
Рада, что вам… посчастливилось увидеть хорошенькие личики; мне чаще приходится видеть иные части тела, менее идеальные.
Моя дорогая!
Сердечно благодарю тебя за твое любящее письмо. Сегодня твое рождение – мои молитвы и мысли о тебе более сердечны, чем когда-либо. Да благословит тебя Бог и да пошлет он тебе все то, о чем я ежедневно от всего сердца ему молюсь!
Слава Богу, известия продолжают быть хорошими… Я получил очень милый ответ от Джорджи на мою телеграмму, которую я послал после морской битвы. Оказывается, только одни крейсера их вели бой со всем германским флотом, а когда показался большой английский флот, немцы быстро вернулись в свои гавани.
Нежно тебя и детей целую и крепко тебя обнимаю. Навеки твой Ники.
Прощай, бесценный и ненаглядный мой! Как нестерпимо больно отпускать тебя – больнее, чем когда-ли-бо… Но Господь, который весь любовь и милосердие, помог, и наступил уже поворот к лучшему. Еще немного терпения и глубочайшей веры в молитвы и помощь нашего Друга, и все пойдет хорошо! Я глубоко убеждена, что близятся великие и прекрасные дни твоего царствования и существования России. Только сохрани бодрость духа, не поддавайся влиянию сплетен и писем… Покажи всем, что ты властелин, и твоя воля будет исполнена. Миновало время великой снисходительности и мягкости, теперь наступает твое царство воли и мощи! Они будут принуждены склониться перед тобой и слушаться твоих приказов и работать так, как и с кем ты назначишь. Их следует научить повиновению. Смысл этого слова им чужд: ты их избаловал своей добротой и всепрощением. Почему меня ненавидят? Потому что им известно, что у меня сильная воля и что, когда я убеждена в правоте чего-нибудь (и если меня благословил Григорий), я не меняю мнения, и это невыносимо для них. Но это дурные люди…
Так как ты очень снисходителен, доверчив и мягок, то мне надлежит исполнять роль твоего колокола, чтобы люди с дурными намерениями не могли ко мне приблизиться, а я предостерегала бы тебя. Кто боится меня, не глядит мне в глаза, и кто замышляет недоброе, те не любят меня. Хорошие же люди, честно и чистосердечно преданные мне, любят меня: посмотри на простой народ и на военных, хорошее и дурное духовенство – все это так ясно, потому это не огорчает меня больше так, как когда я была моложе. Но когда люди позволяют писать тебе или мне гнусные, дерзкие письма – ты должен карать… Мы не можем позволять, чтоб нас топтали. Твердость прежде всего!..
И наш Дорогой Друг так усердно молится за тебя – близость божьего человека придает силу, веру и надежду, в которых так велика потребность. А иные не могут понять твоего великого спокойствия и потому думают, что ты не понимаешь, и стараются тебя нервировать, запугивать, уязвлять. Милый, помолись у иконы Могилевской Божьей Матери – ты там обретешь мир и крепость… Пусть народ видит, что ты – царь-христианин, не смущайся – такой пример принесет пользу другим.
Спи спокойно, душой и сердцем я с тобой, мои молитвы витают над тобой. Бог и Святая Дева никогда не покинут тебя! Навеки всецело твоя!
Моя возлюбленная душка, женушка!
Сердечное спасибо за милое письмо, которое ты вручила моему посланному, – я прочел его перед сном.
Какой это был ужас – расставаться с тобою и с дорогими детьми, хотя я и знал, что это ненадолго. Первую ночь я спал плохо, потому что паровозы грубо дергали поезд на каждой станции. На следующий день я прибыл сюда в 5 ч. 30 мин, шел сильный дождь, и было холодно…
По прибытии в Ставку я отправился в большую деревянную церковь железнодорожной бригады на краткий благодарственный молебен… После завтрака мы снимались группой со всем штабом… Утром после доклада я гулял пешком вокруг всей нашей Ставки и прошел кольцо часовых, а затем встретил караул лейб-казаков, выставленный далеко в лесу. Ночь они проводят в землянках – вполне тепло и уютно. Их задача – высматривать аэропланы. Чудесные улыбающиеся парни с вихрами волос, торчащими из-под шапок…
Трудно поверить, что невдалеке отсюда свирепствует великая война, все здесь кажется таким мирным, спокойным. Здешняя жизнь скорее напоминает те старые дни, когда мы жили здесь во время маневров, с той единственной разницей, что в соседстве совсем нет войск…
Возлюбленная моя, часто-часто целую тебя, потому что теперь я очень свободен и имею время подумать о моей женушке и семействе…
Спокойной ночи, мое милое Солнышко. Всегда твой старый муженек Ники.
Поначалу она чувствовала себя во сне. Кругом все было сном: квартира на Гороховой, которая стесняла, казалось, все движения и не позволяла дышать, как она привыкла. Улица – серая погода, серая мостовая, по которой сновали туда-сюда серые людишки, ими приходилось повелевать… зачем? Для чего?.. Слышимость за стенами. Вдруг около двух часов ночи кто-то споет баритоном. Это генерал Рузский, его давно нужно было заковать в кандалы, ведь он был за отречение моего Ники, но муж, как обычно, сделал вид, что ничего не заметил. И далекий голос старьевщика-цыгана каждое утро: «Старые вещи покупаем и меняем!.. Старые вещи!.. Старые вещи!..» Она и чувствовала себя той старой вещью, которую того гляди выкинут на свалку.
А улица сама по себе была великолепной. Идущая от Адмиралтейского проспекта до Семеновского плаца, она являлась украшением левого берега Невы. Вместе с двумя другими братьями – Вознесенским и Невским проспектами – она была лучом, сверкающим от центральной башни Адмиралтейства и простреливающим центр города насквозь. Но разве увидишь луч, когда глаза в слезах?
Утешали дети. Цесаревич не отходил от окна, наблюдая за прохожими, и все время просился на улицу. Румянец играл на щеках дочерей. И когда Анастасия призналась, что была вечером на танцах, мне стало дурно. Где ты была, заблудшая душа?! В доме Главполитпросвета. В вертепе! В публичном доме! И что же там танцевали и кого? Танцевали танго и вальс, был ответ. На аккордеоне играл какой-то безногий солдат. Но кого танцевали? Конечно же, мужчин. Городской сброд, которому нужен кнут. А тут еще царевич вмешался:
Вчерашний день, часу в шестом
Зашел я на Сенную…
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Ни слова из ее груди —
Лишь бич свистал, играя…
И музе я сказал: гляди!
Сестра твоя родная!..
Он прочел по книжке. Что это? Кто посмел написать эту порнографическую низость? Некрасов. Не знаю о таком. Низменные страсти и низменные мысли… – зачем все это литературе? «А вы должны пойти вместе со мной на танцы, маман!.. Это такой миракл, фанстастик! Там одни матросы!..» – «И ни одной девицы?..» – «Было несколько швей и медсестер… Пойдемте, маман, сегодня вечером! Вам понравится!..» – «Спасибо. Идите alone , если вы превратились в пуб-личную женщину!..»
