Впереди, держа под уздцы лошадь, шла женщина. Ее босые ноги увязали в глине. За возом ковыляли дети. Их зубы выбивали лихорадку, веки смыкались. Облипшие грязью ноги с трудом двигались вперед…
А дождь все сыпал и сыпал, повисали капли на ресницах, мешая смотреть, а мертвая дорога плелась, тянулась, не имея конца. Семилетний Вовка не вытаскивал руку из кармана, где у него лежали гильзы, другой рукой цеплялся за подол сестренки:
– А смерть, это страшно? Это больнее, чем я упал с лестницы?
У Лены пухлые, белые от усталости губы.
– Смерть?.. Это не больно, наверно… Но это… это… понимаешь, это насовсем. Понимаешь? – Она морщит лоб, ей стало холодно.
К их разговору прислушался Митька, старший мальчишка.
– Не мудри, Ципа! – пошутил он, протягивая Лене сильную руку. На месте другой у него болтался пустой мокрый рукав. И, пугая тишину, озорно крикнул:
– Лево руля! Ну, отчаливай! Цип! Цип! Цип! Куда? Куда?
Усталые бледные мордашки заулыбались Митькиной шутке.
– Ой, страшно, девочки. Он уже за нами лепетует! – шептала кругленькая Оля.
– Ну, не гундось, Ципа! Ты ж казак! – усовещивал Митька сникшего товарища.
– А как это насовсем, Лена? Вас в школе учили, как умирать, Лена? Жалко сказать, да? Жадоба. Вот ни одной гильзы не дам, – не отставал от сестры маленький Вовка.
Дорога упала в балку, воз загрохотал и ушел вперед. Дети скользили, спотыкались, цеплялись друг за друга, сосредоточенно карабкались вперед.
Воспитательница вдвоем с Митькой столкнула в грязь мешки с мукой и на облегченный воз усадила обессилевших ребят.
Митька, Лена и маленький Вовка бодрились.
– Гу!.. Гу!.. Гу!.. – загудело из-за туч.
– Это разведчики, – успокоил Митька. – Темно ведь, как у негра за пазухой! Шиш ему, чтоб увидеть… Ципа, не дрожи, а то Вовка скапустится.
И вдруг, пугая до судорог в животе, где-то там, у реки гулко разорвалась бомба.
Дождь. Дождь. Дождь. Шли, шли, шли детские ноги. Уже совсем близко плескалась река. Шипя, гасли обгорелые верхушки камыша, чернели груды машин. Воз с детьми подъехал к пепелищу. Яркая ракета-люстра повисла над степью. Падая, опустилось звено немецких самолетов. В белом, неестественном свете четко вырисовывались воз и кучка в испуге присевших детей. Взвизгнули бомбы… Смешались воздух, земля и кровь. Догорела ракета… и в гаснущем ее блеске у самой реки белели оторванные пальчики с черной каемкой ногтей.
Спокойно ушли немецкие самолеты.
– У! У! У! Полундра! – унесся в степь крик умирающего Митьки, и на всех морях вздоргнули моряки…
Гас под дождем камыш. Из-под обломков вылезла Лена. Озираясь, потянула в камыши мертвого Вовку.
Светлело небо. Желтая полоса зари приподняла тучи. Степь молчала, ее отцветшие травы струили по стеблям своим сбегающую с солнца кровь.
Ах, как все ясно видела Лена! Даже маленькие усики колоса, красную с черными пятнышками божью коровку, тонкую паутинку под жухлым листом подсолнуха. Как близко все видела она. Ей уже не страшно, лишь бы Вовка был с нею. Она наклонилась над братом. Маленькое его лицо с коричневыми конопушками спокойно, правая рука так и осталась в кармане, сжимая гильзы.
– Где же ты научился умирать? Где? – шептала Лена.
Солнце висело в небе, плыли по реке кувшинки. Дождь ушел, ушел в другие степи. Урчали у реки немецкие танки.
Лена завернула брата в платок и, не оглядываясь, потянула его дальше в камыши. Голова Вовки билась о кочки, в голубых его глазах отражалось голубое небо… Лена выбилась из сил, сжалась вся в комок. «Папа, ты видишь? Ты слышишь, папа? Он хотел лошадку, он гильзы берег, чтоб тебе показать… Я одна! Я боюсь!..»
* * *…Вчера был точно такой же слепой дождь при солнце, какой запомнился мне много лет назад. Мальчишки плясали под его золотыми каплями и горланили знакомую старую присказку:
Дождик, дождик, припусти…
Мне захотелось покричать вместе с ними. Я смотрел и чувствовал: как хорошо, что им не за что не любить дождь.
Цементный пол, голые стены. Тяжелая темно-зеленая дверь, обитая железом. Посреди двери круглая дыра волчка.
Ночь и день прошли. Осталось девять смен караула… двести восемнадцать часов… девять суток.
Петр сидит, привалившись к стене. Старая табуретка скрипит под ним. «Починить бы, да нечем», – тоскливо думает он. Полоса света над дверью забрана толстыми прутьями решетки. Верх и низ прутьев черный, а середина оттерта до синеватого блеска. У самого потолка горит лампочка.
Гауптвахта.
Петр сидит и смотрит на желтую лампочку и не видит ее. Все слилось в радужный круг, и нет больше стен одиночной камеры…
* * *…А есть война и широкая-широкая степь до самого горизонта. Небо все в красных полосах, как детдомовский матрац, и летят по небу треугольники птиц. Телега с маленькими колесами. А в ней – целая куча мальчишек и девчонок. Все время гремит гром. Далеко-далеко из земли поднимаются черные облака. Тети плачут. Зеленая муха села на спину лошади. Лошадь машет хвостом, но достать ее не может, и малыши смеются.
…Солнечные зайчики бегают по стенам. Из окна пахнет шафраном. Тетя в белом халате сказала: «Дети, вставайте. Будем кушать». Потом их повели гулять. Он шел за ручку с худенькой Таней. Дома на улице без окон – одни стены. И ехали телеги с колесами выше дяди, а вместо лошади – черная корова. Воспитательница объяснила, что это не телеги, а арбы и везут их не коровы, а буйволы.
Детский дом стоял в саду. Вокруг был забор из колючек и бежала канава с мутной водой – арык. Детей было много, и жилось им весело. Больше всех он любил Таньку и всегда заступался за нее. Летом они с Танькой строили дома из желтого песка и жили в них. Если случалось находить лоскутик или картинку от конфет, он всегда отдавал их девочке. А она дарила ему всякие железки, веревки, резину для рогаток. Когда им исполнилось по семь лет, Антонина Петровна подарила всем по тоненькой книжечке с картинками. На обед именинникам давали пирог с курагой. А через два дня приехали к ним в детдом толстая тетя и дядя с золотыми зубами. Антонина Петровна сказала всем, что это Танины мама и папа, родители. Таня русая, а они черные… родители. Таню забрали. Он долго плакал, спрятавшись за старым сараем. Ему тоже захотелось маму. Пусть даже не насовсем, ну хоть чуточку, хоть увидеть лицо!
…И Петька начал искать маму. Мальчишка не помнил ее и, как ни старался ночами, не мог себе представить. Был только убежден почему-то Петька, что волосы у мамы светлые и она высокая и полная, как Антонина Петровна.
Время шло. Антонина Петровна уехала. Вместо нее пришел воспитатель – худой, одноглазый дядька. «Протезная голова», как прозвали его мальчишки, больно трепал за уши, а за двойки запирал в сарай.
Петька не мог найти мамы в Чимкенте и в десять лет сбежал из детдома. Он шатался по базарам Самарканда. Воровал фрукты в Коканде. На зиму сам шел в детдом, а с первым теплом сбегал. И все также заглядывал в лицо каждой встречной женщине.
Однажды в Ташкенте мельком увидел, как белокурая женщина села в автобус. Кольнуло сердце – она!
Улица была прямая, длинная. И Петька побежал следом за машиной. На второй остановке женщина сошла. Мальчишка припустил за ней что было сил.
Вечерело. Дома плавали в сумерках. Белый плащ скрылся за углом. Петька дышал тяжело, осталось десять шагов, пять… три. Одна из калиток распахнулась, и мальчуган Петькиных лет с криком:
– Ура! Мамка! Ура! – бросился на шею женщине.
Высокая и волосы светлые… Мама… чужая… Кинулся бежать назад. Соленые слезы текли в рот, дорога слилась в черную ленту.
…В таежном городе Туринске гадала шестнадцатилетнему рыжечубому плотнику бог весть какой судьбой заброшенная туда цыганка.
– И предстоит тебе, красивый, исполнение желаний.
И мать найдешь, и еще сестрица найдется!
В русском городе живут, тебя ждут.
Найдешь, золотистый, найдешь.
Тревоги твои напрасные.
Через казенный дом найдешь.
Под счастливой звездой родился.
Ищи…
Цыганка тоже была сиротой, и ей хотелось, чтобы все люди находили свое счастье.
– Заряжай!
– Отставить!
– Заряжай!
– Отставить!
Пальцы липнут к вороненой стали автомата. Но встает и падает в снег и снова встает солдат. У рыжекудрого Петьки оружие. И никакая сила не вышибет его из этих посиневших от холода, железных рук. Здоровенный парень. В строю всегда правофланговый.
На первом году службы ему не хватало даже еды. А сейчас привык, втянулся – иногда в миске и остается.
Вечерняя поверка прошла. Отбой. На всю казарму горит синим светом единственная лампочка у тумбочки дневального. Причудливо сгорбились от тел кровати. Зима. Тяжелый, смрадный запах мокрых портянок.
…Русский город… Псков, Калуга, может, Липецк или Рязань… Пришло письмо, и все ясно. Улица Ленина, дом 5, квартира 15. Солнце и зелень. Петр спешит. Наконец, эта улица. На углу дом 5. С балкона второго этажа женщина трусит красный ковер. Лица не видно. «Мама! Это мама… Она. Точно!» – задыхаясь, думает Петр. Вот он уже распахивает тяжелую дверь парадного, по гулкой лестнице вбегает на второй этаж. Квартира 15. Дробно стучит в дверь. Болит грудь. Сердце останавливается…
