…Русский город… Псков, Калуга, может, Липецк или Рязань… Пришло письмо, и все ясно. Улица Ленина, дом 5, квартира 15. Солнце и зелень. Петр спешит. Наконец, эта улица. На углу дом 5. С балкона второго этажа женщина трусит красный ковер. Лица не видно. «Мама! Это мама… Она. Точно!» – задыхаясь, думает Петр. Вот он уже распахивает тяжелую дверь парадного, по гулкой лестнице вбегает на второй этаж. Квартира 15. Дробно стучит в дверь. Болит грудь. Сердце останавливается…
Дверь отворила маленькая девочка, Таня из Чимкента – веселый солнечный зайчик. Прошло столько лет, а глаза такие же синие-синие и нос в конопушках. Нет, не Таня… Это ведь сестренка, его родная младшая сестренка. Она посторонилась, пропуская его в дом, и сказала ласково и спокойно, словно ничего и не случилось:
– Проходи, Петя, мы тебя давно ждем, мама пирог испекла, – и весело крикнула:
– Мамочка, посмотри, Петя вернулся. Из армии приехал.
Что-то упало на пол в глубине дома, и теплый материнский голос произнес нараспев:
– Иду-у, родненький мой, иду-у!
Петр замер на пороге в ожидании. Сейчас он увидит лицо, лицо своей матери.
– Рота, подъем!
– Подъем, рота!
…Начался новый будничный день.
– Товарищ капитан, за время моего дежурства никаких происшествий не случилось, за исключением: рядовой Петр Чимкентов не встал по подъему. А когда командир отделения сержант Ничепков сдернул с него одеяло, избил сержанта, – докладывал на утреннем разводе дежурный по роте.
* * *Застучали по коридору сапоги. Зазвенели миски. Принесли ужин. Петр встал с табуретки, зашагал по камере, неотвязно думая об одном: «Как нелепо все получилось… Разве сержант виноват, что даже во сне мне так и не довелось увидеть лицо своей матери?»
Они жили в коммунальной квартире и занимали одну большую комнату. У правой стены, загораживая собой дверь в чужую комнату, громоздился высокий старинный ореховый шкаф. Резные дверцы шкафа, изъеденные долгоносиками, во многих местах были залеплены цветным пластилином. Эти залепки бросались в глаза, словно ситцевые заплатки на дорогом пальто. В проеме между окон стоял рыжий дерматиновый диван. Пружины сиденья были такие жесткие, словно это был мешок, набитый сучьями.
Над диваном висела картина: слабый свет из полуовального монастырского окна, забранного широкими прутьями темничной решетки. Вода, затопившая камеру… Женщина. Красивая голова с распущенными волосами откинута назад, глаза обморочно закрыты. И только руки, тонкие руки, судорожно распластанные по ослизлой стене, пытаются удержать колени, подгибающиеся под белым атласом платья. А вокруг крысы… крысы… крысы…
Историю этой женщины – княжны Таракановой – Зойка хорошо знала.
Они жили втроем. Зойка, мама и Егор Борисович. Он появился четыре года назад, когда Зойка перешла во второй класс. Зойка не раз слышала, как он говорил, что устал скитаться, что ему очень хочется иметь свой дом, свою семью… Егор Борисович за все четыре года не сделал Зойке ничего плохого. Девчонка примирилась с его существованием и, наконец, уступив настояниям мамы, стала называть его отцом. Когда она первый раз вслух сказала: – Папа! – всегда невозмутимый Егор Борисович стал розовым, потом пунцовым, быстро вышел из комнаты и долго стоял в холодном и черном коридоре, и плечи его странно вздрагивали. А вернувшись в комнату, он зачем-то сказал маме:
– Знаешь, Нина, в ванной нет горячей воды.
А ванна была поломана, и третий год туда не подавалась горячая вода, тот кран даже был забит деревянным чопом.
Мама улыбалась, и всем троим стало свободно и хорошо. Вечером в новой семье долго ужинали, и Егор Борисович наперебой с мамой ухаживал за Зойкой, словно она была именинницей. Больше всего на свете Зойка не любила вареный лук. За едой она вылавливала белесые полукружья лука и вешала на край тарелки. И мама, и Егор Борисович ее всегда очень за это ругали, а сегодня не замечали Зойкиных проделок.
Зойка спала на диване. Чтобы пружины не кололи бока, мама стелила на широкое сиденье старое ватное одеяло. Ложась спать, Зойка всегда подпрыгивала, чтобы послушать, как поет старый диван, потом поднимала глаза к портрету, говорила одними губами:
– Спокойной ночи, княжна! – И, уткнувшись розовым носом в холодную спинку дивана, начинала совершать подвиги один чудесней другого, пока не засыпала.
Было лето. В комнате томительно пахло цветами акаций и улицей, иссушенной зноем. Мамы не было дома, ей очень часто приходилось ездить в командировки. И Зойка оставалась с отчимом вдвоем.
В этот вечер Егор Борисович сидел у открытого окна и читал книгу. Чему-то недосмеявшись, Зойка вбежала в комнату. Отчим поднял голову и сказал:
– Зоенька, хватит бегать, пора спать, уже десятый час.
– Хорошо, папа, – ответила Зойка. Но спать ей не хотелось, и, чтобы хоть немножко оттянуть время, она принялась пить холодный чай, потом долго стелила свою постель… Когда делать стало совсем нечего, сбросила легкое платьице и шмыгнула под холодную простыню.
В дверь постучали.
Зойка мигом высунула нос из-под простыни.
– М-да! – отозвался Егор Борисович.
Появилась рука в белой перчатке, потом неловко, боком, вошла молодая женщина. Поставила у ног черный чемодан, кокетливо щурясь, спросила:
– Я не ошиблась, здесь живут Морозовы?
– Да, да, – поднимаясь, ответил Егор Борисович.
– Я только с поезда, гостиницу искать поздно, вспомнила Нинин адрес, мы с ней в институте учились в Москве… А где же Нина?
«Красивая, – оценила Зойка. – А голос притворяется».
– Нина в командировке. Но вы не волнуйтесь. У нас переночуете – утро вечера мудренее, – радостно сказал Егор Борисович. Он отставил чемодан к шкафу и протянул обе руки, указывая на стул. Но она продолжала стоять. Тогда Егор Борисович решительно взял женщину за покатые плечи, усадил на стул.
– Одну минутку, сейчас я чаю… – пробормотал он и вышел из комнаты.
Зойке совсем не понравилось, как он брал гостью за плечи, так властно и бережно… И она показала ей язык и не успела вовремя прикрыться простыней.
– А тебя зовут Зоенька, я знаю, ты не прячься, мне мама про тебя рассказывала, – рассмеялась женщина, подходя к Зойке и наклоняясь над ней.
Зойка обеими руками сдернула с головы простыню.
– А я и не прячусь, мама про вас тоже рассказывала. Вы рыжая Томка, да?
– Угадала! Ха-ха-ха! Угадала! – рассмеялась женщина, театрально запрокинув голову.
У нее и вправду были очень рыжие, почти красные волосы, синие глаза, искусно обведенные тушью, и большой рот. Платье было так глубоко декольтировано, что Зойка заметила черную родинку меж белых, приподнятых лифом и оттого налитых грудей.
Открыв сумочку, она протянула Зойке широкую плитку шоколада.
– Спасибо, – сказала Зойка.
А женщина беспокойно обернулась к двери. Дверь распахнулась, и с покупками в руках вошел Егор Борисович.
– Вы тут без меня уже и познакомиться успели, – возбужденно улыбался он, высыпая на стол свертки и ставя бутылку вина. Он подошел к Зойке и протянул шоколадку, но, увидев в руках у нее точно такую же, смешался.
– О, да у тебя уже есть… – И ему стало неловко оттого, что они, не сговариваясь, задаривают Зойку шоколадками. Но он повернулся к гостье и, все улыбаясь, сказал:
– А теперь давайте знакомиться.
Она подала руку.
– Тамара Николавна.
– Егор… Егор Борисович, – поправился он.
– Просто Тамара, – сказала она и, как показалось Зойке, вцепилась в его руку.
– Сейчас будем ужинать. Вы умойтесь с дороги. Ванная прямо по коридору…
Когда она проходила к двери, как-то нехотя, чуточку волоча ноги и покачивая как-то нарочито бедрами, он провожал удивленным, потерянным взглядом ее длинные и стройные ноги и бедра, высокие и округлые…
И Зойке стало жалко его и страшно этого непонятного взгляда.
– Папа! – прошептала Зойка.
Ничего не слыша, он еще минуту смотрел в дверь. Потом, улыбаясь, как пьяный, повернулся и стал суетливо расставлять на столе тарелочки с закуской.
Женщина не возвращалась.
Зойка устала грызть шоколад, отвернулась к спинке дивана, вспомнила родинку меж грудей Тамары, провела холодной ладошкой по плоской своей груди, чему-то усмехнулась, прошептав:
– Спокойной ночи, княжна.
Уснула.
– Подойдем к окну, Томочка, – услышала Зойка, открыла глаза и задохнулась. Егор Борисович, обняв за талию женщину, натыкаясь на стулья, вел ее через комнату, за ними, как серебряные призраки, скользили лунные блики по темному паркету.
Отец придвинул плетеное кресло, чужая женщина села к нему на колени и обвила руками шею. Зойка лежала и слушала, как они шепчутся. Слепыми глазами смотрела она на княжну – слезы затопили ее серые, всегда смеющиеся глаза…
Когда дворники заскребли тротуары своими жесткими метлами и стаяли лунные пятна на посветлевшем паркете, Зойка, устав от слез, уснула.
