– И то и другое, – неопределенно ответил старик. – Он настоящий, понимаете, Митя? Оттуда все почти настоящие, кто здесь оказывается. Русский человек здесь по случайности быть не может, даже накоротке. Только по судьбе. По прошлой или по будущей. Я вот, к примеру, – по прошлой… – он с надеждой посмотрел мне в глаза, – еще с Харбина. И не с него даже, а с Дальневосточной республики. Хотите, расскажу?
«Началось… – с тоской подумал я, – теперь заговорит дедушка, не вырвешься от него», – а вслух ответил:
– Может, не сегодня, а то я только прибыл, толком еще не разместился даже?
Федя неожиданно обрадовался:
– Митенька, вот и хорошо. Завтра я заеду за тобой и поболтаем. Где вы размещаетесь-то?
«А может, он из фашистов бывших? – вдруг пришла мне в голову простейшая и понятнейшая мысль. – Из предателей?» – Я улыбнулся деланой улыбкой, думая одновременно, что Штерингас вряд ли успел засечь факт посещения магазина, и отреагировал:
– Спасибо, Федор Никодимович, я лучше сам забегу, когда время будет. Ладно?
Вероятно, моя нерешительность каким-то образом передалась старику. Он не стал настаивать и согласился:
– Хорошо, Митенька. Спасибо тебе на добром слове. Я буду ждать…
В этот момент я понял, что обязательно вернусь сюда еще. И что никакой он не фашист, а просто это я – обыкновенный запуганный мудак…
Я шагал по Авеню-де-Атлантик и думал, что еще два квартала, и я звякну колокольчиком в Федином магазине. Тогда он выйдет из прохладных ювелирных глубин, прищурится в моем направлении, да так и замрет на месте, не веря глазам своим в золотой оправе. А я тем временем вытащу из пакета настоящую «Столичную», лихо сверну набок резьбовую пробку и удивленно спрошу его:
– Федор Никодимыч, вы что, из горла собираетесь? Почему опять в лавке нет стаканов?
И тогда он снимет очки, утрет рукой выступившую на глазах влагу и пойдет прямиком ко мне через разделяющий нас туманный промежуток, шепча по пути:
– Митька приехал мой… Митенька… Золотенький…
На этот раз я ошибся. Когда звякнул колокольчик и я очутился в ювелирном полумраке, Федя уже восседал на кресле рядом с прилавком и насмешливо пронзал меня хитрым взглядом. От неожиданности я оторопел – было совершенно ясно, что мое появление не явилось для него неожиданностью и гостя уже ждали. Никодимыч усмехнулся в усы и гортанно заорал:
– Зо-о-ора-а-ан!
Тут же из подсобки выскочил малолетка-разведчик с подносом в руках, и, пока мы целовались со стариком, он шустро оборудовал здесь же, на старинном столике, аперитив-бар с фруктами и выпивкой.
– Здраствай, русска! – уважительно кивнул он мне и так же шустро исчез в подсобке.
– Не очень у него с русским, я смотрю, – заметил я, когда мы с ходу приняли по первой тростниковой. – Не поддается ученью?
– Он бы поддался, да темперамент перетягивает. Он тут всех на себя перетягивает. Как бы засасывает внутрь себя. По себе еще не почувствовал? – Он разлил еще по одной. – Поздно пацаненок ко мне в руки попал, я так думаю, Зоранчик-то. Боюсь, уже образилился. Уже назад ходу не будет. Я-то, когда в тридцать шестом сюда попал с родителями, то уже, почитай, с головой был и к труду привычный. Потом сразу при магазине состоял, с отцом, при торговле. А потом лет еще десять товар возил из Азии, пока не умер папа. Так вот и повезло мне не образилиться. – Он поднял стопку тростниковой. – Давай, Митенька, жену мою помянем, Клавдию Мироновну… Клавдю… – внезапно произнес он. – Сегодня день памяти ее. Двадцать лет, как вдовствую уже. – Он выпил, не чокаясь. – А тут как знал, что кто-нибудь из наших объявится. Сижу вот, жду… А тут ты, родимый!
Я тоже выпил и сказал:
– За жену вашу, Федор Никодимыч. За светлую ее память…
После второй старика начало разбирать, и он опять повеселел. Тогда я снова налил нам, а потом решился и спросил:
– Федь, а чего вы не женились больше? Так долго…
– Честно? – спросил старик и опрокинул в рот третью тростниковую.
– Ну… – уже не вполне трезво ответил я.
– Тут такое дело началось… – начал старик и почесал затылок, – такое, понимаешь ли, дело… Сам порой удивляюсь – как при магазине остался и при деле вообще…
Я слушал, а старик набирал повествовательные обороты, все больше и больше погружаясь в приятные воспоминания.
– Понял теперь, почему? – спросил он через час, когда восьмая тростниковая влилась в большое Федино тело, и посмотрел в окно. Там, на другой стороне Авеню-де-Атлантик, ревела Копакабана, соединяясь желтым влажным краем с синим в белый барашек атлантическим прибоем. И если хорошо приглядеться и как следует вслушаться, то даже отсюда, из-за толстой стеклянной ювелирной витрины, можно было услышать, как смеются там полуголые мулатки, и увидеть, как бликует, отражаясь, солнце на их натянутой коже и как отскакивает от тел их мяч, такой же упругий, звонкий и смуглый, как и сами они…
– Как твою жену звать? – неожиданно, как-то по-простецки спросил Федя и икнул.
– Динкой, – ответил я, продолжая всматриваться в океаническую перспективу, – Дина она.
– Вот и отлично! – почему-то воодушевился старик и поднялся. – Сейчас в ресторан едем. Годовщина у меня. Клавдина годовщина!
Переодеваться Федор Никодимович не стал, а просто крикнул что-то по-португальски в магазинные глубины. Тотчас там возникло движение, и еще через пару минут ко входу со стороны улицы мягко подкатил ярко-желтый «Мерседес» с открытым верхом, выпуска приблизительно двадцатилетней давности, но в отличном состоянии. Внутри все было отделано мягкой кожей и панелями из натурального дерева, за рулем сидел Зоран, только лет на двадцать пять повзрослевший. Оказалось, мальчишкин отец. От удивления я присвистнул.
– Память… – неопределенно сообщил Никодимыч, поняв мое удивление по-своему, и, похлопав «Мерседес» по сияющему боку, пьяно добавил: – Ну, чего ждешь, Митька? Залазь давай! Гуляем!
Ресторан располагался в самом центре исторической части города, был шикарным и имел название на американский манер «Hello!». Одеты мы были самым непрезентабельным образом, но если в случайной неряшливости Фединого облика легко обнаруживался пофигизм состоятельного человека, то мне рассчитывать было совершенно не на что – эмэнэсовское обличье советского командированного выдавало меня с головой. Плюс кусок скотча на левой сандалии. Однако Федю там знали и нас уважительно пропустили. Никодимыч мотнул головой в сторону окна, и это тоже моментально было понято как нужно. Нас проводили к нужному столику и так же вежливо усадили. Было еще рано, и посетителей было немного. В основном это были пары. Они негромко беседовали, потягивая кааперинью. Официант вернулся и протянул каждому из нас по кожаному меню. Федя отвел их в сторону рукой, подтянул смуглого официанта поближе к груди и проникновенно сказал ему что-то по-португальски, после чего мулат угодливо заулыбался и моментально растворился. Старик кивнул ему вслед:
– Они там у вас при советах тоже халдеи, как раньше были, или теперь так не говорят? – Он вперился в меня мутным взглядом, и я понял, что мой русский бразильский друг все еще сильно пьян.
– Говорят, – пробормотал я, думая в этот момент, что если Никодимыч напьется в стельку, то не сможет расплатиться, и тогда я пропал, – у нас – тоже халдеи.
– Так вот я и говорю, – продолжил Федя, – все они стоят друг друга: халдей не халдей… Все они мудаки…
– Это о ком вы, Федор Никодимыч? – не понял я. – Об официантах?
Старик нагнулся над столом так, что очки соскользнули с носа и упали на скатерть. Глаз его налился по-бешеному, как-то непривычно, таким я его еще не видел, хотя мы выпивали с Федей не раз, и каждый раз это было нам в охотку.
– Это я о них, обо всех. Понял, Мить? Об черных этих, об местных, – он говорил, чеканя каждое слово, которое вылетало вслед за предыдущим, выпуская последовательными порциями невесть откуда взявшийся злобный стариковский пар. А пара этого, как я обнаружил, в организме Никодимыча оставалось еще немало. – Они ж тут мудаки все. Нехристи. Они же работа что есть – не понимают. Говорят, из-за жары.
В этот момент раздались звуки музыки, характерной такой, – типичные латиноамериканские постукивания и побрякивания, – и на сцену в углу зала вылетела грациозная бронзово-кожаная пара: вернее, такого цвета в этой паре была она; он же был черный как смоль, но не менее от этого прекрасный. Двое задвигались и жарко заизвивались друг вокруг друга, да так, что я почувствовал, как у меня поднимается температура.
– Знаешь, как эта хуетень называется? – качнув головой в сторону танца, спросил Федя. И сам же ответил: – Капоейра, называется. Понял? И никак больше! – Он оглянулся по сторонам в поисках официанта и открыл было рот для нужного выкрика, но тот уже бежал к строгому посетителю со всех ног. Федя в нетерпении схватил бутылку с чем-то крепким с официантского подноса, с размаху плеснул себе в фужер и одним движением опрокинул содержимое в рот. Халдей испуганно покосился, оставил на столе все прочее и бесшумно удалился. – Так вот я и говорю, – снова начал развивать он малопонятную для меня тему, – они, Мить, скоты все здесь, бразильцы эти. Уроды просто! Вот смотри, к примеру, – он снова налил себе, опять забыв про мой фужер, – они ж даже где живут не знают, понял? Португалы эти в Гуанабару въехали, когда январь был, – так они город свой Рио-де-Жанейро обозвали. Знаешь, это чего такое? Это по-ихнему январская река будет. А это вообще не река, понял? Ну ничего там от реки не было. А был залив. А они город рекой прозвали, вот! Балбесы! – Он посмотрел по сторонам и еще раз отчетливо и с гордостью повторил: – Бал-бе-сы!
