Чем дальше, тем больше правды виделось Мише в словах легкомысленной, но совсем даже не глупой Насти. И тем больше находилось причин, чтобы отложить очередной визит к тому, кого еще совсем недавно он считал самым важным для себя человеком.
Тот, кто хочет что-то сделать, – ищет способ, кто не хочет – причину. Миша не знал этой поговорки, а и знал бы – что бы изменилось?
Скучал ли он по отцу? О да! Но скучал по тому доброму, веселому, заботливому папе, который читал ему книжки, рассказывал о первых космонавтах и объяснял непонятные параграфы по физике. Этот же, сегодняшний, с мутными глазами и мятым серым лицом, казался чужим. Он то кидался к Мише с пьяными поцелуями, то бычился угрюмо: «Продал отца, щенок! Такой же, как мамаша твоя! И тебя купили за тридцать сребреников!» Правда, со сковородкой пока еще не кидался, но, как ни крути, Настя была права.
Ее мир, легкий, веселый, бездумный, был куда привлекательнее. Тем более что пока был не слишком доступен. Ну раз, ну два раза в неделю можно заявить «отца поеду навещу». Но не каждый же день. Ничего, мечтал Миша, вот поступлю в университет, начну жить отдельно, тогда и повеселюсь как следует. О данном отцу обещании «переселиться к нему, как только стукнет восемнадцать» он старался не вспоминать. В конце концов, отец и в самом деле взрослый уже дяденька и давно вырос из того возраста, когда его надо за ручку водить. А до старческой беспомощности еще не дорос. Так что отцовская жизнь – это его выбор, а Миша тут совершенно ни при чем. Права Настюха, ох, как права.
Временами, обычно после расставания с очередным бойфрендом – да ну его в пень, опять придурок попался! – на сводную Мишину сестренку нападала мрачность. Точно забыв о роли заводилы и центра вселенной, которую она играла на любой тусовке, Настя забивалась в самый темный угол в очередном клубе и угрюмо пялилась в ближайшую стену. Миша, щурясь от слепящих сполохов цветомузыки, отыскивал сестру – в левой руке неизменный стакан с коктейлем, в правой столь же неизменная сигарета, – обнимал, гладил по голове и чувствовал, как сердце сжимается от жалости. Настя взглядывала на него глазами потерявшегося ребенка, прижималась, точно прячась от чего-то, и говорила, говорила, говорила.
С детства чувствуя себя «вечно второй», она пыталась бороться за внимание родителей любыми способами. А раз нет возможности переиграть старшую сестру в «хорошести», значит, надо быть плохой. Самой плохой. Раз не получается вызывать восхищение, значит, будем вызывать досаду. Все лучше, чем безразличие.
Изначальная задача – борьба за родительское внимание – за безуспешностью попыток как-то подзабылась. Чем хуже, тем лучше – стало самоцелью, постепенно превратив Настю в сущую оторву. Она куролесила на ночных улицах с байкерскими компаниями, зависала в клубах, пробовала разнообразные «вещества» и столь же разнообразных, сколь и случайных мужчин. Ночевки в «обезьяннике» (подумаешь, папуле опять придется раскошелиться!), фотографии на грани пристойности, пьяные выходки и, разумеется, множащиеся лавиной слухи, которых было в десять раз больше, чем реальных происшествий. Как оно всегда и бывает.
Насте было наплевать, правду о ней рассказывают или врут. Ей нравилось злить отца. Тяжелых наркотиков она, впрочем, избегала. Слишком рано ощутив одиночество и собственную никому не нужность, Настя панически боялась любой зависимости. Главное в жизни – никого и ничего не любить, ни к кому и ни к чему не привязываться. Временами она даже сбегала на пару-тройку дней в какой-нибудь санаторий поглуше: без выпивки, без мужчин, даже без сигарет – просто чтобы убедиться, что ни одна из этих потребностей еще не стала неодолимой, не превратилась в удушающую петлю.
Почему отец не запер ее, не отправил в какую-нибудь закрытую школу или лечебницу в какой-нибудь Англии или Швейцарии? Трудно сказать. Быть может, чувствовал свою вину? Или, как в бизнесе, списал младшую дочь со счетов, как издержки производства? А может, надеялся: перебесится – образумится? Или все сразу. Деньги давал без возражений (точнее, выделил пару личных счетов «на разграбление»), адвокатов предоставлял, когда она влипала в очередную историю, временами пытался «воздействовать на мозг» – чего же больше?
Да и Настя вроде бы большего не ждала. А что тоска временами нападает, так ведь нечасто и ненадолго. Ах, жизнь проходит? Да идите к черту, жизнь вообще дорога в один конец, болезнь со стопроцентно летальным исходом. Так было бы из-за чего беспокоиться. Еще пара коктейлей да косячок позабористее – и тоску как рукой снимет, проверено.
После одного особенно буйного загула Миша, продрав глаза, обнаружил себя в незнакомой квартире. Оно бы и ничего, такое уже случалось, у Насти была масса знакомых, у которых можно было заночевать, но… Такое, да не такое. Рядом спала Настя. Без ничего. Ч-ч-черт! Миша знал, что Настя предпочитает спать голышом: она не раз о том говорила. Но – в одной постели?! И на нем самом – он нервно сглотнул – одежды не больше. То есть ноль.
Стоя под душем в обшарпанной, с ржавыми потеками ванне, Миша мучительно пытался вспомнить: было что-то? не было? Ч-ч-черт! Докатился! Строго-то говоря, Настя ему, конечно, не сестра, даже вообще не родственница, так что вроде бы, даже если что-то и было, ничего в этом особенно ужасного, наверное, и нет. Но это – «строго говоря». В мыслях-то он о ней иначе как о сестре никогда не думал. Мерзость! Мерзость.
Пора завязывать, короче.
* * *
– Чем дальше в лес, тем толще партизаны, – констатировал я, стараясь не глядеть на ухмыляющегося дьявола.
– А что это ты так встрепенулся-то? Прям дева невинная. Монашка посреди борделя, – издевался он. – Даже до самого интересного не досмотрел.
– Куда уж интереснее. – Меня передернуло. – Жуткая семейка.
– Да ладно тебе, жуткая. – Дьявол скептически хмыкнул. – Семейка как семейка. Думаешь, хоть у кого-то хоть где-то хоть что-то по-другому? Снаружи-то у всех все всегда, ну почти всегда, прилично, а по углам-то, по углам-то – все шкафы, и в каждом, только приоткрой – скелет скалится.
– Тьфу, гадость какая. – Мне и в самом деле было тошно.
– Экий ты высокоморальный, однако. – Он удивленно, а может, снисходительно покачал головой. – Такого слова, как «милосердие», похоже, в жизни ни разу не слышал.
– К кому милосердие-то? – изумился я. – К вот этим вот гадам?
– Гадам? – Дьявол аж в ладоши прихлопнул. – Ну ты даешь! Ну не ангелы, да. Ну так ангелам-то милосердие без надобности, знаешь ли. – Он постучал по стакану ногтем. Звук был звонким, точно ноготь выковали из металла. Хотя… может, и выковали, кто их тут знает.
– Ты же дьявол, тебе положено быть злым, – подумав, указал я на очевидное несоответствие. – А ты о милосердии говоришь.
– Положено? – Он откровенно веселился над моими репликами. – Кем это, с позволения сказать, положено? Твои стереотипы просто умилительны. Гадам, видите ли, это надо же такое придумать. Людям, мой юный друг. Людям. Один из которых, кстати сказать, ты сам. Не вспомнил – кто?
Я помотал головой:
– Может, все-таки Миша? Или Мишин отец?
– Ну вот, я же говорю, что до самого интересного не досмотрел.
Ухмыльнувшись еще шире, он щелкнул пальцами…
* * *
– Так, значит, не переедешь? – с непонятной интонацией спросил отец. – Мы же собирались…
– Ну да, я обещал. – Миша нервно расхаживал по изрядно захламленной комнате, морщась от неаппетитного хруста под ногами, черт его знает, что там валялось. – Но я теперь… видишь? – Он поболтал кольцом с ключами. – Тоже не бездомный. Мать квартиру к совершеннолетию купила, чтоб в университет ближе было ездить. И машину обещала, если первый курс хорошо закончу. И так даже лучше, правда? Я теперь часто смогу заходить. И деньги. Я и тебе смогу как следует помогать.
– Да иди ты!.. – Отец выругался. – На черта мне деньги этого урода? Пусть в задницу себе засунет! – Он хрипло засмеялся, вытащил откуда-то из-под кресла бутылку, хлебнул прямо из горла, сильно двигая щетинистым кадыком.
Водка явно была из самых дешевых. Ой, только бы не паленая, привычно подумал Миша и продолжал, не обращая внимания на отцовские возражения:
– Так это же не его, это же мои деньги! Какая разница, откуда они у меня. А тебе нужно. И ремонт тут давно пора сделать, и нанять кого-нибудь, чтобы чистоту наводить, и телевизор чтоб хороший, чтоб, когда ты без работы, тоска не заедала. – Он говорил быстро-быстро, не особо вдумываясь в слова. Ведь, наверное, если накидать аргументов побольше, можно убедить… На мгновение ему показалось, что он убеждает не отца, а самого себя. Но подумаешь! Главное, такой симпатичный план действий! Ну правда, нормальный же план!
Потому что отец – он, конечно, отец, но представить, что нужно переселиться вот сюда… Миша невольно вздрогнул, отодвигаясь от ободранного заляпанного косяка кухонной двери. В раковине громоздилась гора посуды, которую пора было уже не мыть, а брить – так пышно кустилась на ней плесень. На потолке над посудным натюрмортом (вот уж воистину – «мертвая природа») вольготно разлеглось рыжее крокодилоподобное пятно от старой протечки. Миша помнил «крокодила» с детства. Разинутая пасть была нацелена на болтавшуюся посередине сероватого потолка лампочку, и зимними вечерами он придумывал, как крокодил наползет на лампочку, сглотнет… Мать вскрикнет в навалившейся темноте, отец, наткнувшись на какой-нибудь угол, загремит кастрюлями, из черного окна потянется ледяной сквозняк… А он, Миша, лихо запрыгнув на чахлый кухонный диванчик, заставит крокодила выпустить лампочку, и кухню опять зальет теплый желтый свет, зима отпрыгнет от окна, утянет из их дома холодные когтистые щупальца… А убивать крокодила он не будет, пусть живет себе на потолке, он же не виноват, что тут появился, да? Он, может, в Африку хочет, а его посадили на грязный потолок, сиди и не рыпайся. Оставалось придумать, как заставить зубастого выпустить лампочку – да и достанет ли Мишиного росточка, чтоб дотянуться с хлипкого диванчика до крокодильского брюха? – но тут Миша обычно засыпал.
