Богемская возмущалась:
– Это просто какой-то мрак! Чего ни коснись, все шиворот-навыворот, глупо и вопреки. Вот возьмем воспитание; наше пошлое время предполагает совсем не то воспитание, какое мы получили по милости наших матушек и отцов. Наверное, в предвкушении свободного рынка нас нужно было воспитывать жестокими, циничными, простыми, как яйцо всмятку, – тогда мы легко вписались бы в эпоху и не валяли бы дурака. А нам все подсовывали Пушкина, да Толстого с его народом-богоносцем, да «шепот, робкое дыханье, трели соловья». В результате наше поколение оказалось у разбитого корыта, причем на двух стульях и без штанов.
Пирамидон возражал:
– Никакое воспитание, даже самое идиллическое, не может помешать человеку вписаться в свою эпоху. Возьми меня; я – типичный делец, с утра до вечера кручусь, как белка в колесе, но вместе с тем я работаю против своего времени, потому что деньги для меня – тьфу! Народ с ума посходил из-за нормы прибыли, а для меня главное – личная независимость, а все остальное – тьфу! И никто мне не указ: ни Счетная палата, ни Президент. Ну что ты со мной поделаешь, если у меня миллион! Хочу – куплю остров в Карибском море и буду там жить как Робинзон Крузо, хочу – сижу под Москвой, пью водку и декламирую: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья…»
– Ну ты – это отдельный случай, – говорит Богемская. – А вообще народ опустился до последней возможности, стоило дать ему свободу плаванья и позволить делать все, что взбредет на ум. И главное, что-то вдруг кончилось, точно оборвалось. Раньше публика ничего не знала про норму прибыли, а про Пушкина знала, и бога боялась по понедельникам, а теперь спроси ее, кто такой Пушкин, – ответа нет.
– Я думаю, все в конце концов утрясется. Кто будет заниматься филологией в свое удовольствие, кто фармакологией, кто просто делать деньги из ничего. И образуется у нас такая занюханная Голландия, наладятся цивилизованные отношения, как в Уругвае, а вечный наш азиатствующий элемент – этих мы выморим, как клопов.
– Так-то оно так, да только русских тогда не будет; не будет больше этих умных дураков, которые постоянно страдают совестью и душой.
– А может, они и не нужны? Богемская призадумалась:
– Может, и не нужны.
Приятели обыкновенно успевали всласть наговориться до появления Обмылкова, который приезжал в Красково чуть ли не с последней электричкой, и поэтому Володя, немедленно пускавшийся в переливание из пустого в порожнее, их несколько раздражал. В этот раз, то есть 31-го августа, он приехал на дачу в одиннадцатом часу вечера, с палочкой, задумчивый и болезненно-бледный от долгого сидения взаперти.
Он опустился в плетеное кресло, сделал характерный жест правой рукой, точно приподнял за донышко чайное блюдце манерно растопыренными пальцами, и сказал:
– Помните, как-то у нас зашел разговор о значении наркотиков как единственного выхода из кромешного тупика?
Богемская тяжело вздохнула, раздраженно крякнул Пирамидон.
– Я еще говорил, что хорошо было бы изобрести такой волшебный, единственный наркотик, который позволит человечеству безусловно выдюжить и спастись. Так вот есть такой наркотик! И даже не нужно было голову ломать, потому что он существовал испокон веков! Вы спросите меня, что же это такое? Отвечаю: идея, цель (можно через дефис). Например, тебя барин гнет в дугу, а ты ноль внимания, потому что у тебя другое на уме – спасение души. Или государство обирает тебя до нитки – наплевать, ты живешь и дышишь идеей-целью про Китеж-град. Я к чему клоню: к тому, что в настоящий исторический момент, когда российская буржуазия за какие-то двадцать лет довела народ до полной потери человечного в человеке, хорошо, даже прямо спасительно было бы всем вдохновиться идеей-целью воскрешения мертвецов.
Пирамидон произнес свое излюбленное «тьфу!», Богемская выкатила глаза.
– Сейчас все объясню. Поскольку людей нет, то есть поскольку каждый второй милиционер – уголовник и взятки не берут только дети и умалишенные, нужно воскресить во плоти лучших представителей рода человеческого, которые помогут нам именно что выдюжить и спастись. Необходимо воскресить, например, Сергия Радонежского, Ломоносова, царя Павла I, декабристов, премьера Столыпина, просвещенного социалиста Плеханова, кое-кого из диссидентуры последних лет. И тогда мы начнем все сначала, с элементарных гуманистических положений, вроде «возлюби ближнего своего» и «не трудящийся да не яст».
– Павла I-то с какой стати?! – зло спросила Богемская и не к месту прибавила: – Вашу мать!..
– По той простой причине, – стал объяснять Обмылков, – что он был энергичный государственный деятель, умница и герой. Я тут поднял кое-какую литературу, и оказалось, что этот царь завел для народа запасы хлеба на случай неурожая, разослал всем венценосцам Европы меморандум о вечном мире (а кто несогласный, того к барьеру), наконец, навел дисциплину в армии, за что, собственно, его и забило офицерье.
Богемская предложила:
– А не хотите Иосифа Виссарионовича воскресить? Какой-никакой, а порядок он наведет.
– Еще можно воскресить Жоржа Дантеса, – заметил Пирамидон.
Богемская вяло поинтересовалась:
– Это еще зачем?
– А морду ему набить!
– Короче, – серьезно сказал Обмылков, – завтра приезжает доктор Петерсон, будем государя Павла Петровича воскрешать.
На другой день, как раз 1 сентября, что-то около полудня, когда по улице Гоголя давно уже прошествовали торжественные детишки с огромными букетами гладиолусов, из-за которых только уши торчали, приехал доктор Петерсон со своим фибровым чемоданчиком, в соломенной шляпе и сильно поношенном костюме из чесучи. Богемская с Пирамидоном сразу как-то сникли, – видимо, они до самого полудня 1 сентября полагали, что Обмылков их мистифицирует и вся история с воскрешением мертвецов – это пустые слова и валяние дурака. Они даже немного напугались, когда Петерсон, устроившись в большой комнате на старинном стуле, обитом плюшем, водрузил на обеденный стол свою «балетку», откинул крышку чемоданчика, достал из него странно маленькую пожелтевшую перчатку из лайки, что-то повертел-покрутил, воткнул в сеть вилку (старинную какую-то вилку, вроде бы в костяных накладках), и вдруг по комнате прокатился едва различимый гул.
Богемская с Пирамидоном замерли и воззрились на Петерсона, причем у обоих на мгновенье дыхание прервалось.
Тот между тем опять что-то вертел-крутил, но магнетическая сила не давала о себе знать. Приятели постепенно успокоились, и даже Богемская собралась было ввернуть какую-то матерную инвективу, что было видно по выражению ее лица, как вдруг прямо посреди комнаты стал вырисовываться плотненький господин, как мало-помалу отпечатывается в проявителе фотографический снимок, и это было похоже на сильно гриппозный сон.
Прямо посреди комнаты стоял мужик средних лет, краснорожий, с бакенбардами, какие носили при государе Николае Павловиче, во фраке дедовского покроя, в одной лайковой перчатке, в цилиндре «шапокляк» и при трости с набалдашником из слоновой кости, которую он держал обеими руками немного наискосок.
– Позвольте! – воскликнул Пирамидон. – Какой же это Павел I?! Это черт его знает кто!
– Хочу вас предуведомить, господа, – сказал новоявленный… ну именно черт его знает кто. – Я на двенадцати шагах попадаю в муху. Не в лет, разумеется, а если она ползает по стене.
– Кто вы? – чуть ли не шепотом спросил у него Обмылков.
– Руфин Дорохов, отставной поручик и кавалер.
– Уж не тот ли вы Дорохов, – несмело предположил Пирамидон, – который избил статского советника Пузякина во время представления в Мариинском театре «Волшебной флейты»?
– Тот самый Руфин Дорохов и есть, отчаянный рубака, кумир молодежи и дуэлист! А сколько я станционных смотрителей перекалечил – это даже затруднительно сосчитать!
– Так я и знал! – в сердцах воскликнул Петерсон тем самым голосом, в котором, как говорится, сквозит слеза. – Так я и знал, что из этой затеи получится ерунда!
– А что я говорил?! – заметил Обмылков. – Нужно было бабушку с дедушкой воскрешать…
Доктор Петерсон этого замечания словно не услыхал.
– Проклятая страна! – продолжал он. – Добрые люди пекутся о спасении отечества, а шайка разбойников сводит на нет все патриотические усилия, справляя свой коммерческий интерес! Один украл экспонат из Гатчинского музея, другой выдал перчатку какого-то Дорохова за перчатку государя Павла Петровича и сдал ее в антикварный магазин на Арбате… или даже это подлец-антиквар (между прочим, мой старый приятель) меня надул! Ну, нет людей! ни на кого нельзя положиться, и хоть ты что! В результате, вместо царя-батюшки, у нас получился какой-то монстр!..
Дорохов сказал, сверкнув глазами на Петерсона:
– Если бы Миша Пущин не взял с меня слова впредь не давать рукам воли, я бы тебе, стрюцкий, голову оторвал!
