Ему, впрочем, с самого начала показалось странным, что прежде его никогда такие эмпиреи не занимали, хотя он приобрел порядочное образование и считал себя культурным человеком, ну да у нас взрослеют поздно, опасно поздно, когда уже слишком многое позади. Кроме того, нужно принять в расчет, что последнее поколение наших людей действительно сильно сдало по линии русскости, которую наработал в течение трехсот лет славный альянс аристократии крови с аристократией духа, мыслившей, как люди дышат, и по самому благородному образцу. Оттого-то и огорчителен этот со всех сторон феномен – разумный, образованный, порядочный, но немыслящий человек. Феномен сей получил в последнее время настолько широкое распространение, что выпадение из него и вправду представляется странным, что субъект, страдающий сумеречным состоянием (он же второй переходный возраст), который, раз заинтересовался вопросом «что значит – жить?», представляет собой такую же диковинку на Руси, как цыган в очках.
Одним словом, Володя сломал ногу и ударился в философию, поскольку ему было нечем себя занять. Мысли его одолевали тяжелые и безрадостные, всегда сводившиеся к тому, что чудесный народ, к которому он имеет несчастье принадлежать, неминуемо должен будет исчезнуть с лица земли; если субъекты вроде Пашки Волкова уже не имеют понятия о простейших правилах общежития, если на Горбушке можно запросто приобрести переносную зенитную установку и после знай сбивай опознанные и неопознанные летающие объекты, если в связи с демографическим кризисом некому чинить в городе тротуары и люди походя ломают себе конечности, если всякое благое начинание обречено на провал, потому что легко побудить любое должностное лицо действовать в противоположном направлении, то есть если народ напрочь позабыл о нравственности, то такой народ не может существовать.
Как и куда она подевалась – это вопрос отдельный (может быть, поистратилась в силу чрезвычайности нашей исторической судьбы), а по-настоящему дело в том, что существование народам обеспечивает не единство и борьба противоположностей, и только когда дело клонится к худу, ближе к Судному дню, бытие определяет сознание, а когда общество здорово, то сознание – бытие. То есть жизнь держится на нравственности, этом таинственном свойстве, по-видимому, трансцедентного происхождения, которое даже не сообразуется со здравым смыслом, ибо жертвовать всем ради умозрительного идеала крайне невыгодно для психически нормативного существа и, напротив, очень выгодно воровать. Причем доказать насущность нравственных ценностей невозможно, однако же огромное большинство людей настойчиво исповедуют ту химеру, что посягать на чужое – нехорошо.
Одно внушает какую-никакую надежду в критически тяжелые времена: мир божий устроен так премудро, что всегда найдется средство так или иначе поправить дело; например, можно все начать сначала, помаленьку развивая в народе нравственное чувство, с призвания варягов и Крещения Руси, потом заново пройти через возрождение национального духа, какой наблюдался при Минине и Пожарском, приструнить русачка по примеру Петра Великого, вдругорядь инициировать всемирный меморандум государя Павла I, взбодрить толстовскую идею непротивления злу насилием, и так до самого феномена Великого Октября.
Как-то Володю Обмылкова отвлек от этих размышлений участковый врач по фамилии Петерсон. Он пришел, развернул в прихожей сушить свой зонт, померил Володе кровяное давление, пощупал его правую ногу, забранную гипсом, а после устроился на кухне и выпил шесть стаканов чая в подстаканнике из фраже. Между третьим и четвертым стаканами Володя справился у доктора, не должен ли он ему за визит, на что Петерсон сердито объявил, что он-де с пациентов благодарности не берет.
– Скажите, пожалуйста, какая Ламанча! – ехидно заметил Володя. – Вы часом не из дворян?
– Да нет; из обывателей города Медынь, Калужской губернии, из простых.
– Все равно волк в лесу сдох! Чтобы наш врач, наследник славы Пирогова и Боткина, да не драл семь шкур с больных – такого просто не может быть!
– Это правда. Совсем опустилась наша медицина, врачей настоящих нет. Вообще людей мало осталось, примерно два человека на миллион.
– То-то и оно! Между тем страна катится в пропасть, и поставить ее на ноги могут только настоящие люди, которых нет. Откуда им взяться-то, если в двух последних поколениях народ выродился до невозможности его воспитывать и лечить?! Ведь столько врожденных болезней развелось, сколько их не было никогда!
– А вот я вам сейчас доложу, откуда берутся настоящие люди и как можно пополнить наш нищенский генофонд. Видите ли, мой прадед, тоже по фамилии Петерсон, был ближайшим сподвижником знаменитого некогда мыслителя и провидца, библиотекаря Румянцевского музея Николая Федорова, который придумал воскрешать покойников во плоти. Он считал, что человечество не полно и по-настоящему ничего не может без содействия своих предков, и поэтому его принципиальнейшая задача – воскресить во плоти всех усопших, когда-либо попиравших российский грунт. Ну, не только отечественный, разумеется, а вообще.
Володя сделал правой рукой характерный жест, точно он приподнял за донышко чайное блюдце манерно растопыренными пальцами, и сказал:
– Мысль ослепительная, конечно, но как же можно усопшего воскресить?
– Очень просто. Видите ли, несмотря на химические реакции, которым подвержен труп, первочастицы все равно остаются уникальными, персонифицированными, как отпечатки пальцев, радужная глаза и даже перхотинки в волосах. Следовательно, необходимо только найти такую магнетическую силу, которая извлекла бы эти первочастицы из природы, соединила бы их в молекулы, а молекулы соответственно в уникальные физические тела. Вот как дети собирают из конструктора всякую всячину, так и усопшего человека можно собрать из деталей, вплоть до одежды, в которой он был погребен, и последней перхотинки в волосах. Причем это уже будет не покойник, а живой человек, потому что воспроизведение организма в его первозданном виде, реконструкция заданной органики неизбежно должна будет устранить саму причину смерти, будь то инфаркт, ножевое ранение, асфиксия, цирроз печени или падение с высоты. Дело только за магнетической силой, которая может действовать через какую-то личную вещь покойного, как по запаху галоши натаскивают собак.
– А есть такая сила? – спросил Володя и судорожно сглотнул.
Доктор ответил:
– Есть.
Человек на Руси устроен таким бестолковым образом, что если ему в голову втемяшится какая-нибудь посторонняя греза, хотя бы идея бесклассового общества, основанного на распределении по труду, то ему уже отец с матерью не дороги и никакая коммерция не увлекает, а все подавай его грезу, воплощенную в материале, даже если она противоречит таблице умножения и не отвечает на сакраментальный вопрос – «зачем?» То есть неудивительно, что федоровская затея настолько захватила Володю Обмылкова, что он провалялся три недели на своем кожаном диване, задрав поврежденную ногу и заложив пальцем второй том «Философии общего дела», и в конце концов решил бросить все и сломя голову пуститься в воскрешение мертвецов. «А то, – рассуждал он сам с собой, – жизнь-то проходит, и скоро совсем пройдет, и останется после тебя на Востряковском кладбище именно что лопух…» Словом, старая песня, и даже на дедовский, вечный лад.
Правда, одно время его сильно смущал именно что сакраментальный вопрос «зачем?» Вернее, он не находил ответа на вопрос, который построил для себя в таком протяженном виде: зачем всех-то покойников воскрешать? что, в самом деле, за бред такой – жил себе человек, положим, древний египтянин эпохи Среднего царства, естественной жизнью и умер естественной смертью, можно сказать, отмучился, а тут какой-то непонятный субъект из неведомой Москвы возвращает тебя к жизни через четыре тысячи лет в неприютной, холодной стране, где даже воду пить нельзя, и, хочешь не хочешь, опять то же самое – существуй.
Этот вопрос так и оставался без ответа, но зато Володе явились кое-какие мысли, не только оправдывающие принудительное воскрешение усопших, но и ставящие это фантастическое предприятие в ряд самых насущных дел. Одна мысль была такая: может быть, это ему с Петерсоном выпала целая историческая миссия и они призваны технически осуществить завет Христа насчет «сущих во гробех», которые чаяли спасения в Судный день. Другая была такая: вот и он сам, чего доброго, помрет, но благодарные последователи обеспечат возвращение к жизни и Петерсону, и Пирамидону с Богемской, и молдаванам-строителям, и ему. Третья мысль была фамильного характера: он не застал в живых деда с бабкой по материнской линии, к которым питал загадочную симпатию (может быть оттого, что дед собирал марки, а бабка не ела мяса), и ему очень хотелось с ними поговорить.
