– За матушку-Россию, государя императора и вашу маленькую ножку, мадмуазель!
С этими словами он мудреным движением подносит рюмку ко рту, медленно выпивает алкоголь шустовской фабрикации, потом, прихватив рюмку зубами, швыряет ее через спину на пол, и она с колокольчиковым звоном разлетается на куски.
– Алло! – говорит буфетчик. – Вы все же, сударь, имейте себя в виду!
– Что-с! – кричит прапорщик и бледнеет…
Нет, ну его, этого влюбленного скандалиста. Лучше я построю такую грезу: ранний вечер, осень, черт бы ее побрал, а впрочем, сухо, в меру холодно и светло, так стеклянно-светло, как бывает только в преддверии ноября. Под ногами с жестяным звуком шуршат опавшие листья – это мы с Елизаветой Петровной прогуливаемся в саду. Сквозь голые яблони виднеется бревенчатый барский дом, похожий на сельскую больницу, кабы не высокие окна, вымытые до зеркального состояния, и не портик, который подпирают пузатенькие колонны, покрашенные белилами, но облупившиеся местами. Из дома доносится бренчание старого фортепьяно, играющего что-то жеманно-печальное – пускай это будет Шуберт. По причине чрезвычайной прозрачности воздуха и до барского дома, мнится, рукой подать, и бренчание фортепьяно как будто раздается над самым ухом.
– Как хотите, – говорю я Елизавете Петровне, – а темные аллеи, беседки и прочие тургеневские штучки – это все как-то не мобилизует. В чем тут, спрашивается, борение и накал?
Елизавета Петровна мне отвечает:
– Святая правда! Эта пошлая среда душит сколько-нибудь свежего человека, отбирает у него последние силы жить. Потому-то я и решила наконец разорвать этот порочный круг: либо я покончу с собой, либо выйду на ниву широкой деятельности. Идеалы служения несчастному народу – вот то знамя, под сенью которого я хотела бы умереть!
– Идеалы давайте отложим на другой раз, – развязно говорю я Елизавете Петровне и пытаюсь ее обнять.
– Что это значит?! – с испуганным изумлением спрашивает она.
– Это значит, что я вас намерен поцеловать.
– Если вы это сделаете, я покончу жизнь самоубийством!
– Ну, полный вперед! – восклицаю я. – Вы что, голубка, совсем того? Или я вам из классовых соображений не подхожу?
– По всей видимости, так и есть, – сердито отвечает Елизавета Петровна. – Вы… ну, не шевалье вы, Вячеслав Алексеевич, простите, – не шевалье!
На этом обидном месте я возвращаюсь к действительности, чтобы не услышать чего похуже, и смотрю через окно на теплоцентраль с облезлой трубой, словно обглоданной великаном. Затем я смотрю на свою жену, занятую вязанием рукавиц из собачьей шерсти, с которыми она валандается пятый месяц, и говорю:
– Как на твой взгляд: похож я на благородного человека? Видимо, жена занята какими-то своими женскими мыслями, потому что на мой вопрос она отвечает вздор:
– Вообрази себе, – говорит она, – вчера во время пятиминутки Скоморохов вызвал главного редактора на дуэль.
– Нет, – говорю, – этого я не в силах вообразить.
В огромном небоскребе Всероссийского страхового общества «Саламандра» на Моховой, в ресторане для вегетарианцев под названием «У Толстого», сидели коллежский советник Болтиков и штабс-капитан Румянцев. Штабс-капитан только еще запивал, а коллежский советник пил уже десятые сутки и совсем не являлся в должность. После большого графина смирновской водки, под которую пошла спаржа, луковый суп, блины, салат из брюссельской капусты, бобы в винном соусе и маринованные маслята, приятелей разморило и, как водится, потянуло на политический разговор.
Ну и как тебе понравилось последнее заявление Рейгана? – начал разговор Болтиков и вытер салфеткой губы. – Будь я на месте государя, я бы за такие штуки высадил десант где-нибудь во Флориде. Я бы ему показал «империю зла»!
– Господи, да что ты от него хочешь! – сказал Румянцев. – Актер, он и есть актер, да еще, говорят, с неоконченным средним образованием, да еще, говорят, отец у него алкаш. Вот пил я как-то водочку с актером Говорковым, что из Художественного театра, – ну, доложу я тебе, дубина, два слова связать не может! Касательно же десанта где-нибудь во Флориде я тебе скажу так: вооруженные силы империи расстроены в крайней степени, если что, мы даже против какого-нибудь Ирана не устоим. В армии бардак, то есть, невообразимый, до полной потери боеспособности. Поверишь ли: субалтерн-офицеров солдатня уже посылает матом!
– Ничего удивительного, – сказал Болтиков. – Если во главе военного министерства еще хотя бы год продержится великий князь Константин, именно первый дурак во всем Арканзасе, как в таких случаях выражался Марк Твен, то мы вообще рискуем превратиться в колонию Португалии.
– Собственно, в экономическом смысле мы уже давно колония Португалии, – сообщил Румянцев. – Ну что мы вывозим, кроме хлеба, леса, сырой нефти и каменного угля? А ввозим практически все, от компьютеров до летательных аппаратов!
Болтиков погрустнел.
– А не добавить ли нам, Андрюша? – предложил он после короткой паузы и щелкнул ногтем о стенку графина, который издал неприятный звук. – За то, чтобы Россия исчезла с лица земли.
– Человек! – закричал Румянцев.
Явился половой и выказал почтение внимательным склонением головы.
– Ты вот что, сармат ты этакий, – сказал ему Румянцев, растягивая слова, – подай-ка еще графинчик.
– Пятьдесят восьмого номера-с? – осведомился половой как бы не своим голосом.
– Другого не потребляем.
– Тысячу раз был прав Чаадаев, – продолжал Болтиков, – когда он писал: поскольку, кроме кваса, Россия ничего не дала миру, мир и не заметил бы, если бы она вдруг исчезла с лица земли.
Явился половой и тщательно поставил перед приятелями графин смирновской водки под № 58.
– Что да, то да, – подтвердил Румянцев. – Заклятая какая-то страна, точно господь бог о ней нечаянно позабыл. Взять хотя бы следующий случай: в семьдесят втором году генерал-адъютант Новиков, Петр Евгеньевич, подал в Инженерную комиссию записку о ручном зенитном оружии и через семь лет, вообрази, получает такой ответ – фантазируете, пишут, ваше превосходительство… А французы уже который год держат на вооружении базуки зенитного образца!
– Должно быть, у нас чертежи украли, – предположил Болтиков.
– С них станется, – подтвердил Румянцев.
– Нет, если, конечно, Россией и впредь будут руководить прохвосты и дураки, то мы не только окажемся беззащитными перед Западом, а еще и до четвертой русской революции доживем!
– Эх, прогнали, болваны, в восемнадцатом году товарищей-то, то есть большевиков! А теперь вот извольте пожинать плоды конституционной монархии во главе со взяточниками, казнокрадами и прочей политиканствующей шпаной!
– И никому ничего не нужно! – заявил Болтиков.
– И никому ничего не нужно! – сказал Румянцев.
– Вот я принципиально еще неделю не буду являться в должность! Пускай без меня терзают Россию господа кадеты и октябристы!
– Да они-то тут при чем?! – горячо возразил Румянцев. – Это все жиды воду мутят, сбивают нас с истинного пути!
– Жиды и масоны! – заявил Болтиков.
– Жиды и масоны! – сказал Румянцев.
Бог знает что творится у нас в России! За один только месяц, а именно в течение сентября позапрошлого года, в стране бесследно исчезли сто двадцать три предприятия перерабатывающей промышленности, точно корова их языком слизала, взяток было дадено, по сведениям Счетной палаты, на полтора триллиона условных денежных единиц, погибли насильственной смертью два губернатора и сто шестьдесят семь уголовников, четверо из которых были зарезаны по тюрьмам, а прочих уходили в процессе бандитских войн, разбился санитарный вертолет на Камчатке и пассажирский лайнер, выполнявший рейс Нижний Новгород—Магадан, полностью сгорела деревня в Смоленской области усилиями скупщиков крестьянских паев, из Гатчинского дворца похитили лайковую перчатку императора Павла I, и потом ее можно было видеть в Москве, в антикварном магазине на Арбате, в одной районной больнице на Тамбовщине пациенту отрезали левую ногу вместо правой, две девочки-подружки из Воркуты покончили жизнь самоубийством, спрыгнув дуэтом с десятого этажа.
И это еще не все; может быть, самым захватывающим из того, что у нас приключилось в сентябре позапрошлого года, оказалось сравнительно миниатюрное чудо, с которым, однако же, не идет в сравнение даже пропажа ста двадцати трех заводов несчастной перерабатывающей промышленности: именно, во втором часу пополудни 1 сентября, на станции Красково, что по Казанской железной дороге, прохожие могли видеть странного господина во фраке дедовского покроя, взлохмаченного, с пушистыми старорежимными бакенбардами, при цилиндре «шапокляк» в одной руке и при трости с набалдашником из слоновой кости в другой; господин вышел было на открытую веранду дома № 4 по улице Гоголя, но вдруг набычился и исчез. То есть появился он на веранде вовсе обыкновенно, как люди появляются, а исчез тоже странно – выругался самым похабным образом и точно лопнул, как лопаются мыльные пузыри.
