– Зачем я то читал? – миролюбиво взглянув на меня не поблекшими даже в старости эмалево-синими глазами, спросил дед. Подал мне рукопись, заботливо прошнурованную ее авторами в Москве. – То цо?! – в минуты волнения дед иногда переходил на польский строй речи. – Лучше бы я смотрел на небо в дырку в шалаше.
2011 г.В общежитии нашего института душевые кабины были в подвале. Не скажу, чтобы там царила какая-то особенная грязь, но все-таки подвал есть подвал. Общая затхлость влажного воздуха, сложный запах закисшей по углам мыльной пены, недостаточно хорошо промытых стоков, хотя и не сильный, но все равно едкий дух хлорки, тусклый свет желтых лампочек над головой как-то не располагали к радости и обновлению, которые всегда как бы само собой сопутствуют купанию.
Осенью и зимой первого курса я еще совсем плохо знал Москву, и мне не приходило в голову пойти куда-нибудь в городскую баню. К лету я осмотрелся в столице и стал ходить в знаменитые Селезневские бани.
Хорошо помню тот полдень первого июньского дня. Проснувшись, я сладко потянулся всем телом и с удовольствием ощутил, как ноют мышцы шеи, спины, рук, ног. Хорошо, что, возвратившись в общежитие с первыми звуками утреннего гимна, я сразу сходил в душ помыться, а главное, постоял под горячими струями воды, очень горячими. Еще наш армейский тренер говорил: «После приличных нагрузок, ребята, главное – горячий душ, и чем горячее, тем лучше».
Я вернулся под утро не с гулянки, а после большого, четырехосного вагона цемента, который мы разгружали вшестером. Мешки из вагона таскали в кузов грузовика с открытым задним бортом, который всякий раз водитель подгонял прямо к отодвинутым дверям вагона. На этот раз нам повезло. Цемент был не рассыпной навалом, что иногда случалось, а высокой марки в прочных бумажных мешках по пятьдесят килограммов. Первый час носить их было одно удовольствие. Но постепенно каждый следующий мешок становился все тяжелей и тяжелей. К утру мы были рады закончить, и нас чуть-чуть пошатывало. Нам, студентам, платили сразу после окончания работы. Почему-то у плативших это называлось – «аккордно». Платили без проволочек живыми деньгами – из рук в руки. Я еще в январе случайно прибился к студентам из соседнего института, которые разгружали по ночам вагоны. Обычно мы работали два раза в неделю. Платили нам по 25, 30, а то и 35 рублей каждому за ночь. Если учесть, что моя стипендия была 25 рублей в месяц, а проезд в метро стоил 5 копеек, то зарабатывали мы очень хорошо. Знаю, что вспоминать о старых ценах признак старости, но зато какой урок истории и экономики, вместе взятых.
Еще в апреле я написал маме, что заменил все солдатское на гражданское и денег мне посылать больше не надо. А если что, то я и сам пришлю. Мама написала мне в ответ, чтобы я не увлекался заработками, а больше думал об учебе, и, как всегда, вложила между страницами письма трехрублевую купюру. Мама очень боялась, что я не окончу институт. Я, можно сказать, забыл, а она ведь прекрасно помнила, что сыночек у нее вечный двоечник, случалось даже – второгодник и шалопай из шалопаев.
Мама боялась за мое будущее. А мне шел двадцать третий год, я отслужил армию, на удивление всех родных и знакомых прямо из солдат поступил в знаменитый в те времена московский институт, ничего не боялся и надеялся на все лучшее!
«Хорошо бы сходить в баню, – подумал я, потягиваясь еще и еще раз, – а до бани купить в ГУМе новую рубашку». Белые рубашки с длинными рукавами уже тогда стали моей слабостью, которая сохранилась и по сей день.
Полиэтиленовых пакетов в те времена в нашей стране еще не было, и люди обходились газетными свертками или нитяными сетками. Приготовив газету, я полез в наш общий встроенный шкаф за своим чистым бельем, но выяснилось, что оно все израсходовано. «Ну, и хорошо, куплю новое», – решил я, оглядывая не заправленные кровати моих товарищей по комнате, вспомнил, что сегодня какая-то важная консультация в институте и, наверное, они убежали утром сломя голову. Ни в школе, ни в институте предэкзаменационные консультации меня не волновали, я всегда надеялся на авось. По-армейски аккуратно заправив свою постель, я пошел умыться, а потом налегке поехал в город.
Я купил в ГУМе все нужное, даже маленькое махровое полотенце – получился небольшой газетный сверток. А когда брал великолепную, белоснежную югославскую хлопчатобумажную рубашку за 7 рублей, то, подавая ее мне в фабричной упаковке, полная накрашенная продавщица добродушно спросила:
– На свадьбу? Перед невестой покрасоваться?
Я засмеялся в ответ и отрицательно помотал головой, но что-то толкнуло в груди, что-то радостное и обнадеживающее.
– А зря, в белом ты будешь очень хорош! – печально бросила мне вслед продавщица.
Еще не окончился рабочий день, и Селезневские бани встретили меня малолюдством. Вроде здесь все было то же самое, что и в нашем душе: и вода, и пар, и мыльная пена. Почти одно и то же, но ничего общего. Во-первых, в Селезневских банях было светло и много воздуха; во-вторых, не чувствовалось противных запахов, потому что все стоки и потаенные уголки были промыты как надо; в-третьих, все посетители доверчиво улыбались друг другу, там я не видел пьяных и ни разу не слышал, чтобы у кого-нибудь хоть что-то пропало; в-четвертых… в-четвертых, самое главное – большая парилка, где пахло дубовыми и березовыми вениками, а когда поддавали пивом, то вся она наполнялась горячим духом, который воодушевлял необыкновенно!
При входе в баню я купил березовый веник и надеялся попариться от души. Надежды мои оправдались. Как это часто бывало в Селезневских банях, там как раз парились военные спортсмены, а точнее, тренеры и спортивная обслуга, поскольку все дяденьки были в годах, во всяком случае, с моей тогдашней точки зрения.
– А поработай-ка, солдат, – подал мне в парилке свой березовый веник совершенно лысый старик с глубоко запавшими глазами на изможденном лице и поразительно молодым телом с такими рельефными мускулами, что мне сразу вспомнился известный рисунок Леонардо да Винчи, на котором изображен точно такой же юноша с лицом старика, или старик с телом юноши-олимпийца.
Не знаю, как он вычислил, что я недавний солдат, но вычислил безошибочно.
Старик лег на лавку, а я старался веником как мог.
– Тяни пар, солдат, тяни от лысины и до пяток! Вот так, молодца!
Потом он парил меня – честно, без халтуры. Не с умением, а с мастерством.
Когда я, наконец, стал одеваться, то чувствовал, что вот-вот взлечу над кафельным полом. В последнюю очередь я надел с трудом освобожденную мною от множества острых булавок югославскую белую рубашку. Закатал рукава выше локтя, взял сверток с грязным бельем и пошел на выход.
Мне казалось, что в бане светло. Но вот он настоящий свет – на улице! Выйдя на крыльцо, я даже зажмурился от солнца. А когда открыл глаза, то сразу увидел девушку, увидел в то самое мгновение, как повернувший за угол от метро людской поток вынес ее мне навстречу. Рабочий день недавно закончился, и люди спешили по домам.
В те времена я был зоркий и сразу увидел, что русая девушка с волосами на прямой пробор и открытым лбом мадонны смотрит на меня – глаза в глаза. Да, смотрит на меня, а над ее головой сияет маленькая-маленькая, но полноцветная радуга: сначала фиолетовая, потом синяя, голубая, зеленая, желтая, оранжевая и, наконец, красная, если смотреть снизу вверх. Точно такую же чистую и полноцветную радугу я видел однажды после июньского дождя над необозримыми виноградниками моего детства. Высоко в небе пролегла между горами и морем высокая яркая радуга, в которой все семь цветов сияли в первозданной чистоте. Мне было тогда лет шесть, с тех пор я не видел подобного чуда, и вот оно снова явилось передо мной. Она плыла в толпе мне навстречу, и мы не отрывали глаз друг от друга. Да, мы смотрели в глаза друг друга с чистым восторгом. Людской поток нес ее прямо ко мне, а я стоял на крылечке бани, как на капитанском мостике, и знал, что вот-вот, через несколько секунд, с ее полного согласия, я вырву ее из толпы, и она станет моей, а я стану ее на всю оставшуюся жизнь.
Юная русая девушка в голубеньком цветастом платьице с рукавами-фонариками, с тонкими загорелыми руками. Толпа поднесла ее совсем близко, я рассмотрел широко раскрытые серые глаза, взглянувшие на меня с вызовом, доверием и надеждой. Я приготовился сбежать вниз по ступенькам.
– Гражданин! Трусы забыли! – вдруг выскочил из бани полуодетый распаренный пространщик и, повернув меня лицом к себе, сунул мне в руки скомканный газетный сверток.
Не помню, сколько я простоял в столбняке с этим глупым свертком. А когда, наконец, пришел в себя, передо мною текла совершенно пустая, бессмысленная толпа, не одухотворенная ее присутствием. Протискиваясь между людьми и вызывая их гнев, я побежал в нужном направлении. Но тут преградили мне путь длинные вагоны двух позванивающих, набитых людьми трамваев, которые тронулись от ближних остановок встречными курсами. Я остановился в нерешительности. Наверное, она уехала в одном из трамваев. Насколько хватало глаз, я не видел ее нигде.
