С тех пор я много раз приходил в Селезневские бани и просто в тот переулок поглазеть на толпу после рабочего дня. Ее не было никогда.
Чем старше я становлюсь, тем чаще вспоминаю и большую радугу от гор до моря над виноградниками моего детства и маленькую над головой той русой девушки, что навсегда оставила неизгладимый след в моей душе. Как будто показал мне Господь то, что никогда не будет дано, усмехнулся ласково и тихо молвил:
– Не судьба.
2013 г.– Числа управляют миром, – из тьмы веков назидательно произнес Пифагор, и властный голос его тут же канул в бездну.
– Может быть, – задумчиво согласился с великим Пифагором Луи, – но почему числа обозначаются именно арабскими цифрами?
Пифагор ничего ему не ответил, и тогда Луи обратился ко мне:
– А что скажешь ты, Патрис? Ты ведь всю жизнь сидишь на цифрах?
– Не знаю. Никогда не задумывался об этом.
– В том-то и дело, что о многом мы никогда не задумываемся, – сказал Луи, и голос его растаял во тьме.
Запищал будильник моего мобильного телефона. Он специально пищит так противно, что любого разбудит в любой стране. На этот раз он разбудил меня в России, в отеле Мариотт, что на Тверской улице в Москве.
Мой мобильник показывал восемь часов утра по московскому времени, а за окном было еще совсем темно. Встав с постели, я подошел к высокому окну, из-за которого не проникало в номер ни единого звука, хотя внизу по улице плыл плотный поток машин с зажженными фарами, настолько плотный, что эти светящиеся в неоновой рекламной мгле машины напомнили мне рыбу, идущую на нерест бок о бок. Я давно не читаю художественную литературу, а только книги о природе, о повадках зверей, домашних животных, птиц, земноводных. Не знаю, почему так получилось, но в последние годы все складывается именно так.
Отойдя от окна, я вспомнил свой сон и опять подумал про Луи. Конечно, он редко снится мне. Но когда и не снится, то по ночам в чужой стране или дома, сидя днем у себя на работе в банке, которому триста лет, или в минуты сложных переговоров с моими партнерами где-нибудь в России или Китае, я частенько думаю о Луи. У меня десятки близких и дальних знакомых мужчин и женщин по всему миру, я, можно сказать, всегда в водовороте людей, но никогда и ни о ком из них я не думаю больше двух-трех минут, а о Луи могу размышлять часами. И когда наступает необходимость принять важное решение, я мысленно советуюсь только с Луи. Пока мы не ошиблись ни разу.
– Дорогой Луи, я – постоялец отеля Мариотт в Москве, – громко сказал я, стоя под душем.
– Все мы на этом свете постояльцы, – чуть слышно ответил мне Луи.
– Я люблю Россию, люблю русских, может быть, потому, что в молодости у меня была русская жена. Мы любили друг друга и два года прожили с ней в Москве. Никогда в жизни и ни с кем я не дурачился и не хохотал так много, как с моей русской женой. Я швейцарец. И она в шутку звала меня «швейцаром», а я ее – «матрешкой».
Тысячу раз слышал, что главное в этой жизни – уметь любить. Не спорю. Но моя «матрешка» сказала мне однажды то, чего я ни от кого не слышал, нигде не читал, да и своим умом никогда не доходил до этого. Она сказала: «Ты не умеешь быть любимым».
Наверное, поэтому мы и расстались. И только теперь, на шестом десятке, я понимаю, как она была права и как мне не хватило тонкости, такта и вкуса к жизни в той игре, которая зовется между людьми брачными узами. Очень важно уметь любить. Но еще труднее уметь быть любимым или любимой. Теперь я понимаю это как дважды два, дорогой Луи, но «удача промчалась мимо», и мне ее не догнать, не вернуть.
Я открутил воду, как говорят русские, на всю катушку и продолжал разговаривать сам с собой, но, конечно же, краем сознания не упуская из памяти моего друга Луи. Некоторые любят петь под душем, а я люблю болтать сам с собой. Приезжая в Россию или в Китай, я по пять-шесть часов в день провожу на так называемых переговорах, где стараюсь поменьше говорить и побольше молчать. Так что сейчас, под колкими струями душа я компенсирую свою нарочитую молчаливость.
– Понимаешь, Луи, я два года жил в России, очень часто езжу туда по делам и вроде бы многое знаю о России и русских, но кое-что не могу понять. Ты, наверное, сейчас подумал о том, о чем все думают: почему в самой большой и самой богатой стране мира так много бедных? Нет, Луи, в моем уме сейчас мелькнул вопрос попроще. Например, вот сейчас зима и световой день здесь очень короток, а местные власти взяли и отняли у людей еще час светлого времени суток. Целый час! Зачем? Я у многих об этом спрашивал, но никто так и не объяснил мне толком, «где тут собака зарыта», как говорят опять же русские. Хотя, извини, Луи, я забыл про одного старика. Понимаешь, какое дело: когда у меня выпадает часа два свободного времени, я очень люблю ездить по Москве на трамвае. По нынешним временам это даже старинный вид транспорта, и особенно хорошо, что у трамваев в Москве есть круговые маршруты. Обычно я делаю два круга, сижу, смотрю в окно, иногда думаю, но не про работу, иногда удается поговорить с каким-нибудь соседом. И вот недавно в полупустом трамвае, что ходит по кольцу в центре Москвы, сидел напротив меня старичок, хотя, нет-нет, правильнее будет о нем сказать «мужчина преклонных лет». На голове у него была старая ушанка из серого каракуля. Уши шапки были завязаны на макушке обтертыми кожаными тесемками, поэтому я хорошо видел, как обветшали от времени серые колечки каракуля.
Я знаю, что такое каракуль, потому что у моей русской жены была очень тяжелая каракулевая шуба. Когда мы ходили в театр, после спектакля я держал наготове эту тяжелую шубу, а жена все прихорашивалась перед зеркалом или невероятно долго искала губную помаду в недрах своей сумочки; у меня даже начинали подрагивать от усталости вытянутые перед собой руки, я ведь держал шубу раскрытой.
Но вернемся к моему визави по трамваю. Лицо у него было угрюмое, как и у многих других русских, когда они в толпе наедине сами с собой. Лба его я не видел из-за шапки, светло-серые глаза были усталые, смотрящие как бы внутрь самих себя, нос крупный, ровные белые зубы явно вставные, подбородок венчала маленькая седая борода, очень аккуратно подстриженная. Пальто на мужчине было из дорогого габардина (я хорошо знаю эту ткань), но очень старое, да еще заштопанное на левом рукаве. Брюки тоже старые и опять же аккуратно заштопанные на левом колене – наверно, он когда-то упал на левую сторону или кто-то чем-то ударил, туфли почти разбитые, но начищенные гуталином до блеска. Все в старике говорило о том, что он держится из последних сил, но все-таки держится с достоинством, и при этом от всего его существа исходит удивительное спокойствие. Да, и еще: у него на коленях лежал прозрачный полиэтиленовый пакет с большой бутылкой молока и маленьким черным хлебцем. По-моему, он называется у русских «бородинский». Бородино – это русское село, где произошла великая битва между войсками Наполеона и войсками Кутузова. Со времени той битвы прошло двести лет, но так и неясно, кто тогда победил. Французы считали и до сих пор считают, что они, а русские уверены, что это их победа.
Не знаю почему, но вдруг я спросил моего визави:
– Скажите, пожалуйста, а для чего отняли у людей час личного светлого времени суток? В чем дело?
Мужчина окинул меня неожиданно цепким взглядом еще минуту назад таких усталых, потухших глаз. Выдержал паузу. И наконец, ответил мне негромким глуховатым голосом:
– Поскольку вы иностранец, надобно бы для вас выразиться изящно. Свое изящное что-то не приходит мне в голову. Но вот недавно один наш ученый выразился так: «всплыли легкие фракции».
Трамвай подошел к остановке. Я понял не все, сказанное моим визави, а он уже был у дверей, и когда они открылись, то осторожно спускаясь по ступенькам, мужчина обернулся ко мне и добавил:
– Слышу, что вы швейцарец, но хорошо говорите по-русски, и мне были приятны и ваш французский язык, и ваш франко-контийский акцент с легким налетом берн-дойча.
Мужчина давно сошел, трамвай тронулся в путь, а я все сидел с открытым ртом. Понимаешь, Луи, как непостижимы эти русские. Можно понять, что я швейцарец, можно заметить французский акцент, даже франко-контийский, но налет берн-дойча! Нет, это невероятно. Значит, передо мной был такой знаток языков, какие встречаются один на миллион, а может, и того реже. Нет, дорогой Луи, проживи я в России хоть всю оставшуюся жизнь, все равно не пойму очень многого.
День получился у меня не сильно загруженный, я отказался от званого ужина и рано пришел в отель. Рано по нашему, по среднеевропейскому времени, а по московскому – в девять часов вечера. Немножко посидел за своим дорожным компьютером и кое-что узнал про арабские цифры, о которых говорил мне ночью Луи. Вдруг и сегодня он мне приснится, так у меня будет, что ему ответить.
После легкого душа я поставил будильник моего телефона на шесть утра по московскому времени, задернул тяжелые портьеры на окне, чтобы мерцающий цвет рекламных вывесок не помешал мне заснуть, и лег в постель. Даже в самых дорогих отелях мира в номерах пахнет прежними постояльцами. Сколько ни проветривай, сколько ни брызгай дезодорантом, сколько ни пылесось, ни три, ни мой, все равно прежние запахи не истребишь абсолютно. Конечно, все зависит от силы обоняния и его тонкости. У меня обоняние не хуже, чем у хорошей гончей собаки, которая идет по следу. Когда-то давным-давно кто-то сказал мне, что острое обоняние признак высокого интеллекта. Я запомнил эти слова навсегда и с тех пор наедине с собой очень горжусь моим обонянием, читай – интеллектом.
