Когда Самсон начинал расспрашивать барменов или официанток о Поле, Рене, Кариме, Дениз и прочих, то встречал деланное участие и неохотно скрываемое равнодушие.
Иногда ему казалось, что он проспал летаргическим сном лет сто, а когда проснулся, то, естественно, никого из родных, приятелей и подружек не обнаружил. Декорации те же, а действующие лица поменялись полностью.
Самсон приехал в Париж с твердым намерением остаться здесь надолго, может быть, навсегда, но теперь чувствовал, что, возможно, совершил ошибку.
Но и возвращаться в Асперонию, к обязанностям игрушечного тирана, не очень-то хотелось.
…В состоянии абсолютной растерянности Самсон целыми днями бродил по набережным, подолгу стаивал на мосту Луи-Филиппа, глядя вдаль, в сторону острова Сен-Луи, туда, где Сена, делая боевой разворот, скрывается за черным шпилем Сен-Луи-эн-л' Иль.
Скрестив руки на груди, он с тоской наблюдал за тем, как низкие облака надолго застревали над шпилем и церковью. Похоже, с ленивым намерением сдвинуть ее с места. И тогда ему казалось, что еще немного и они унесут громоздкое здание церкви вместе с персоналом в лице священников и служек на небеса, туда, где обитает Вседержитель, который решит, что же делать со служителями церкви дальше, – вернуть ли обратно, на грешную землю, чтобы они и впредь могли словами из Святого писания учить прихожан правильной жизни, или оставить у себя, на курсах повышения квалификации.
Одноразовая попытка покончить с унынием при помощи коньяка привела к тому, что Самсон, проклиная все на свете, после этого два дня провалялся в постели. Когда король по нужде наведывался в уборную, то вид торчащего оконного шпингалета приводил его в состояние полнейшего уныния.
Нелегкие дни переживал Самсон.
Из ипохондрии его вывела Аннет, появившаяся как-то утром, как призрачный добрый сон, как ласковый ангел с порочными наклонностями, искушая загрустившего короля своим ослепительно свежим видом, звонким голоском и какой-то нервозной напряженностью, которая лучше слов говорила о ее намерениях.
Девушка была в узких джинсах, красной майке с лейблом «Адидас» и кроссовках на толстой подошве.
За спиной ангела были не крылья, а ранец с литровой бутылкой молока и бумажным кульком с горячими круасанами.
Она выглядела бы как барышня, занимающаяся на досуге благотворительностью, если бы не вышеупомянутая напряженность, бархатные глаза и открытые в призывной улыбке влажные зубы. Было видно, что ей не терпится заняться любовью.
Как бы доказывая, что эти занятия ей в радость, она, глядя Самсону в глаза и продолжая улыбаться и покачивать головой, медленно разделась.
Вещи побросала на пол.
Быстро прошлепав розовыми босыми пятками по полу, Аннет подошла к постели и скользнула под одеяло…
* * *
– Лет-то тебе сколько, старичок?
– Однако… – слова давались Самсону с трудом.
– Я принесла молока…
– Вижу. Но я не пью молоко…
– Значит, мне придется одной выпить всю бутылку? А почему ты не пьешь молоко?
– Я пью…
– Знаю. Ты пьешь…
– Я пью всё!
– Всё?
– Да, всё. Всё, кроме молока.
– Здорово у нас это с тобой получается.
– Что?
– Да этот дурацкий разговор. Диалог в стиле тру-ля-ля…
– Ты мне нравишься, – прошептал Самсон потрескавшимися губами.
– Я сама себе нравлюсь… Диалог в стиле тип-топ.
– Повелеваю, встань и налей мне молока.
– !!!
– И поделись круасаном. И пошевеливайся! Ты что, не расслышала приказа?!
– Решил воскреснуть?
– Я не умирал.
– А кто минуту назад душераздирающим криком молил о пощаде?
Самсон отодвинулся и посмотрел на Аннет. Она улыбнулась краешками бледно-розовых губ. Девушка была очень красива. Самсон отважился на довольно длинный монолог:
– Это ты молила. Хорошо, что сейчас день и постояльцы отправились любоваться красотами Парижа, а то бы они сейчас опять принялись колошматить во все стены. Ты так громко вскрикивала…
– Это еще вопрос, кто из нас громче вскрикивал… И все-таки ты воскрес. Когда я вошла в номер, то подумала, что навещаю покойника.
– Ты была близка к истине…
– Да, ты не выглядел бодрячком.
– Наверно, это разлюбезное дело – навещать покойника?
– Фу!
– Нет, правда, поделись, каково это – ходить в гости к знакомым покойничкам?..
– А ты разве не знаешь?
– Откуда мне знать…
– А я знаю. Я два года работала в морге при лионской городской клинике. И очень хорошо помню, как пахнет в покойницкой. Я с тех пор покойников не обожаю…
– А как же быть со мной? Мне показалось, что ты меня слегка полюбила. И потом, какая разница, – покойник, не покойник?.. Человек он и есть человек… Разница между живым и мертвым, в сущности, не так уж велика, как принято думать в мире живых. Любой из нас рано или поздно…
– Ты, кажется, говорил что-то о молоке и круасане?
– Об этом позже, а сейчас я загорелся поговорить о покойниках. Когда я вижу молодых девок, так и хочется…
– Я не девка…
– Ладно уж, гони свое молоко. Хотя было бы куда лучше, если бы ты вместо молока прикатила бочоночек пива. Это было бы по-настоящему мудро и милосердно…
Самсон прикладывается к бутылке и жадно пьет.
Аннет заворожено смотрит на его кадык, который, как челнок, гуляет вверх-вниз.
Самсон выпивает не меньше половины.
Минуту-другую он отупело смотрит перед собой. Потом с трудом произносит:
– Уф, как будто литр принял. Такой дура-а-ак стал… В голове – шум лесов и пенье птиц…
Потом переводит взгляд на Аннет и вдруг выпаливает:
– Все нормальные люди живут не задумываясь… Только такие, как я, всю жизнь носятся с мыслью о каких-то идиотских «зачем» и «почему»… И мучают себя этими вопросами, будто на свете нет ничего другого… А на свете столько всего… – Самсон поцеловал Аннет в голову и почувствовал запах морского ветра. – Скажи, как тебе это удается?
– Что?
– Так восхитительно пахнуть. Уж не отстегиваешь ли ты голову на ночь, чтобы она проветрилась на бельевой веревке?
– Да, действительно, – сказала Аннет и пристально посмотрела на Самсона, – ты был прав, надо было тебе прикатить небольшой бочонок пива… Молоко тебе противопоказано, это я тебе как бывший работник морга говорю, знал бы ты, сколько людей помирает только потому, что не знают, когда надо пить молоко, а когда полезней наливаться пивом…
Самсон чувствовал, что его пребывание в Париже затянулось. Но он, повинуясь интуиции, бездействовал. Он рассчитывал на Провидение. Он еще раз наведался в церковь Сен-Жюльен-ле-Повр. Вот он, рукотворный мастодонт, чудовищный иконостас перед алтарем, который устанавливает незыблемую четырехметровую дистанцию между престолом, местом, где топчутся святые отцы, болтающие о том, в чем они сами мало разбираются, и грешником, опоздавшим на футбольный матч и случайно забредшим в святой храм, чтобы переждать ливень.
У бокового нефа притаилась похожая на идолище или огородное пугало, деревянная, размалеванная разноцветными красками скульптура молодого человека с перекошенным, как от зубной боли, ртом и томно закатившимися под наморщенный лоб мертвыми глазами.
Выкрашенная прилежным художником в отвратительный светло-зеленый цвет, фигура распятого на кресте юного мужчины с черной вьющейся бородкой, много лет назад преднамеренно пострадавшего за всех живущих на земле, верующих и неверующих, своим нелепым видом даже у фанатичного христианина могла вызывать только чувство брезгливости и недоверия. То есть как раз те чувства, на которые вовсе не рассчитывал прототип рукотворного сына Божьего, когда две тысячи лет тому назад с укоризной следил за действиями некоего бессердечного умельца, вооруженного молотком и шестидюймовыми гвоздями.
Но на Самсона фигура Христа неожиданно произвела благотворное, умиротворяющее воздействие. Присмотревшись, он увидел в фигуре распятого то, что пытался передать бездарный, но искренний скульптор – наивную веру человека в свою способность понять, о чем думал Христос, когда Его приколачивали к кресту. Изломанные «домиком» брови, долженствовавшие кричать о муках Христа, и особенно вдруг непокорно и яростно сверкнувший из-под прикрытого деревянного века глаз истукана, сказали Самсону о поисках истины куда больше, чем все его нескончаемые бессонные ночи в королевском дворце, когда он, занятый мыслями всё о тех же «зачем» и «почему», страдая, пополнял бесчисленную армию сомнамбулов.
Иисус знал…
Ему, единственному из людей, было дано полное знание. Он еще при своей земной знал, почему всё и зачем это всё.
Он знал и ни с кем эти знанием не поделился. Те крохи, которые этот человек нам оставил, мало что объясняют…
Хотя, какой Он человек…
В Сен-Жюльен-ле-Повр, когда Самсон стоял перед почти языческой фигурой деревянного Иисуса, прибитой гвоздями к бутафорскому кресту из многослойной клееной фанеры, в его сердце впервые вкралось некое – новое для него и, вероятно, абсолютно неуместное в церкви – трепетно-нежное и чистое чувство к женщине. Чувство это пронизывала светлая грусть.
