Ознакомительная версия.
Писатель он, конечно, был не из первых, не Всеволод Вишневский и не Александр Фадеев, но и не из последних. Филипп книжками не увлекался, а имя знал – потому что на слуху. Член Союза советских писателей, на льдину к полярникам летал, орден вон у него, «Знак почета». Деньжищ, поди, греб немерено. Какого, спрашивается, хрена человеку не жилось?
Теперь вон жмется, дрожит. Вошел, увидел в углу, на стуле, забинтованного Шванца, изогнулся весь:
– Здравствуйте, гражданин начальник. – А тот и головы не повернул, закрылся листом «Известий». Капитан сидел по-прежнему смурной, злющий до багровости, но пообещал, что встревать в допрос не будет, – и не встревал.
Заметив за столом другого чекиста, писатель заморгал уже на Бляхина, не понимая, кто тут главней и кого больше бояться.
– Садитесь, Кумушкин, – нейтрально молвил Филипп. – Потолкуем. Бляхин моя фамилия. Есть к вам кое-какие вопросы.
Для разминки поспрашивал анкетное, приглядываясь тайком, исподлобья. Суетится, нервничает – это хорошо. Филипп же, наоборот, держался очень спокойно, даже сонно. Пару раз сделал вид, что подавляет зевок. Ох, нелегко это – прикидываться сонным, когда пульс скачет и в темечке бьется мысль: это твой последний шанс, последний!
Ну, пора. С богом. Легонечко, на мягкой лапе.
Поднял наконец на подследственного взгляд, убрал из него бюрократизм, включил живой интерес и сочувствие.
Спросил простодушно, с человечинкой:
– Вот я интересуюсь, зачем вы, писатели, так любите от своего природного имени отказываться и берете чужое? Ну, Свободин заместо Кумушкина еще ладно, оно и красивее, и современнее. Но Артур-то зачем?
Подход был правильный. От неказенного и неопасного вопроса литератор прямо ожил:
– У меня природное имя «Лука». Плесень, а не имя. Я с детства люблю роман «Овод», оттуда и взял, по главному герою. А знаете, недавно перечитал – расстроился. Слабая литература.
– Это да, – согласился Филипп.
Шванц недовольно кашлянул, что означало: давай ближе к делу, время! Писатель испуганно оглянулся. Бляхин сделал вид, что смутился, и придал лицу официальное выражение. На самом деле они с капитаном заранее так условились: Шванц будет злыдней, а Филипп как бы тайно сочувствующим.
– Расскажите, при каких обстоятельствах вы стали членом контрреволюционной организации «Счастливая Россия», – строго сказал Бляхин.
Свободин с готовностью кивнул.
– Никита Илларионович… в смысле враг народа Квашнин подошел ко мне после встречи с читателями в клубе завода «Каучук». Восемнадцатого мая это было, в день рождения Карла Маркса. У меня роман есть, «Планета Маркс», – вы, может быть, слышали. Он довольно известный. Фантастический. Про построение коммунизма на планете Марс. Я его написал как творческую полемику с романом Алексея Толстого «Аэлита», в развитие темы.
Кино «Аэлита» Филипп видел, давно еще. Чепуха, но посмотреть красиво. Не знал, правда, что фильм сделан по роману.
Вот ведь хорошая работа – быть писателем. На службу не ходишь, дрыхнешь допоздна, государство тебе путевки выделяет, жилплощадь по льготной норме – и это не считая гонораров. Если повезет, еще и кино снимают. Тоже, надо полагать, не задаром.
– …Говорит мне: «Интересное произведение, но слишком много идеологической риторики. Я понимаю, это продиктовано политической реальностью. А не хотите написать в том же жанре, но не про Марс, а про нашу страну? И, знаете, так, будто нет никакого Главлита. Безо всяких тормозов, а? Представьте, что вам эту рукопись не надо нести ни в редакцию, ни в издательство. Полная воля фантазии. Роман или повесть о такой будущей России, в которой вам самому понравилось бы жить. Неужто вам никогда не хочется сделать себе самый драгоценный писательский подарок – написать что-то не для читателей, а в стол?» Он долго про это говорил. Никита Илларионович обладал очень сильным даром убеждения. И вообще… Хотелось говорить с ним, просто быть рядом всё время. Очень интересный он человек… был. – Тут Свободин дернулся посмотреть на Шванца – но того за газетой было не видно, и писатель продолжил. – В общем, увлек он меня идеей. Я стал бывать у него на Маросейке. Познакомился с его друзьями… в смысле с остальными членами контрреволюционной организации. Сначала это были Кролль Сергей Карлович и брат Иларий, потом появился молодой физик Сверчевский. Но я его видел на Маросейке только один раз. Второй раз уже здесь, на очной ставке… Гражданин Шванц знает.
– Чего ж вы туда повадились ходить-то? – закручинился Филипп. – Неужто не понимали, в какой трясине вязнете?
Капитан показал из-под «Известий» большой палец: так держать!
Писатель виновато повесил голову.
– Даже не знаю, как объяснить… Там, на Маросейке, ни о чем таком как-то не думалось. Что это нехорошо – наши разговоры. Или что опасно… Не знаю, как объяснить….Словно другой мир, где всё… иначе. Разговаривали только о значительном, о… высоком. Ну, то есть мне так казалось, хотя на самом деле, конечно, разговоры были вражеские, – спохватился Свободин. Сбился. Зажестикулировал в поиске слов. – Все были… казались… очень умными, добрыми. Брат Иларий – тот просто божья коровка, светится весь. Сергей Карлович, правда, был злой на язык. И может быть, вообще злой. Но слушать его всегда было очень интересно. Вы поймите – я же писатель, мне всё интересно! Вражеского умысла у меня не было!
Последнее было адресовано не Бляхину, а безмолвному Шванну.
Филипп постучал карандашом по столу, как бы в задумчивости. Это был знак, что капитану пора выйти – допрашиваемый дошел до правильной кондиции, готов к откровенным показаниям. А при Шванце он будет зажиматься, потому что боится. Капитан на первом допросе в порядке дрессировки ставил его на колени и бил грязным веником по морде. Еще заставил сто раз написать на листке «Я не писатель, а говно». Свободин плакал и потом несколько дней заикался.
– Продолжайте, товарищ Бляхин. Я скоро вернусь.
Капитан отложил газетку, вышел.
Повадка у Филиппа сразу изменилась. Он отодвинул протокол, наклонился над столом.
– Я, товарищ Свободин, вашу повесть прочел на одном дыхании. Оторваться не мог. Словно сам в будущее попал! Как вы там завернули, а?
Говорил вполголоса и быстро – типа пока начальника нет.
– Да?! – Писатель весь засветился. – Правда же там нет ничего антисоветского! Это ведь про далекое будущее, про двадцать второй век!
– Мировая книжка, совсем не вражеская, – подтвердил Бляхин. – Я считаю, вы за остальных отдуваетесь. Ужасно за вас переживаю. Я ваш читатель всегдашний. Подпишите мне, пожалуйста, на память, а то капитан вернется – при нем нельзя.
И – открытку на стол, из дела. Она все равно там без инвентарного номера лежала, между страниц.
Свободин взял авторучку. Бляхин застенчиво попросил:
– По имени можно? Меня Филиппом зовут… Я уверен, что всё обойдется. Разберутся. Так что пишите «товарищу».
– А гражданин Шванц говорил… говорил, что меня… расстреляют.
У Свободина задрожали губы, глаза налились слезами.
– Вы на него зла не держите. Он если кого считает врагом, прямо лютеет. У нас даже свои его боятся. А враги его ненавидят. Видали, у него голова перевязанная? Это товарища капитана гадина одна убить хотела. Но вы не нервничайте, Лука Трофимович, не дам я вам пропасть. Советская литература мне этого не простит.
Дверь была закрыта неплотно. Шванц стоял в тамбуре, слушал.
– Я с вами буду в открытую, – продолжал крутить шарманку Филипп. – Потому что верю: вы нашей родине не враг. Я помочь хочу. Только и вы мне помогите. Следствию не вы нужны, мы же понимаем, что вы увлеклись, оступились. Нам Иларий нужен. Вы вот говорите «божья коровка», а он куда как непрост. Улетела коровка-то, когда жареным запахло. На воле порхает, пока вы тут мучаетесь.
– Я знаю. Гражданин Шванц меня про Илария много раз спрашивал. Я бы сказал, но я честно не знаю.
– Верю. Но память у человека как устроена? Ее ворошить надо – глядишь, что и выплывет. Давайте вместе попробуем. Вспоминайте про монаха всё подряд.
– Сейчас… – Свободин сосредоточился, заскреб подбородок. – Ну вот, не знаю, пригодится или нет… Был один спор. То есть не спор, а… Брат Иларий никогда не спорит. Он так наклоняет голову, словно обдумывает слова собеседника, вертит их, осмысляет и поворачивает на собственный лад… Нет, правда, совсем ерунда. Даже не знаю, стоит ли?
– Рассказывайте, рассказывайте.
– Говорили про вечное русское – про смысл жизни. Я излагал свою всегдашнюю идею: что человек должен стараться быть самим собой, не подстраиваться под ожидания окружающих, не усреднять и не «стандартизировать» свою индивидуальность. Иларий сначала кивал, а потом говорит: «Но человек может быть не очень хорошим и даже совсем нехорошим. Разве это правильно, если он такую свою индивидуальность станет пестовать? Я полагаю, что назначение жизни не „быть собой“, а „стать собой“. Родился ты на свет, допустим, желудем, который может вырасти могучим дубом, а может и не вырасти. Попадет не в ту почву, или ствол искривится, или засохнет. Надо всё время помнить, что ты не просто желудь, а дуб. И дорасти до своего истинного размера». Я говорю: «А, может, я не желудь. Зачем мне становиться дубом?» «Ты, отвечает, все равно кто-то потенциально прекрасный, у Бога по-другому не бывает. Не желудь, так семечка плодоносной яблони или орешек корабельного кедра. Над помнить одно: то, что не растет, не имеет смысла, а что не выросло в полный рост, то пропало зря». Я потом долго про это думал…
Ознакомительная версия.
