Илья, наконец, нацепил очки и убедился, что преужаснее всех был третий Подросток — поджарый, с крепкой челюстью, с длинной седой бородой, опиравшийся на бамбуковый шест.
Он смотрел на Илью и улыбался. Глазки у него были голубенькие, застывшие, равнодушные. Он смотрел на Илью, и он смотрел в Илью, и он смотрел сквозь Илью.
— Вы еврей, не так ли? — вежливо спросил он.
Илья утвердительно кивнул, сокрушенно развел руками — что поделаешь, планида такая. Потом, поразмыслив, низко, с безоружным вызовом, поклонился.
— А где же ваш капюшон, еврей? — тихо продолжал бородатый. — Где ваш обязательный капюшон с колокольчиком? Который предупреждает о вашем зловонном приближении?
Насаженными на пальцы железными когтями он соскреб сосульку с бороды.
— Холодно, — сказал он задумчиво. — Крещенские морозы. Русь. Мы вас крестим, еврей. Знаете как? Мы сделаем прорубь и опустим вас в воду. Скупнем разок! А потом вытащим и отпустим — нагим и босым — таким, какими пришли мы все в этот мир, — и вы пойдете, побежите, попрыгаете — отныне с Богом, а нам сорок грехов простят…
Дверца телефонной будки за спиной Ильи распахнулась, девка вылетела оттуда и штеко будланула Илью коленкой под зад. Рухнув на карачки, он проскользил немного по льду и въехал шапкой прямо в бритвенные лезвия коньков. Из развязавшегося мешка посыпалось барахлишко. Седобородый брезгливо отпихнул копошащегося Илью шестом.
— Энтот чеснок рвался ко мне, прикиньте, короче, пацаны! — хрипло докладывала девка. — Хочу, орет, войти в тебя!
Илья тихо ползал, собирал свои бебехи обратно в сидор.
— Жиды к нашим бабам лезут! — звонко взъярился белобрысый мальчиш. — Девок в полон берут!
Узкоглазый снял с плеча аркан, начал ладить петлю Илье на шею — тащить за собой.
И в тот же момент, выхватив согретый под тулупом топор, рванулся с коленок Илья — сразу во всех направлениях — «пусть распускаются все лепестки», как терпеливо учил улыбчивый рядовой Ким в армейской хлеборезке, разрубая сухой ладошкой очередную буханку.
Белобрысому — обухом под горло, где панцирь кончается; монголоиду — лезвием сверху по каске, сразу видно — ржавая, смялась, потекла; девке — эх-ма, милка! — не оборачиваясь, слегка валенком в живот, чтобы вмазалась обратно в будку и уселась там на полу, раскорячив ноги.
А вот велеречивый старец ловко уклонился, съездил Илье бамбуковым шестом по уху и, разом потеряв всю вальяжность, разбойно засвистал, заухал, призывая подкрепление.
— Ко мне, крещеные! Дети вдовы местных мочат!
Послушники у метро обернулись, распрямились, охотно бросили корягу и, сморкаясь в вырванные ноздри, двинулись разбираться. Здоровые малые. И ломик держали грамотно — острием к себе.
Тут главное — не задерживаться, не вступать в толковище, что, мол, все нормально, мужики, ша, мол, лом, никто ничего, тихо-мирно шел по своей надобности, а тут на тебе такое… Никаких комментариев и объяснений! Дать деру — вот истинный путь к Спасенью!
И Илья побежал. Как в сказке — припустился тут же во все лопатки. Скакал русаком по сугробам, что твой косой. Вслед ему неслось: «Жидовня наших бьет! Наших, нашенских, исконных!..»
5
Задыхаясь, спотыкаясь, виляя, — «Праведника… смел… бег!» — бежал Илья среди ледяных глыб Большой Ордынки.
Опять топор испачкал, думалось на бегу, мыть его теперь, снегом оттирать (не любил Илья мыть топор).
«Снег словно пух из вспоротых подух», — подпрыгивал в голове детский стишок, а в ушибленном бамбуком ухе мягко зудело:
«Ты проснулся,
А бамбук — в снегу.
Так приходит зима».
Он вспомнил мудрого рядового Кима с его тихим смехом, острым пучком волос, торчащим из-под подбородка — как тот ходит по хлеборезке, постукивая деревянными башмаками, и объясняет: «Пройти два ли не трудно, трудно осмыслить пройденное».
Ну, вот, скажем — еврей Ли вы? Вы жид, не так Ли?
Осмысливай, да смотри не оступись… Эх, склизкое существование, беглое да утекающее, вся-то стезя — вскользь!..
Илья опрометью скатился с пригорка, образованного прорвавшимся, вспучившимся и обледеневшим канализационным колодцем, чуть не врезался в тын у подъезда, но удержался на ногах и даже наддал.
Старушка, кротко сидевшая у дверей на покосившейся лавочке, перекрестилась:
— Неужто уже спозаранку гонют?
— Погнали пархатых до хаты! — с гордостью отвечал мужик в армяке, большой деревянной лопатой расчищавший дорожку к подъезду. — Кирдык картавым!
Он сбил на затылок треух и принялся радостно объяснять, чертя черенком лопаты по снегу:
— Жиды дали ходу… Бросив свои иглу, побиглы по льду… Ладно. Но мы все учли, скумекали, и ось — обрушились кроком… Держи жи-ида-а! — заорал он счастливо и затопал ботами. — Дави жидовщину!
Илья оглянулся на ходу, но преследователей-«коней» видно не было — то ли отстали, греться пошли, то ли патруль встретили и сцепились, урапаты долбанутые — кто где служил да кто больше Русь любит… А вот уже и черный толстый лед пропадал, булыжная мостовая начиналась, выщербленные тротуары-оазисы, посыпанные песком. Тут им не достать.
Тяжело дыша, Илья перешел на шаг. С Большой Ордынки свернул на Пуришкевича, где аккуратно обогнул небольшую толпу, сгрудившуюся вокруг ржавого тотемного столба с репродуктором-вещуном.
«Гензиледа, гензиледа! Медабрит Москва! — хрипела висячая опухоль на столбе. — Слухайте утрешнюю молебню…»
Люди стояли, задрав головы, сняв шапки на морозе, — слушали. Как правильно вылепить фигурку, куда надобно тыкать иголку… Служба, волшба! Притоптывали валенками, постукивали унтами. Были они заняты, и потому — неопасны.
А то, помнится, на Покров привяжут вот так к столбу — и давай снежками садить… Нос, естественно, вдрызг, постепенно даже какими-то защитными струпьями покрылся…
Илья беспрепятственно вышел на 2-ю Марковскую, перебрался по шатким мосткам через разрытую теплотрассу, и вот вам, пожалуйста, в конце улицы — школа. Церковно-приходская гимназия имени иеромонаха Илиодора. Высокая стена из грубо отесанных плит, наглухо закрытые, тяжелые ворота.
А возле ворот, под висевшим колоколом, Илью уже ждали добрые знакомцы — на коньках. Состав у них был несколько иной, кой-каких увечных не хватало в строю, но бедовая седая борода хорошо просматривалась. Значит, не отстали, а выследили и обошли. Опытные твари. Не лыбились, не щерили пасти, зыркали по сторонам собранно и деловито.
Они тоже заметили Илью, но не торопились — сам подвалит, смыться-то некуда.
Илья остановился, растерянно озираясь. И тут откуда-то, словно из-под земли, вырос мальчик, схватил Илью за руку и потащил к гимназической стене. Небольшой такой мальчонка, основательно (и обоснованно — голь гимназическая!) оборванный, в рваной кацавейке, в лохмотьишках, румяный.
— Быстро, быстро давайте, — приговаривал мальчик.
— Подожди, — вырвался Илья. — Ты кто такой?
— Давайте, давайте, — бормотал мальчик. — Из пятого «В» я, отец учитель, вы меня не знаете, а я у ваших десятиклассников подшефный, случайно иду, гляжу — плохо дело, надо выручать, вот сюда, сюда лезьте, тут плита отходит, — он пнул ногой неприметный выступ, и в стене открылся узкий проход. Мальчик втолкнул туда Илью, нырнул вслед за ним и задвинул плиту на место. Илья шагнул куда-то, провалился по колено в сугроб и, ошалело отряхиваясь, — все было, как спросонку! — выбрался на утоптанную тропинку.
Они находились в углу заснеженного школьного двора, за длинной дощатой будкой туалета.
Из-за стены доносились растерянные вопли «коней»:
— Ну, жидяра, мы тебя еще достанем! Ты еще выйдешь, жидь недобитая!..
Но крики постепенно слабели и удалялись.
Пока они шли по тропинке к школе, мальчик развлекал Илью былинами о битвах гимназистов с «конями» («ка-ак дали им, гуигнгмам!»), божился, что сам как-то попал одному стрелой в лодыжку, доверительно сообщал о вражьих повадках («Коняшки, отец учитель, они, конечно, инстинктивно хитрые, но разобщенные, у них каждый возжу на себя тянет…»), попутно же он ел снег, набирая его в варежку.
— Не ешь снег, — наставительно сказал Илья.
— А он чистый, — махнул рукой мальчонка. — Здесь Котельных нет.
Они обошли покрытый льдом и занесенный снегом фонтан, в центре которого возвышалась высеченная из цельного песцового бивня фигура писающего Патриарха. Задрав, как для пляса на Троицу, на камланье, малицу и ризы, он мочился на какой-то обрывок электропровода. Так, во всяком случае, показалось Илье — ну, вестимо, всякие там аллегории и экивоки!
Но мальчик, хихикая, объяснил, что все гораздо проще — это старикашка Патрик мощной своей, живительной, очищающей (проходили же!) струей побивает всем известного горбоносого аспида, извивающегося у его лыж.
