Ознакомительная версия.
У подъезда «Максима» стоял одинокий, высокий, пожилой швейцар в вылинявшей красной фуражке и в мешковато сидящей на нем ливрее…
Немного в стороне, положив кипу вечерних газет на мраморный круглый столик, стоял, наклоня набок непропорционально большую, яйцевидную голову в помятом картузе, маленький пожилой человек с грустными, косыми, слезящимися глазками. В легоньком летнем пальтишке, он съежился и прятал руки в дырявые карманы.
Швейцар посмотрел на часы.
– Готовься, Пико! – сказал он покровительственно-насмешливо. – Театры кончаются. Сейчас начнется…
Когда я возвращался назад – улица оживилась. Гудели клаксоны, почти сплошными рядами плыли собственные машины и такси. Торопливой рысцой бежали пешеходы к красным маякам метро.
Веселящийся Париж разъезжался по домам и ресторанам, по дансингам и ночным кабакам.
Высокий швейцар то и дело подбегал к останавливавшимся у ресторана автомобилям. Он открывал дверцы, высаживал прибывающих, ловко принимал чаевые и опускал в свои бездонные карманы монеты и бумажки. И после каждого «приема» он неизменно повторял:
– Э – вуаля…
– Энтра!.. Труазьем!.. – заливался пискливым, бабьим голосом Пико.
Он совал в самый нос газету входящим в ресторан господам, но никто на него не сердился… Он был вещью, принадлежностью «Максима», как мраморные, наружные столики, как искусственные пальмы в кадках у входа…
Дождь продолжал лить. Париж снова опустел. Теперь уже только изредка проносились по площади отдельные автомобили. Еще реже шли, спеша, опоздавшие на метро пешеходы.
У «Максима» вытянулся длинный хвост собственных машин. Их шоферы или дремали у рулей, завернувшись в дохи, или болтали друг с другом, раскуривая свои бесконечные трубки…
Из ресторана вышел высокий, представительный, замечательно породистый молодой человек. Он, по-видимому, много выпил, но совсем еще крепко держался на ногах.
Пико сунулся к нему со своими газетами. Молодой человек вырвал из рук Пико всю пачку и бросил газеты в уличную грязь.
Пико жалобно пискнул и кинулся собирать свой подмоченный товар. Кутила оттолкнул его ногой и бросил ему стофранковый билет.
– Не смей собирать! Я купил у тебя все эти газеты!
Пико был ошеломлен.
Он сдернул свой картуз и обнажил свою смешную, яйцевидную, голую голову.
– О, мерси, мосье, мерси! – залепетал он в радостном возбуждении…
Но кругом уже толпились выходившие из ресторана клиенты, шоферы и ночные рабочие, починявшие мостовую против Морского министерства. Никто из них не видал, какую сумму заплатил молодой человек за газеты…
– Грязный иностранец! – крикнул один из рабочих, с ненавистью посмотрел на кутилу и полез на него с кулаками.
Сильно нагрузившийся, полнокровный, коренастый француз сбросил на руки своей дамы цилиндр и черную накидку на шелковой лиловой подкладке, засучил рукава фрака и, в полном восхищении, поспешил на помощь рабочему.
– А ну-ка дай ему! – закричал он. – Они думают, что здесь они в своих деспотических королевствах, а не в свободной республике, где все равны, свободны и все братья друг другу!
Кутила остался очень доволен таким оборотом дела. Он отступил на шаг, стал в позицию и мощным ударом бросил француза на землю. За французом во фраке полетел и рабочий.
– Вот вам фратернитэ!.. – сказал надменно кутила. – И социалисты и капиталисты теперь в одной куче! А ну, еще кто?..
Но к нему уже тянулись десятки кулаков. Женщины кричали, плевали в него и улюлюкали.
– Скоты! – сказал кутила.
– Вы бы хоть дам постеснялись! – взвизгнул какой-то благообразный старичок сенаторского типа.
– Дам? – захохотал кутила. – Этих ночных фей? Держу пари, что у вас тут половина женщин не лучше этих!..
Это было уже слишком. Началось грандиозное побоище… Я вынул свисток, и резкий, пронзительный свист огласил немую тишину площади Конкорд.
Через несколько минут кутила уже был окружен циклистами и ажанами и сражение поневоле приостановилось.
– Вам придется отправиться в комиссариат, мосье! – сказал полицейский бригадир.
– Хорошо! – ответил кутила и иронически улыбнулся. – Позовите мне такси!
Бригадир рассердился.
– Вы – во Франции, – сказал он, – а потому вам придется отправиться не в такси, а пешком.
Толпа снова негодующе загудела.
– Хорошо, – сказал кутила добродушно, – но, может быть, вы мне дадите ваш велосипед. Я вам его не сломаю…
– Прошу без шуток, мосье, – сухо сказал бригадир. – Но, если при вас есть бумаги, я могу вас отпустить по составлении протокола.
Кутила вынул визитную карточку и сунул ее в нос бригадиру.
Я заглянул в нее через бригадирское плечо. На ней стояло имя известного принца одного из царствующих королевских домов Европы.
Отдав свою карточку бригадиру, он окликнул проезжавшего мимо конного извозчика и отбыл в неизвестном направлении.
Пико ликовал:
– Там оставалось всего десять газет, старина!.. Из них шесть я подобрал под шумок – они еще вполне годятся для сдачи Ашету, а он дал мне 100 франков! По 25 франков за одну «Энтран»!.. Это же колоссально!!!
Ночь двадцать седьмая
Какой отвратительный климат в Париже! Вчера к утру сразу потеплело, весь день шел дождь, а сейчас ревет ветер, разрывает белые облака за Эйфелевой башней, гонит бесконечные тучи, и они снова и снова плачут над площадью Конкорд…
И Большая Генриэта, и белокурая Симонн, терпеливо ждущая моего согласия на наш «брак по расчету», жмутся под сводами галлерей, спасаясь от дождя и ветра. На клиентов сегодня рассчитывать трудно, значит – о заработке не мечтай!..
Но Симонн неожиданно улыбнулось «счастье». Ее увлек какой-то мрачного вида, высокий и худой господин в темных очках. Предварительно он подвел ее к свету фонаря и долго, словно покупая рабыню, рассматривал бесцеремонно ее лицо, фигуру и ноги.
– Симонн сегодня везет, – не без дружеской зависти вздохнула Большая Генриэта…
Я посочувствовал ее неудаче и философски заметил, что, очевидно, господин в темных очках предпочитает женщин хрупкого и некрупного телосложения…
Подвыпивший принц, повернув за угол бульвара Мадлэн, вероятно, уже забыл о Пико, а Пико будет вспоминать о нем всю жизнь…
Как легко ближнему оставить след в нашем сердце…
Уже было далеко за полночь, когда я услыхал испуганный и визгливый крик Большой Генриэты. Человек в кепке и шарфе, одноглазый и со шрамом на лице, вырывал у нее сумочку и бил ее по лицу.
Из-за угла спешил на эту сцену знакомый уже мне «буржуа» с рыжими усами. Сутенер оказался его случайным помощником, так как задерживал Генриэту.
Я подбежал сзади к сутенеру и, дав ему здорового тумака, оторвал его от жертвы.
Большая Генриэта была спасена. Прижав к груди сумочку, она бросилась бежать.
Я повалил сутенера и прижал его к земле.
«Буржуа» был вне себя от негодования.
– Послушайте, черт вас побери! – завопил он, брызгая слюной. – На кой дьявол вы вмешиваетесь не в свое дело?!. Сторожите себе ваши двери и окна и не суйте рыло туда, куда не следует!..
– Я защитил женщину от этого негодяя, – ответил я, осторожно выпуская апаша из своих объятий. – Это – мой долг, не только как стражника, но и как мужчины… А по какому праву вы суетесь ко мне со своими замечаниями?
– Вы мне помешали задержать Большую Генриэту. Эта развратница опять улизнула от меня…
Я насмешливо свистнул…
Он готов был разразиться новым потоком ругательств и угроз, но в это время подошел мой бригадир и он обратился к нему с официальной жалобой. Бригадир аккуратно все записал, но не сделал мне никакого замечания.
«Буржуа» удалился взволнованный…
Зайдя к себе в закутку, чтобы подбросить угля в печку, я нашел у себя новую гостью.
Бабочки летят на огонь, а в такой холод особенно…
Это была среднего роста, стройная, не по сезону легко одетая блондинка. В лице ее, красивом и немного надменном, не было ничего, что роднило бы ее по профессии с Большой Генриэтой и белокурой Симонн.
Я приложил руку к козырьку и вопросительно посмотрел на нее.
– Я сейчас уйду, – сказала она и, сняв с удивительно красивой и тонкой ножки бальную, серебряную туфельку, стала сушить ее у огня.
Английский костюм и бальные туфельки слишком не подходили друг к другу, и я невольно обратил внимание на этот контраст.
– Не удивляйтесь, – сказала она, и лицо ее скривилось в болезненно-презрительную гримасу. – Вчера они проиграли мою шубу и новые, лакированные туфли.
– Кто «они»?..
– Мой муж и его папаша… Они погубили меня и сами в конце концов кончат плохо…
– Но… почему же вы…
– Почему я на улице?
Туфля ее высохла, и она сняла другую.
– Потому, мосье, что я – уличная девушка.
Я дежурил двадцать седьмую ночь на площади Конкорд и потому уже ничему не удивлялся. И я сказал спокойно:
Ознакомительная версия.
