Я не понимала, как это – молиться разным богам. Разные церкви строить. Одному богу – и другому богу. А разве их может быть два? А кто такой бог?
Я воображала его суровым грозным дядькой с белой бородой, с огромными жесткими кулаками. Воздевает руки из-за облаков, грозит бедным людишкам. Если таким кулаком ударит – не встанешь.
Однажды ночка у меня была. Всем ночкам ночка. Я наплакалась, как обычно, наревелась всласть, потом стала себя ругать: ну, дура, хватит хныкать, закрывай глазенки и спать.
Еще некрепко спала, дремала, когда рядом со мной зашуршало.
Зажигать свет не стала. Глядела во тьму.
Он стоял передо мной, босыми ногами на холодном полу, маленький, голый. Глаза раскрыты широко. Так смотрят напоследок. Или в первый раз.
– Сыночек…
Маленький мальчик. Только научился ходить. Еле держался на крохотных ножках. Засунул себе в рот большой палец.
Сосал палец. Смотрел на меня. Не призрачный. Настоящий. Вот я схожу с ума, и никто меня не остановит.
Я рывком села в кровати. Протянула к ребенку руки.
– Иди, – сказала я тихо, – иди ко мне.
Мальчик вынул палец изо рта и улыбнулся мне. Сверху два зуба и снизу тоже. Похож на зайца.
По моим щекам текли потоки соленой, глупой воды.
– Как тебя зовут? Федя?
Младенчик молчал и улыбался.
– Петя?.. Я же помню…
Мне показалось, он сейчас упадет. Я спустила ноги с кровати, чтобы в случае чего подхватить его на руки.
– Не Петя?.. Леша…
Мальчик завалился на бок, все-таки упал. Захныкал. Пополз к двери. Дверь спальни сама страшно распахнулась перед ним.
Он уполз в темноту, в черное ничто.
Я проспала четверо суток без просыпу.
Мать подходила ко мне, щупала мой лоб. Она потом говорила мне: «Я думала, ты уж не жилец».
Так бывает: р-раз – выключил кнопку; р-раз – повернул руль; р-раз – дернул вниз реле; р-раз – нажал на спусковой крючок. Стоп-кадр. Ты остался навек в этом кадре, а твой фотоаппарат полетел в пропасть. И никто, никто и никогда не увидит этого снимка.
Когда я проснулась, была другая жизнь.
В другой жизни надо было жить. И стать другой.
Я почувствовала себя зверем. Вышедшим из чащи, сильным, молодым и здоровым зверем, которому надо кусаться, драться, лаяться, рычать, сражаться, выть и вопить, и все – в радость, все – в праздник.
Я дико, зверино захотела праздника.
Праздники – мгновенное счастье земли, вечное счастье. Цветные ленты, гирлянды роз и гвоздик, карнавальные маски, пылающие факелы, тысячи огней, ночное небо, наряженные елки, букеты и конфеты! И подарки, подарки. Если праздника нет – надо его придумать, решила я! Сама подарю себе подарок, если никто не подарит!
Праздник сам нашел меня. Сам.
Отец отступился от меня. Он больше не пил водку и не поил меня.
Мать притихла. Молчала. Варила на кухне невкусную каждодневную еду: картошку, кашу, макароны.
Мир серый и жухлый. Метельный февраль. За оттепелью набегали холода, поземка целовала ноги, вилась исступленно. Может, молила простить? За то, что злая такая?
А я все думала: что мне делать? Я убила в себе человека. Значит, я могу убивать.
Я могу убивать.
Я могу.
А что такое смерть? Она стоит денег? Да, стоит, отвечала я себе. Все на свете стоит денег.
Я была нищая, бедная. «Нищая, как церковная мышь», – говорила моя мать о соседке Кире Павловской. Разве мышь может быть нищей? Разве в церкви водятся мыши? Там же еды никакой нет. Нет, на Пасху, на Рождество и другие большие праздники в церковь старухи приносят еду разную – куличи, яйца, конфеты, печенье, да просто батоны зачем-то приносят, булки и сайки, и священник брызгает на все это святой водой, освящает. Ну и мыши, может, приходят. Им пожрать ведь тоже охота.
В глянцевом богатом журнале, где я делала фотографии красивых богатых людей, красивых богатых домов, красивых богатых вечеринок, мне платили жалкие, стыдные копейки. На эти деньги нельзя жить, но можно выжить. И я выживала. И я не хотела так жить.
Я убила своего ребенка, и я выжила, и я захотела быть богатой и счастливой.
Я шла по улице и вслух говорила себе: «Я убила своего ребенка, и я хочу быть богатой и счастливой», – и у меня было все мокрое лицо, это я так шла и плакала, все время, безостановочно. Наши соседи думали, что я сошла с ума, все время рыдаю, жалели мою мать, советовали отвезти меня в деревню или положить в хорошую больницу. «Месяцок-другой – и девочку поправят, будет как новенькая». Новенькая игрушка. Новенькая куколка. А старенькую выбросим. На помойку.
«Я хочу быть богатой и счастливой…»
Перед глазами, в серой мгле улицы, заплясала огненная надпись: «ТИРЪ».
Почему с твердым знаком, подумала я, как в старой, убитой России, – и толкнула дверь от нечего делать, и вошла.
Передо мной были звери и птицы, и к каждой были прибиты белые кружки с черными точками. Я не знала, что это мишени. Я их видела в первый раз.
– Пострелять хочешь?
Толстый человек скалился, улыбка до ушей, протягивал мне винтовку.
– Пострелять? Хочу, – сказала я и взяла винтовку у него из рук. Тяжелая, как гиря. – А покажите мне как!
– А ты не умеешь, что ли? – осклабился толстяк и загрохотал, а не захохотал. – У-ха-ха-ха-ха! Ух-ха-ха-ха! Ну давай, так и быть, покажу!
Он вышел из-за стойки, подошел ко мне, втиснул винтовку плотнее мне в руки, приказал:
– Подними.
Я подняла винтовку.
– Теперь прицелься. Вот так!
Он показал, как надо прицелиться. Я сделала, как он показал.
– Видишь, вот мушка? Прищурься и поймай на мушку мишень. Поймала?!
Я кивнула.
– Руки пусть не дрожат!
Он слегка ударил меня по руке.
У меня руки не дрожали.
– Целишься хорошо?! Вон в того зайца, да?!
Он орал, как на пожаре.
– Хорошо. Я не глухая.
– Стреляй!
Я выстрелила.
И зайчик перевернулся и закачался, как маятник.
Толстяк захлопал в ладоши.
– А что врешь, что не умеешь? Врать надо складно! Приз в студию!
Он вынул из-под стойки огромную коробку с конфетами. Я видела такую коробку впервые в жизни.
Толстяк, как фокусник, раскрыл коробку. Я осторожно взяла конфету. Он кинул в рот одну, другую, третью, зажевал, зажмурился.
– Еще постреляешь? Понравилось?
– Понравилось, – сказала я. – А это пули настоящие?
– Пули-дуры, ха-ха! – сказал он.
Я прицелилась и выстрелила в картонного лося. Лось упал и закачался.
Я выстрелила в хитрую лисичку. Лисичка упала кверху лапками.
Я выстрелила в летящего журавля. Попала.
Я будто сошла с ума. Я прицеливалась и стреляла, прицеливалась и стреляла. И попадала и попадала. Во рту у меня скопилась горечь. Во рту и в животе. Мне казалось – я на охоте, и все эти игрушки – живые.
Когда я оторвалась от прицела, все лицо мое было залито слезами. И я вытерла лицо рукавом пальто, держа винтовку в руках, на весу.
Я расстреляла всех зверей в тире. Толстяк с восхищением смотрел на меня.
– Во девка! – восторженно громыхнул он. – А врет, что не умеет! Ты снайпер, что ли? Или у тебя глаз алмаз?
Я осторожно положила винтовку на стойку.
– По этому поводу надо коньячку, – толстяк вытащил из-под стойки початую бутылку. – Или ты не пьешь? Девочкам можно… по чуть-чуть, мама не заругается… конфеткой закусишь.
– Совсем немножко, – прошептала я.
Мы чокнулись рюмками, сделали по глотку, и порозовевший толстяк спросил:
– Ну, кроме шуток, девка, колись! Как тебя зовут?
– Алена.
– Стрелять где-нибудь училась?
– Нет.
– Алена, ты талант. Талантам… – он подмигнул, – надо помогать, бездарности пробьются сами. На тебе, девка, можно сделать отличные бабки.
– Что? – спросила я. – Что сделать?
– Деньги большие. И ты будешь не в накладе, и люди подзаработают. Давай сделаем так, – он наклонился, пошарил в кармане куртки, висящей рядом с ним на замызганной стене. – Я тебе адресочек дам. Человека одного. Он будет учить тебя бесплатно. Сто пудов, бесплатно. Ты ни копейки не будешь ему платить. Но уговор один. Делай все, что он скажет. Все-все-все, поняла?! И молчи. Молчи как рыба. О том, что я тебя к нему направил. Зато потом… потом…
Он облизнул губы. Когда он, клыкастый, улыбался во весь рот, он становился похож на жирного медведя.
– Чему он будет меня учить?
Коньяк медово, жарко разливался по телу. Он был намного лучше водки. И вкуснее.
– Стрелять учить, дура. Только не в картонных зверей. В людей.
И он всунул мне в руку визитку. У него были липкие пальцы и потная ладонь.
Я отдернула руку, и визитка упала на пол.
– Я не хочу в людей! – крикнула я. – Вы шутите!
Он поднял с пола визитку и злобно затолкал мне ее в карман.
– Дура, – сказал он хрипло. – Аленка-дуренка. Потом еще спасибо скажешь.
Вытащила эту визитку из кармана, когда мне стало совсем уже невмоготу.
Картонные звери в тире все качались передо мной, задрав ноги, лапы, топорща когти. Убитые птицы разевали клювы. Я набрала телефонный номер негнущейся рукой, будто бы сто часов простояла на морозе.
