Ознакомительная версия.
– Мы же уезжали тут, – сказал затем кто-то из дуэта.
– Да, куда-то в ближнее зарубежье, – припомнил я.
– А они в Испании были, – указывая на нас сказал Марк, – Машину взяли и….
– Не сбивай с толку, – отмахнулся от него Кирыч, – Ну, ездили, и что?
– А я думал, что вы сбежали, чтобы не навлечь на себя подозрения, – сказал я, – Не хотели, чтобы вас в связи с убийством замели, – я не столько произнес, сколько подумал вслух, вспоминая их поспешное исчезновение.
– Ерунда, – сказал один, а другой поддакнул, – Там «висяк». Володя, ну, мент, говорит, что дело в архив сдали. Преступник не найден. Шито-крыто.
– А почему? – спросил я, – А как же закон? Они же там должны пресекать преступность.
– Да, надо же узнать, кто убил, – добавил Марк, – Интересно же. Что там Боба говорит?
– А нам не интересно, – сказали Сеня и Ваня так, словно желая подчеркнуть, что на эволюционной лестнице стоят нас гораздо выше.
У них все по-другому.
– Распоряжение поступило, – пронизив голос, сказал затем один.
– Расследование не имеет смысла, – добавил другой.
– Некрасивая правда оказалась никому не нужна, – резюмировал я, делая усилие, чтобы не дать мыслям втянуться в мутный круговорот: а кому может быть выгодно нераскрытое убийство бедного портняжки? у кого столько возможностей, чтобы «убедить» прокуратуру?
– Но зарубеж вы уехали не потому, – напомнил Кирыч. Жизнь интересовала его больше смерти, – И что?
Сеня и Ваня переглянулись и, со вздохами, потея во всю ширь свою и стать, заявили:
– У нас будут дети….
– От суррогатных матерей, – добавил Марк.
– От каких? – спросил Кирыч.
– Это разве законно? – спросил я.
– Это здесь незаконно, а там законно, – сказали Сеня с Ваней, – Запишемся отцами, да перевезем, и никто нам ничего не скажет.
– А матери кто? – спросил Кирыч.
– Все тебе расскажи, – вмешался Марк, – А может быть это врачебная тайна?
Ага, подумал я, сначала дурень выбалтывает лишнее, а затем натягивает на себя доспехи моралиста. Логика столь же безупречная, что и у клинических женофобов, которые всех женщин делят на маму, которая святая, и остальных блядей.
– У нас все урегулировано, – сказали Сеня и Ваня тоном, не терпящим возражений. Они будут отцами, и точка: «больше не хотим про это говорить».
Ушли. Мы остались потеть втроем.
– Ну, молодцы, – Кирыч в задумчивости стал смахивать рукой с плеч горячий пот, – Не каждый бы на такое пошел.
– А в Европе такое сплошь и рядом, – сказал Марк, – Ничего особенного.
– Нашел с чем сравнивать, – сказал я, – Не понимаю, к чему эти сложности. Почему бы им не завести себе попугая?
Кирыч посмотрел на меня без улыбки: дескать, какие тут могут быть шутки?
– Или хотя бы пару канареек, – попытался я смягчить едкость.
Она окликнула меня в фойе. Сеня с Ваней уже сбежали, не желая дальнейших расспросов, спортзал мы покидали втроем.
– Ай, а ты все еще здесь?! – лживо удивившись, воскликнул Марк при виде Манечки, которая в своей оранжевой хламиде сидела с красным лицом на резном диване возле администраторской стойки.
– Илья, можно с тобой поговорить? – окликнула она, подбирая широкий подол наряда, приглашая сесть рядом, – С глазу на глаз.
– Мы в машине подождем, – сказал Кирыч.
– Да, – вякнул Марк, – Мы подождем.
Она похлопала по дивану – давай, не вредничай. Я присел, поставил на колени рюкзак, желая отгородиться от толстухи.
– Я хочу, чтобы ты все правильно думал, – сказала Манечка, на меня не глядя, – Ты должен меня понять.
– Слушай, найди попа, запишись на исповедь.
– Дурак ты.
А ты сволочь, про себя произнес я.
– Помнишь, я тебя спросила? Про вышку.
– Да. Ты не прыгала.
– Не моя высота. Понимаешь? Не мо-я. Он даже во сне красивый, понимаешь? Иные спят, слюни по подушке пускают – ну, страшные, как я без грима. А у него волосок к волоску: бровки, реснички. И губки сложены прилично, и нос красивый, и подобородок. И даже лежит, как будто позирует. Ну, ненатурально все. Я специально свет посередь ночи включала – а он всегда, представляешь? – она повернулась ко мне, – Он красивый абсолютно всегда! Не человек, а инопланетянин какой-то. Что мне с таким делать? Я его даже бояться немного стала. Это я-то….
Я чуть не выронил из рук рюкзак.
– И поэтому ты решила прибавить ему морщин? – захохотал я, пугая блеклого юношу за стойкой, – Вот, узнает красавчик, что любимая наставляет ему рога, и появится на лбу страдальческая складка. Ура. А если повезет, так и пить начнет, и драться. Может, хулиганы глаз ему подобьют. Или инфаркт случится, сердце-то не железное.
– Да, я влюбилась, дурак, я влюбилась, – с надрывом произнесла толстуха, – Влюбилась. Ашот был мне, как зачет, как галочка в женской биографии. Ну, приятно же, когда тебя такой парень хочет?! Ну, приятно же, ну, скажи?….
– Да, – я притих, – наверное.
– А теперь я влюбилась. Не принц, да, некрасивый он, незавидный. А у меня даже от башки его плешивой сердце разрывается. Я, конечно, вида не показываю, чтоб помыкать не начал, только во мне то все ходуном ходит. Влюбилась, говорю же.
– А как же Ашот?
– Чистоплюй сраный! – она резко встала, взметнулась огнем юбка, – Я все сказала и думай теперь, что хочешь.
Поднялся и я. Администратор завозился, якобы занятый своими бумажками.
Я подумал, что кончается лето. Уже вечер, и, наверное, прохладно.
– Тебя подвезти? У нас в машине есть свободное место.
– Давай, – сказала она.
– А Сеня с Ваней детей рожают, – сказал я, закидывая на плечо рюкзак, – Хотят мальчиков, но, скорей всего, будут две девочки. Две принцессы, – мы пошли к выходу, – Любить их будут и наряжать, как кукол. Я так думаю.
– Да, – сказала Манечка, даже не удивившись способности мужчин к деторождению, – Будут злющие, как гарпии. Мамаши ради своих грудничков весь мир на британский флаг порвать могут.
– Они, строго говоря, будут папаши. Отцы то есть.
– Попомни мое слово. У них там такая переоценка ценностей происходит, мама дорогая….
Не Сигизмунд и не Казимир.
«Федот». Потому что не тот.
Мне трудно было б его узнать – я видел его всего дважды, и в первый раз – давным-давно, – при обстоятельствах довольно стыдных.
А время сильно его переменило. Он не состарился, а шагнул куда-то в сторону от обычной возрастной шкалы – туда, где количество прожитых лет отпечатывается иным, не рядовым человеческим способом. На первый взгляд Федоту можно было дать не больше сорока, и только потом подкрадывались прочие детали: тонкие мелкие лучики возле узковатых, почти азиатских, глаз, суховатая кожа запястья, жесткая старческая посадка головы, словно у обладателя ее в глотке застрял кривоватый штырь.
– Наташенька! – крикнул он, – Сделайте-ка нам чайку.
Тетка за стеклянной витриной кивнула, а скоро прозвенел звонок, в полуподвальное помещение студенческой столовой повалил забавный люд: вуз был театральный, дети (а на мой взгляд, эти тонкие румяные юноши, эти веселые девушки-матрешки были именно детьми) галдели, толкались – самовыражались, как могли.
Осень, новый учебный год, вспомнил я.
– Вы тут часто бываете? – спросил я Федота.
– Люблю творческую молодежь, – вид у него был ухватистый, и это подкупало.
Наташенька, бабища условно моих средних лет, принесла нам чаю, который обозвала «чаечком», молока, ставшего в ее коралловых устах «молочком», и две «ватрушечки» на блюдце.
– Давайте подождем, когда перемена закончится, – попросил я, – Шумно, диктофон ничего не возьмет.
– А давай не под запись, – он упорно говорил мне «ты», посверкивая глазами-запятыми.
– Чтобы вы потом засудили меня за клевету? – также озорно ответил я, параллельно спрашивая себя, зачем этот благовоспитанный господин ходит в затрапезную студенческую столовку – просто посмотреть или познакомиться?
Я с трудом представлял себе, как Федот преодолевает невидимую стенку, отделяющую молодых от прочих. Стар он, конечно, условно, но для молодежи стары все, кто немолод и неважно, как бы ни были хороши массажные салоны, как бы умелы ни были пластические хирурги, и как бы обильно ни тек на тренировках пот. Скорей всего, любитель творческой молодежи просто смотрит – он любуется, он напитывается молодой энергией, придумывая себе иллюзию, что и сам молодеет от такой близости.
– Вы где-то отдыхали недавно? – спросил я, принимаясь за ватрушку, – Хорошо выглядите.
В ответ он только причмокнул. Стал пить свой чай.
– Я тоже недавно отдыхал. Мы в Испанию ездили, – сказал я, а далее подумал, что лето прошло, что наступает осень и как-то особенно уместно видеть перед собой ухоженное лицо стареющего мужчины. «Люблюяпышноеприродыувяданьевбагрецидалеепотексту».
Ознакомительная версия.
