– Ну, что ж поделаешь…
– Так, значит?
– Значит, так.
Или так:
– Дорогой мой, а ты не забыл вообще про мое существование?
– Знаешь, извини – забыл.
– Ну, хамлетон… Может, вспомнишь?
– Ты не обижайся.
– Буду.
– Не надо, ни к чему. Пока.
– Пока…
Или:
– Ну как ты?
– Спасибо, надеюсь, и ты – неплохо.
– Плохо.
– Что-нибудь случилось?
– Вот именно, что ничего не случается. И никто.
– Ну уж – никто…
– Кто, никто… Ты-то не случаешься! Или случаешься, да не со мной.
– Ты, давай-ка, тон этот брось. Что за дела?
– Это кто – давайка?!
– Так. Ты что хотела?
– Что обычно. И сейчас хочу.
– Вот и хоти. Это не вредно.
– Я тебе вот что хочу сказать. Знаешь ведь – я цитаты люблю, так вот, по Чехову, буква в букву, но иносказательно: «Разница между временем, когда меня драли и когда перестали драть, была страшная». Страшная, понял?
– А ты не бойся.
– Я тебя ненавижу.
– А я тебя – нет. Будь здорова.
Звонок. Звонок. Звонок. Звонок. Звонок. Эсэмэска: «Возьми трубку, пожалуйста!» Нет уж. Баста. Финита. Финиш. Он же – старт.
Через пару недель Григорий Андреевич заболел. Гулящий какой-то вирус крысиными когтями скребся в бронхах половины Москвы, – начало июня было холодное, ветерки и ветрилы с удовольствием походя рвали растяжки на Садовом кольце и Тверской, соревнование же между голубями и дождем неизменно заканчивалось к вящему удовлетворению монументов, и даже Достоевский – «памятник русскому геморрою» перед Библиотекой отмыто блестел глубоким и тяжким раздумьем. Григорий Андреевич промаялся в своем уютном кабинете весь понедельник, накачиваясь разноцветной лекарственной гадостью, во вторник стало еще хуже – ложись да помирай, и пропуск рабочих дней по нетрудоспособности стал неизбежным. Пес бы с ним, думал он, обойдутся и без меня недельку, в конце-то концов – могу я заболеть или нет? Можешь, можешь, отвечал он себе, – только что ты врешь: обойдутся – не обойдутся… Без Марины столько времени – можешь? Не знаю… А ты подумай. Чего тут думать – не могу.
Болеть Григорий Андреевич уехал на дачу – тихо, воздух чище, никого. То-то и оно – никого… Даже вируса. Чокнуться не с кем.
Заработала скоро освободившаяся от заботы о носовых платках и пилюлях голова, перестал царапаться в груди тот самый лисенок-простуда, которого прятал у себя на животе до полного прогрызания внутренностей юный и мужественный спартанский придурок, бархатистым раскатом с табачным подкашлем наполнился голос; Григорий Андреевич позвонил Марине и попросил ее – не одной, не одной, дорогая, ну что ты, конечно! – приехать к нему на дачу, навестить болящего, проведать, – подружку возьми, – я Вовке велю, чтоб он распорядился насчет работы и прочего, пусть и он приедет – да ради Бога! В понедельник. Жду.
Он и впрямь очень долго ждал ее, очень – всегда. И не знал об этом, пока, наконец, не дождался. Негоже человеку быть одному, хотя бы и быв со всеми.
Гостей-то надо привечать. Григорий Андреевич поехал в городок за вкусностями.
Непраздно и одиноко ходящий по рынку солидный мужик с портмоне мягкой кожи, в котором хорошо заметны еще и не хрустящие, а мягко липнущие к пальцам красненькие, в воскресенье утром, когда обалдевшие от недельного городского забега дачники спокойно спят под шиферными крышами и не видят сны, – такой мужик может восприниматься обитателями рынка только как разрешенная к охоте дичь. Таким они его и видят.
– Картошечки не желаете? Рязанская, самая ранняя… Укропчиком ее…
– Озимая, что ли?
– Шутник вы какой! Так вешать?
– Не-ет, мы ее по-другому казним… Возьму.
Звуковое оформление рыночных рядов и закоулков – как в перерыве парламентского заседания: смех, шепот, ругань, перекликиванье партнеров и конкурентов, зажигалочный цок, зазывный клекот, – как там, так и тут – купля-продажа. Только на рынке обманывают реже. А мясной вопрос и здесь – пованивает…
– Свининки, говядинки? Шейка-лопатка-вырезка-окорок! Поросята молочные, печенка сегодня знатная… Мужчина! Молодой человек!
– Мужчина охлажденный или мороженый?
– Какого скажете! Только, на вас-то глядя, сама распалишься – товар потает…
– Так я и поверил… Знаем – плавали. А на печенку – кого из графьев забивали?
– Почему графьев? Прынцы да прынцессы – стадо целое…
– Собственная хладобойня в Самаре?
– Не-е… Воронеж. И не собственная. Была бы моя – стояла бы я тут…
– А ты ходи.
– Где здесь ходить-то? Оно мне надо? Здесь на мясо глядят…
– А по прилавку – чем не подиум, – годишься, вполне; отбоя не будет от клиентуры.
– И так нет. А толку? Мое мясцо не укупишь, а даром – тоже резону нет. Спонсора бы – вас вроде…
– Все, уговорила, – засмеялся Григорий Андреевич, – так сделаем: лопатку и шейку – килограмм по пяти.
– А окорок – не интересует?
– За прилавком – не вижу. Другим разом…
Черешни, клубники, абрикосов поспелей, огурчиков,
луку репчатого пару кило, – давай, мон ами, бери-ка все это хозяйство и к той вон машине подтаскивай, – я подойду, только рассчитаюсь, нет, арбуз не нужен – рано пока.
Проходя вдоль шеренги торгующих рассадой, цветами, кустами смородины, малины и ежевики, Григорий Андреевич заметил девчонку, недели три назад продавшую ему пяток саженцев черешни. Складненькая, ноги чуть вихлястые, грудь – горкой под одежкой, густые темные волосы, мордашка смуглая в конопушках, поясница между курткой и джинсами – голая. Нагнувшись или присев на корточки паковать корешки – и не только поясница; почки, наверное, уже воспалены, – дорогая цена за приманку.
– Ой, здравствуйте!
– Опять спина голая? Говорил же тебе – застудишься, а тебе еще детей рожать.
– Ничего, я привыкшая, тепло же…
– Тепло – из носу потекло, ветер-то холодный какой, а? Родители твои куда смотрят?
– А мама моя – она в Веневе, это под Тулой, там – питомник… А я здесь одна живу – ругать некому!
– Черешня твоя не зацвела, а? Ты ведь говорила – будет…
– Обязательно. Только ведь саженцы и обрезать надо правильно, глиной срезы замазать, потом – цветы почти все оборвать, чтоб цвело каждый год, – ну, много всего…
– Это я не запомню.
– Давайте я вам телефон запишу. Ой, а вы даже не спросили, как меня зовут – Аня…
– Григорий Андреевич.
– Вот – написала. Если вам нужно, я бы могла и на месте посмотреть, как растет, я про деревья-кусты все знаю… Я здесь до семи.
– Ну, будь здорова, Аня. Удачной тебе торговли.
А что, подумал Григорий Андреевич, не будь Марины – позвонил бы, кустики проинспектировать. «Меня царицей соблазняли – не поддался я!» Ноль шансов. Зеро. «Только я глаза закрою…» – э-э! За рулем-то не стоит глаза закрывать. И так она, Марина, здесь, во мне. А завтра, Бог даст, приедет – день до вечера. Со мной – день. День – с ней. Каждый. Желаю – так.
Распогодилось, как по заказу. А почему, собственно – как? Принимает же их кто-то в Небесной канцелярии, заказы, учитывает, взвешивает, а сегодня Григорию Андреевичу, Григорию, Гришке – всем им очень хотелось хорошей погоды, чтобы теплое солнце и взвесь облачная, пахло чтобы травой и цветами, и чтобы ветер не остужал полную влюбленной кровью голову. Как там, в Алмазной сутре: пусть желание появится в уме, только не разрешай уму быть связанным этим желанием. Ум Григория Андреевича не мог быть связан этим желанием, – другие, другие желания были в его уме – желания сердца, омытой любовью души, сильного еще тела – вот и распогодилось.
Они приехали – Марина (она! здесь! не сон ли – радость!), подруга Алина, Володя; водителя Петю Григорий Андреевич тоже оставил в гостях – почти насильно. Да хоть сотню еще посторонних – все равно, кроме нее , нет никого, не вижу. Хозяину должно быть любезну и предупредительну, расторопну – Григорий Андреевич и был, какая-то часть его – была, разговаривала, смеялась, потчевала. А сам он, весь, был с ней, Мариной, и – Боже ты мой! – видел, видел, знал, верил: и она – с ним. Неужели? Да. Так.
День кончался. Близко было время – расстаться.
– Петь, – сказал Григорий Андреевич, разливая чай в объемистые фарфоровые чашки с редким узором: клубнички, чернички, ежевички – ты сначала девушек развезешь, потом Володю, – так ведь – по направлению? Девочки, а кого из вас раньше, вы же там где-то рядышком?
– Все равно, – сказала Алина, то и дело на Марину взглядывавшая : что это с ней? – Там рядом.
– Да, правильно, – ответила Марина, – правильно. Сначала Алину, Володю – потом.
– А ты? – спросила Алина, глаза округлив.
Володя заговорил о чем-то с Петей.
– А я не поеду. Поеду, то есть – завтра. Ладно? – Марина посмотрела на Григория Андреевича. – Да?
– Да, – ответил он, – да.
Больше он ничего не сказал, не мог сказать – зачем?
Проводив гостей, Марина и Григорий присели на укромную скамейку возле ворот, – он обнял девушку, она уютно собралась в комочек под охватившей ее защитой – от всех, от всего защитой , кроме себя самой. Григорий целовал гладкие Маринины волосы, молчал. Молчала и она. Потом он, склонив голову, стал что-то шептать ей на ухо, едва слышно, чуть касаясь губами розовой раковинки, словно боясь, что кто-то может подслушать. Напрасно – сильные не боятся признать поражение. Потому что всегда есть Сильнейший.
