– Так я и не могу.
– Ну ты же дышишь.
Прошло десять лет, и жена помогала мне по-быстренькому пройти диспансеризацию в своей медицинской конторе. Тетка-рентгенолог, обозревавшая мое нутро в прямом эфире на огромном экране, поинтересовалась вдруг: «А когда это вы так сильно ломали два ребра справа?» Жена смущенно опустила очи долу, – подумав, наверняка, что таких хороших стремянок больше не делают.
Опрокинуть чашку чая, кружку пива или пару полных рюмок – для меня и теперь дело пустяшное. Я с интересом читаю книжки про сталинскую эпоху, не затрудняюсь призвать к ответу нерасторопного приказчика в одежной лавке, вот только Кеннеди мне совершенно до фонаря. Лежа на дачном диване и слыша, как дочь упитанным задком проверяет прочность лестницы со второго этажа, я размышляю о величии таинственных законов наследственности.
Мы гуляли. Гули-гули, ляли-ляли. Нет, пока я был младенцем (сербское какое-то слово), дед не катал коляску со мной ни по тротуарам, ни по дорожкам парка «Дубки». Соски, пеленки, вопли-крики, – нет уж, увольте-с. Не довелось и мне покатать в прогулочной инвалидной коляске семейного патриарха, ноги которого были бы надежно укрыты шотландским пледом, а шея – испанским кашемиром, – дед умер, не доводя дело до коляски. Он вообще предпочитал личную независимость. Обретя способность задавать осмысленные, а равно и бессмысленные (большинство) вопросы, то есть года в четыре, я приобрел и партнера по прогулкам, крайне, как говорят, полезным для детских и стариковских организмов. Вощеной бумагой оборачивалась пара кусков шарлотки, воротник моего пальто стягивался осенним шарфом, и мы шли в парк Тимирязевской академии. Слегка шаркая подошвами по более или менее подзолистой почве – о степени подзолистости сообщали таблички, а я уже умел читать, дед вел меня к небольшой поляне в глубине парка. Там, усевшись на не успевшие еще стать трухлявыми пни, мы потребляли особо вкусную на свежем сентябрьском воздушке шарлотку. Старые деревья блестели паутинами между веток, неохотно пропускавших вниз свет небес, имевших цвет много раз стираного флага советских ВВС, который вывешивали на углу нашего дома к 23 февраля.
Единственная и недолгая ссора с дедом произошла, когда родители начали понемногу знакомить меня с устройством окружающего мира. Вольное изложение основ эволюционной теории привело к тому, что я пытался заглянуть в каждую встречную коляску, надеясь увидеть там мартышку. Я так понял, что человек появляется на свет в виде обезьяны и постепенно приобретает свой нормальный облик. Мартышек не было, я недоумевал. Опрометчивым оказалось решение прояснить вопрос до конца с использованием жизненного опыта деда.
– Дедушка, а когда ты был маленьким, ты тоже был обезьяной? – простодушно поинтересовался я.
– Что значит тоже, я что – сейчас обезьяна, что ли?
– Нет, ну маленьким родился обезьянкой, – суффиксом пытался я смягчить внезапное дедово недовольство, – а потом уже стал таким.
– Каким таким? Это кто тебе сказал?
– Мама с папой, – я был честным мальчиком.
Вечером того же дня сначала меня сильно удивила громкая ругань в формате двое на двое (дедушка с бабушкой vs мама с папой, ставки 1 к 50, места у ринга), потом вздрючка от родителей и установившаяся в доме тягостная атмосфера.
Не больно-то удачной оказалась и моя попытка обогатить дедушкины знания сведениями, полученными во дворе от мальчишек постарше. Дед читал «Правду», опустив очки близко к кончику излучающего недоверие официальной пропаганде носа.
– А знаешь, как будет перевести с немецкого на английский «Хайль Гитлер»? – задыхаясь от торопливого бега с этой потрясающей новостью, выпалил я.
– Ну и как?
– Хуй!
Дед отпил глоток чая из стакана с подстаканником, сложил газету, пожевал губами.
– Не знаешь языков – не берись за переводы, – был его мудрый совет.
Чай дед пил интересный, и я довольно долго считал его личный способ приготовления чая единственно возможным. В железный заварной чайник он засыпал много заварки, наполнял холодной водой, а потом полчаса кипятил его на медленном огне. В обязательно тонкий стакан он клал кусковой сахар, наливал до половины почти черной заварки, добавлял молока, а потом доверху сыпал сухарики из черного хлеба. Кто и где научил этому деда – не загадка разве? Что такое чифирить, я узнал, конечно, но потом и не от него.
Дедушкины загадки стали формулироваться у меня в голове, когда он уже лет двадцать пять как обретался на Головинском кладбище. Рассказывала бабушка, рассказывали родители, остались теперь почти столетние фотографии. Дед – Леонид Иванович – родом был из-под Орши. Прадед был немалого чина священником. Его хоронили в полном облачении и при немалом стечении народа в 1928 году. Кто это допустил такое безобразие в то нехилое времечко – ну не странно ли? Известен случай с маршалом Василевским, которого Сталин упрекнул за отказ от отца-священника. Но то маршал, и то отказавшийся! Дед маршалом не был, от отца не отказывался, а служил в ВОХРе, де-юре в НКВД. Там за соцпроисхождением недогляда не было. Дальше от Орши – загадок больше. К началу войны дед – в Москве. В плен попал под Вязьмой в 41-м. Он сам рассказывал мне, что провел три увлекательных года в концлагере под Гдыней, это в Польше. Натуралистически говорил о повадках немецких офицеров – при всех, говорил, подлец, ногу поднимет, да как пернет! При ком это – при всех? Не стеснялись же эсэсовцы лагерников, в самом деле. «Не нужна твоя работа, надо, чтоб ты мучился», – так дед определял принцип лагерного труда. Выжил – ладно, бывало. Но вот чтоб сразу из освобожденного лагеря да в действующую армию, да вернуться только осенью 46-го? Что-то тут не так, воля ваша. Либо должен был дед отправиться из Польши в солнечный Магадан, но тогда он так быстро не вернулся бы, либо ну я не знаю что. Не бывает. В 49-м году моему отцу, а дедову сыну, настала пора подумать о высшем образовании. Почему нет? Дед работал то завмагазином (маленьким), то завхозом в школе – не бог весть что. Папа решил поступать в Московский юридический институт, славную кузницу кадров НКВД и т. д. В анкете, которую тогда приходилось заполнять по поводу и без, был славненький пунктик: «Были ли вы или ваши родственники в плену или интернированы в период войны». Yes в этой графе в те времена означал немедленный и бесповоротный отлуп от любого стоящего дела. Папа хвалился, что в этой графе он, отчаянно рискуя, поставил «нет», и – прокатило, прошло-проехало, миновало. Ха! Не бывало, не бывает и бывать не будет, «поверьте, Иван Сергеич, я знаю», как уговаривал Жеглов подозреваемого доктора. Каждый из этих случаев мог быть сам по себе, но все вместе и в такой последовательности в те времена – nein, nicht, ни в коем случае, impossible, Райка. Существует, конечно, какое-то объяснение всем этим удачным несуразностям, сделавшим возможным мое появление в данной реинкарнации. Вот оно-то и есть главная загадка, и ведь не разгадаешь! Слабенькая версия – бабушкина сестра, в эстетике 30-х незаурядной красоты женщина. Она была замужем за важным чекистом, погибнув от его пули, официально названной гнойным аппендицитом. Может быть, чекист грех замаливал? Не знаю, и никто не знает, и спрашивать давно уже не у кого.
Иногда в тревожных снах дед пытается что-то сказать, оказываясь и не умершим вовсе, а где-то долго бывшим, и вернувшимся, и помолодевшим, и так же сидящим на своей кровати, опираясь локтем о колено, куря «Ароматную» сигарету, глубоко заправленную в обкусанный мундштук. Но это в снах. А наяву – я знаю – он меня ждет далеко отсюда на парковой полянке, поглядывая по сторонам и надеясь, что я вот-вот брошу валять дурака и появлюсь из-за ствола огромной дуплистой липы, по которому только что взнеслась наверх испуганная мной белка. Только вот как там готовят шарлотку?
1
Толстоватый мальчишка лет семи, в шортах и маечке или более одетый, по погоде, катается на велосипеде «Школьник» по тропинкам среди остатков соснового леса, между невысоких ветхих заборов, старых дачных домов, врастающих в песчаную землю и окруженных зарослями бузины, боярышника, жасмина. Поскрипывает педалями велосипед, колеса то перескакивают, то плавно перекатываются через сосновые корни, пересекающие утоптанные дорожки, совсем не задумываясь о том, что мешают прогуливающимся или спешащим к автобусу дачникам. Мальчишка – это я, сосновые корни ничего не символизируют, это просто сосновые корни, а место, где все это было и где теперь всего этого нет – ни мальчишки, ни велосипедов «Школьник», ни даже леса, – старый-старый дачный сначала поселок, потом городок, а теперь уже непонятно и что – Малаховка. Близлежащие Люберцы, Томилино, Красково, Отдых, Кратово плотно стиснули Малаховку между собой, так что границы между ними теперь только административные, да и сама она… Наполовину город, наполовину место рекреации нуворишей, – еще бы – 15–20 штук баксов за сотку, воздух уже вполне московский, кафе «Уголек» на повороте с шоссе давно закрыто. Странное название, да? Ничего не странное, если знать, что посреди дачного городка советские умники построили здоровенный завод, где делали горнопроходческие комбайны, рубавшие уголь вместо Стаханова и зэков. Зэков, впрочем, комбайны полностью так и не заменили. Еще в Малаховке есть Институт физкультуры, который, учась в нем, раз в год обязательно посещали все советские спортсмены, а также старое еврейское кладбище. И – коттеджи, дома загородные, дворцы и замки.
