А в середине 60-х контора «Мосдачтрест», предоставлявшая чиновникам вышесредней руки и заслуженным ветеранам дачки за умеренную плату, владела половиной Малаховки. В очень незначительной части этой половины я прожил несколько лет, лет – в смысле с последних чисел мая до конца августа. Подготовка к переезду на дачу, куда надо было везти все – кастрюли-сковородки, ножи-вилки, подушки-одеяла-телевизоры, занимала старших членов семьи гораздо больше, чем мой день рождения, 30 мая, и отмечать его было не принято, кроме того, иногда сам переезд приходился как раз на этот день. Не до того. Первые пару раз я слегка дулся, не давая, впрочем, повода для вопросов, потому как понимал, что мне быстро объяснят несостоятельность моих претензий, потом – нет. Детская притязательность семьей не поощрялась. Свой день рождения я и теперь отмечаю редко, а с семьей – никогда. Но тогда – переезд! суматоха, тюки и коробки, лает собака, ругается дед, один из отцовских шоферов – Коля, бычьей силы и довольно тупой – кидает пожитки в кузов, все дергаются, потому что боятся гаишной проверки: машина-то государственная, использовать ее для личных нужд как бы и нельзя. Едем! Приехали. Дачи были простенькие, небольшие, обычно их занимали две-три семьи, негласно деля участок на где кому можно. Терраска, пара комнатух, кухня, дымящая печка, панцирные сетки полуржавых коек, газ баллонный – уютно, в общем. На участке – сосны, малиновые заросли, черника и прочее из обычного подмосковного антуража. В первый сезон моим соседом был парнишка на год старше, он пытался играть на виолончели, вызывая адекватный отклик не успевших сбежать собак, и смотрел в микроскоп. Микроскопу я завидовал, виолончели – нет. Когда я поинтересовался возможностью немедленно приступить к изучению микробиологии с помощью личного микроскопа, дед буркнул – ерунда, только глаза испортишь, и был, как всегда, прав, – глаза я испортил и без микроскопа.
Все бы хорошо, но наш участок граничил с территорией загородного детского сада, куда на лето вывозили из душной Москвы детишек, чьи родители не входили в номенклатуру «Мосдачтреста». Два сезона до начала дачных я провел в таких именно лагерьках и не могу сказать о них ничего плохого; было, как это сейчас говорят, довольно прикольно, во всяком случае, укусивший меня в центр ладошки шмель привил уважительное отношение к насекомым. У детсадовских соседей считалось хорошим тоном повиснуть после завтрака на заборе и дожидаться меня, чтобы по возможности тепло приветствовать. Конечно, основой их всегдашней недоброжелательности было присущее всем русским людям стремление к социальному равенству, но я, надо сказать, был идеальной мишенью детского острословия. Перед отъездом на дачу меня остригали наголо, мотивируя это дело заботой о качестве волосяного покрова, а на самом деле – чтобы не возиться летом со стрижкой, поэтому всю первую неделю лета с забора орали – лысый, иди пописай! Дальше им надоедало, а потом и волосы отрастали, и дети за забором менялись.
Основным моим развлечением был, естественно, велосипед, купленный к первому дачному лету. У соседа, виолончелиста-микробиолога, был такой же «Школьник», но с красными покрышками. Я убеждал себя, что черные намного практичнее и вообще, но некоторое сомнение в обоснованности собственных доводов все-таки присутствовало. Утешало то, что катался я намного лучше, ни разу не проиграв ни заездов на скорость, ни на без рук, ни на правильность выбора маршрута, чтобы не отловили на обед. У предыдущего велика, маленького, тормоз был только ручной, и в первую поездку меня сопровождали родители. Объяснить новую методу торможения они не успели, я покатился – быстрей, быстрей! – к повороту, где тропинка шла впритык к забору. Не зная еще, что такое центробежная сила, и не успев удивиться отсутствию тормозной ручки на руле, мне пришлось близко познакомиться с забором, а потом и с пинцетом, которым из щеки и губ были удалены полторы дюжины ха-а-роших заноз. Но сначала ругали, с испугу, наверное. Перед оказанием первой медицинской помощи и параллельно ей всегда ругали, жалели потом, но не чрезмерно. Закаливали, так сказать, дух и тело. И действенный ведь метод! Когда, лет в четырнадцать, я слетел с чужого мотороллера и здорово расшибся, первым делом после головомойки самостоятельно ножницами отрезал то, что заново прижиться к ноге уже явно не могло, а йод и бинт использовал ловко и умело. Телесные муки не превзошли возможных духовных в случае применения мер воспитательного характера. В то первое малаховское лето «Школьник», подобно мустангу из прерии (ну с чем еще сравнить?), сбросил меня еще разок.
После ночного теплого дождя природа располагала к непосредственному общению, но на участке делать было нечего, а то что-нибудь и заставили бы, например, отвечать таблицу умножения (меня готовили к первому классу), и я поехал прокатиться. В белой такой футболочке. На первом же вираже колесо проскользнуло по мокрому сосновому корневищу, пересекавшему боевую тропу могикан и делаваров, мы с велосипедом быстренько поменялись местами, и с высоты своего положения он размашисто въехал мне педалью по голове. Через пять минут я торжественно вошел в дачную кухню в футболке красного цвета. Событием более занятным, чем лечение раны, нанесенной злодейским томагавком ирокеза, покушавшимся на мой скальп, был бабушкин обморок. Неделю меня с участка не выпускали. Ирокезы полностью завладели долиной реки Онтарио, а таблицу умножения я ненавижу и доселе, хотя вещь, конечно, удобная, отрицать не могу. Срок превентивного заключения истек, и мне было разрешено навестить приятелей на через одну даче. Коварные Лешка и Мишка подбили меня на спор отпустить руки в высшей точке подъема широкой качельной доски, подвешенной между двух сосен. «В красной рубашоночке, красивенький такой», я имел возможность повторно наблюдать бабушкин обморок, особо эффектный из-за того, что одна из ее ног была в гипсе, а костыли падают очень громко, в отличие от бабушек.
В другой половине лешка-мишкиной дачи обитала живая История, да еще какая, запечатленная братьями Васильевыми в самом первом советском истерне. С не помню как звали домработницей и очень немолодой дочерью Зиной там жила Анка-пулеметчица, да-да, та самая. Ну вы же помните – входит Петька и видит Чапаева в одних белых х/б подштанниках:
– Василий Иваныч, что это ты как Джавахарлал Неру?
– Во-первых, не Неру, а Нюру, а во-вторых, кому какое дело, кого я тут джавахарлал?
На самом деле Анку звали Мария Андреевна Попова, она была строгая хромающая старушенция, детских шалостей в секторе обстрела не одобрявшая. Раз в неделю, все честь по чести, к ней приезжала черная «Волга», доставлявшая кремлевский паек. Любопытная моя бабушка, с которой периодически Мария Андреевна делилась сомнениями по поводу внутренней политики нового (брежневского) руководства, спросила ее как-то:
– Мария Андреевна, а вот как оно на самом деле было? А то в кино – Петька, то-се, анекдоты всякие, а?
– Много чего на самом деле было, – тактично не то уклонилась от ответа Анка, не то уже действительно не помнила, но тайна эта и по сю пору велика есть.
Наш дачный дом делился на три части: в одной – мы; в другой ютилась дачная сторожиха Тамара с мужем – гласным, в отличие от нынешних Анонимных, алкоголиком Тихоном, поросенком Васькой и собакой Каро; в третьей – бывший начальник штаба легендарной Чапаевской дивизии, как он всегда представлялся, Володихин с женой и дочерью Лелей. Леля была лет тридцати, нехороша собой, но округлые ее дебелости, время от времени шедшие из летнего душа и кокетливо едва прикрытые простыней, изрядно привлекали мой наивный пытливый взор. Дача оказалась рассадником музыкальной культуры – помимо виолончели в первый сезон, в последующие я регулярно пару раз в день прослушивал в исполнении игравшей на фортепьянах Лели песню «Тбилисо, тарара-рара-ра-рара…», не знаю уж, чем она ей так нравилась, – вероятнее всего, сладостными ассоциациями. Противу ожиданий, Леля не стала женщиной гор и не научилась готовить лобио-сациви-харчо, нет, она вышла замуж за сына Чапаева, 60-летнего пехотного генерала, – кавалерия значение утратила. Соратники породнились в веках. Пела и супруга чапаевского начальника штаба, хрипло, невнятно и все похохатывала. Собственноушно слышанная мною исповедь володихинской супруги моей коммуникабельной бабушке:
– Ну что Орлова? Любовь Орлова, Любовь Орлова… А могла бы быть и не Орлова, да. Мы все были в оперетте, в подпевке, молоденькие, сиськи, ляжки, щас уж все скурвилось…
Точно! – подумал я за кустом сирени.
– Да… Пришел, помню, Александров, молодой, богатый, в костюме американском, всех обсмотрел, кого и общупал, а мне и говорит – давай, мол. А я не дала. Дура что ли, так давать, – ты подойди, предложи…
Чего она ему должна была дать-то? – задумался я, переместившись поближе, за шиповник.
