Ознакомительная версия.
– А ты знаешь, что главный редактор этого журнала «голубой»? – с какой-то гордостью сказала она. – И говорят, что там афигенные гонорары.
– Эта вот девушка похожа на тебя, Ксения.
– Неужели я такая? – Она внимательно смотрела и узнавала себя другими глазами.
Я завидовал тем, про кого пишет журнал, и мне очень хотелось, чтобы и мое лицо жарко и бесстрашно хохотало с фотографии на последней странице. И казалось, еще немного и настанет прекрасное время, все свершится, и я буду грустен и растерян, потому что буду счастлив, и мне нечего больше будет желать.
– А давай пойдем танцевать в «Секшн» на Арбате?
– Давай, тут скушно.
– Давай Димке позвоним и позовем его.
– Давай, – засмеялась она.
Охранники разрешили позвонить. Димка спал. Я его разбудил.
– Мне же побриться надо, – сказал он. – Брюки погладить…
– Дим, кто брюки гладит в наше время?!
– Да, – сонно и лениво сказал он. – Неудачники гладят, наверное.
Он тоже гладил брюки через газетку, спрыскивая водой изо рта. Он тоже любил это упругое, хрустящее шипение капель под утюгом.
– Ты приедешь?
– Не зна-аю, Анварка… А ты с кем?
– С Ксенией.
– Приеду.
– Мы тебя возле кинотеатра «Художественный» будем ждать.
Доехали до «Арбатской». Ждали. Тепло. Пусто. Медленно идет снег. И я видел в этой пустоте наши фигуры вниз головами. Я – у «Художественного», и она у «Арбатской». Тонкое покрывало снега и только наши следы. У нее было старенькое пальто. Хорошо, что она не стеснялась этого. Не жаловалась Гарнику. Мы вернулись в метро и на коленях проползли под турникетом. Я позвонил из таксофона. Трубку взял Анатоль.
– Это ты, Анвар? – обрадовался он. – А Димки нет, он побрился и куда-то ушел, на ночь глядя. По-моему, к бабе, – хихикнул он.
Стояли с ней у эскалатора, в пустоте гулкого вестибюля. Ночное метро очень таинственное. На эскалаторе медленно вырастал Димка, сияющий очками и гладкими щеками. Прямой, как военный, в облегающем пальто, ладони в карманах, только большие пальцы наружу.
Шли под снегом, в пустоте и тишине. Ксения захихикала.
– Нет, нет, ничего, – она прижала варежку к лицу.
От Димки крепко пахло парфюмом. Наверное, это ее смешило.
– Анвар, – сказала Ксения. – Димка порезался бритвой, а бумажку не отлепил.
– Ох, ты! – Димка ощупал лицо и сорвал бумажку с щеки. – А я думаю, чего на меня все девушки смотрели в метро.
– Нет, ты действительно красивый, Дим.
– Вы знаете, – обрадовался он. – Оказывается, горилла бьет себя кулаками по груди, и самки всегда выбирают того, у кого громче всех звук. А ученые взяли самого неудачливого самца и привязали к его груди барабан, представляете?
– Да?! Англичане, наверное, – засмеялась Ксения.
– Но, и все самки пошли к этому доходяге! А крутые все загрустили, зачморились, короче.
Я смеялся и делал вид, что не верю, чтобы Димке было радостнее.
Снова шли в тишине под легким, искрящимся под фонарями снегом.
И этот всегда неожиданный перебив – из тишины своего внутреннего мира в грохот и дым дискобара, кажешься сам себе очень заметным. И не сразу слышишь и понимаешь, когда охранник тебе что-то говорит. Там неуклюже и грубо танцевала восточный танец полуобнаженная танцовщица. Её откровенные движения не возбуждали, а было как-то стыдно, особенно когда она вращала глазами. Денег ей никто не давал.
Мы так вдруг обрадовались и пили водку с Димкой, а Ксения – текилу. Смешно было, что она у нас спрашивала разрешения выпить. Она говорила, что текилу запивают поцелуем с солью и лимоном. Димка хотел напиться, чтобы поцеловаться с ней, а я уже и так был пьян. Я танцевал, у меня получалось хорошо, и я видел, что Ксении это нравится, и нравится эта просторная и короткая черная майка на мне, и я ни на кого больше не обращал внимания.
Пришли две девушки и нерусский парень с очень милой и простой улыбкой. Они были возбужденные, будто у них перед клубом что-то произошло. Парень что-то сказал и улыбнулся. Девушки посмотрели друг на друга. Вышел молодой турок, встал и вдруг резко затанцевал хип-хоп. Парень снова улыбнулся своей улыбкой и ушел. Те две девушки очень красиво и страстно танцевали вдвоем. Приходил парень и мешал им. Они пользовались его отсутствием и снова танцевали вдвоем, красиво, слитно, как родные существа, как одно существо. Они никого не видели из своего кокона. Снова приходил парень и забирал танцевать одну из них, и они смирялись с этим. И все равно они продолжали танцевать друг с другом, общаясь и сливаясь взглядами.
– Анвар, на тебя эти девушки так смотрели, – сказала Ксения. – Ты мог бы сразу с ними переспать.
– Будешь еще текилы?
– Буду, может быть, самую крепкую, про которую официант говорил.
– Димка?
– А? Что?
– Димка не проснулся, по-моему.
– По-моему тоже.
– Анварка, тебе нравится Че Гевара? – громко спросил Димка.
Ксения засмеялась.
– Нет.
– Хорошо. Я его тоже ненавижу.
– А чего?
– Ничего, так просто.
– Хочешь, Дим, еще выпьем?
Уставшие, разобщенные и пустые мы шли к метро в сером рассвете. Димка обходил фонари и отстранялся от нас. Подходил ближе, а потом снова обходил фонари. За нами тянулись три цепочки следов, одна кривая. За витриной магазина, опустив голову на руки, спал охранник. Громыхал грузовик, рабочие сбрасывали в него мусор из урн. Холодно. Жалко, что уже нет денег на такси. И очень жалко было, что растрепались волосы Ксении, что она устала, посерела, и нервничает перед встречей с Гарником. Жалко, что Димка так и не напился, идет злой, жалко, что все просто кончилось, как и все кончается на земле, но нам еще предстоит жить дальше, и все плохое будет тянуться, длиться, продолжаться и насмехаться над нами.
– Как ты, Дим?
– Ничего, как всегда – хотели экшн, а получили фикшн.
– Анвар, стой, а как называлось то вино?!
– Не помню, Ксения.
– И я, жаль, правда, очень жаль…
По чистому снегу три дорожки расходились в стороны. Димка пошел, приподняв плечи, всунув большие пальцы в карманы, прямая, как доска, спина – даже вздрагиваешь – всегда кажется, что это походка удивительно оптимистичного человека.
В Переделкино, на дороге, в парке Дома творчества встретил Суходолова. Он шел понуро, как одинокая собака. Эти его большие ботинки, брюки гармошкой. Рукава куртки казались большими, едва ли не по земле волочатся, он просто ссутулился так. У него вся одежда на три размера больше, чтоб казаться стройным и высоким. У него были красные, сырые глаза и красные, набухшие веки. И вдруг он подумал, что увидел меня, и вдруг действительно увидел, узнал меня – обрадовались глаза, от смущения перекосилось плечо, и словно бы весь он раскладывался на три части. И я понял, что он не шел на работу, а просто ждал меня на улице, как и в тот раз. Было очень холодно, холода наступали, как оккупация, а он мерз, он не мог быть наедине с собой без меня.
Числа двадцатого января, когда он был на работе, приехала Флюра. Я встретил ее и с непонятным наслаждением показывал Переделкино, сглатывал слезы. Хвалился дачей Чуковского, Катаева и Пастернака. Она удивлялась механически, так далеки были от нее эти имена и не касались ее жизни, у нее не было такой дачи.
Вечером мы сидели на кухне втроем: я, Флюра и Суходолов.
– Пусть она уберет свои потные ноги, – вдруг сказал он.
Флюра пожала плечами.
– Пусть она не касается своими ногами моих ног! – грубо сказал он.
Флюре хотелось также грубо ему ответить, но из любви ко мне она промолчала, слезы выступили на ее глазах. Во мне кипел гнев.
– Подойдите сюда, пожалуйста, – сказал Суходолов Флюре. – Я хочу показать вам один театральный прием.
Она подошла. Он дернул ее за волосы.
– Вы знакомы с системой Станиславского? – иронично спросил он. – Что это у вас за волосы? Что это?! – крикнул он и набросил волосы ей на лицо. – Что ты здесь изображаешь из себя?! – истерически кричал он. – Кто ты такая? Что тебе надо? – визжал он.
Флюра кричала. Я останавливал его руки и кричал на него.
– Зачем ты привел ее, она же не любит тебя? – кричал он. – Не любит!
– Это моя сестра, Серафимыч, – в ужасе говорил я. – Это же моя сестра.
Флюра плакала.
Его надо убить. Грохнуть, что ли, тебя? Жить в его квартире. Бисмилля рахман иррахим… господи, спаси и сохрани… тьфу, тьфу, бля.
И я проснулся.
Он ввалился в дом поздно ночью, куртка распахнута на груди, шапка набекрень, красное, тяжелое лицо.
– … – с пьяной насмешкой пробурчал он и добавил: – Ебт таю…
– Что?
– Ничего, спросить уже нельзя? А-а, ты все газеты читаешь, ёбт таю! – он икнул и захихикал. – Ты уже как моя мать, уже и спросить ничего нельзя. Бурчат и бурчат. Давай выпьем?
– Я не хочу.
Выпить с ним, это значит дать ему.
– Мать боялась меня рожать, и ей сделали укол. Мне доктор сказал. И вот из-за этого я вышел такой урод, простите.
Ознакомительная версия.
