Ознакомительная версия.
– Ты зачем во всех интервью говоришь о счастливой семейной жизни, если с мужем давно не живешь? – Марк в крайнем раздражении тряс перед Диной стопкой газет.
– Во-первых, мы не разведены. Во-вторых, я его навещаю. А в-третьих, это просто не твое дело!
– Очень даже мое. Ты – мой продукт, и я обязан заботиться о твоем имидже.
– И какое же отрицательное влияние на имидж оказывает счастливая семейная жизнь?
– Никакого. А вот вранье оказывает. Как только разнюхают правду, тебе конец. Вся пресса будет пестреть заголовками о твоем разбитом корыте.
– А по-твоему, лучше пусть журналисты сейчас трубят во весь голос о том, что прима бросила мужа-алкоголика: балерина оставила человека на обочине жизни. Дина Елисеева столкнула любящего мужа в яму. Что? Что ты на меня так смотришь?
– Просто мне казалось, что ты не понимаешь, не осознаешь своей вины перед ним, что тебе все равно.
– Все я понимаю, Марк. Все осознаю. Потому и бегаю туда, потому и пытаюсь что-то сделать, но ничего не получается.
– К нему не бегать надо, с ним жить надо.
– Я-то поживу. А танцевать ты будешь?
– Я к тому, что ты должна была сделать выбор, и ты его сделала. Так что теперь не жалей.
– А жалеть ты мне запретить не можешь и рассказывать в интервью о мнимом счастье я буду столько, сколько захочу. Может быть, он читает и понимает, что я его не вычеркивала из жизни. Я это делаю для него, Марк, понимаешь? Это ведь все, что я теперь могу сделать для него. Что опять не так? Я не люблю этот твой пристальный взгляд. Что ты хочешь сказать?
– Что ты это делаешь для себя, Дина. Ты можешь заниматься самообманом, можешь рассказывать сказки журналистам и сама верить в них, можешь бегать к Михаилу и разыгрывать перед ним сочувствие, вовсе его не испытывая.
– Почему не испытывая? Мне его действительно жалко.
– Не больше, чем своей роли неудавшейся жены. Ты ведь ее все еще пытаешься сыграть. Не хочешь признаться ни себе, ни прессе, ни зрителям, что это амплуа не по тебе. «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад».
И снова последнее слово осталось за Марком. Разве можно продолжать спорить с классиком?
А главное, директор, как всегда, оказался прав: Дине нравилось быть белой и пушистой, замечательным со всех сторон примером для подражания: головокружительная карьера и крепкий надежный тыл. Вперед, женщины! Вам тоже такое по плечу. Ей нравилось смотреть в восхищенные глаза журналистов, которые говорили о том, что преклоняются перед ее умением грамотно оберегать семейное счастье от посторонних глаз и при этом, не скрываясь от прессы, расти и добиваться больших успехов в профессии. Дину стали приглашать на радио и телеэфиры в передачи о семейном благополучии в качестве эксперта по его сохранности. И как могла она теперь признаться в обмане, разве должна была позволять своей короне упасть? И, в конце концов, после стольких интервью, стольких встреч, передач, разговоров Дина и сама поверила в то, что эта ее придуманная жизнь вполне еще может обернуться правдой. Она поверила в то, что сможет спасти давно опустившийся на дно корабль, склеить расколовшуюся на мелкие кусочки, почти пылинки, вазу, окропить живой водой давно увядший цветок. Дина, наверное, не стала бы этого делать, если бы встретился на ее пути человек, в котором разглядела бы она ту же способность к жертвенности, бескорыстию и настоящей любви, которая была в Михаиле. Но за всеми окружающими ее теперь «Диночка, как вы божественно танцуете!», «Я ваш навеки» и «Не махнуть ли нам в Баден-Баден?» не различала она и крупицы того настоящего чувства, которое ее уже давно не грело, но воспоминания о котором нет-нет да и освежали своим легким дыханием всю пошлость окружающих ее теперь признаний и предложений.
И Дина поймала это дыхание, поддалась воспоминаниям, пошла на поводу у забытого чувства и, оказавшись в Новосибирске, позвонила в знакомую дверь, сухо улыбнулась открывшей соседке, спросила как ни в чем не бывало:
– У себя? – И пошла, не задерживаясь на пороге, в комнату, в которой рассчитывала превратить ложь хотя бы в подобие правды.
Там за накрытым обеденным столом сидели незнакомые люди: мужчина, женщина и мальчик лет шести – обычная семья спокойно ужинала после трудового дня. Три пары удивленных глаз уставились на гостью с немым вопросом.
– Извините, – только и смогла выдавить она, прежде чем закрыла дверь. В голове завертелись мысли, сразу привиделось самое худшее, непоправимое. Она предпочла бы только догадываться о произошедшем, но уйти, не спросив, было невозможно. И Дина спросила:
– Что? Что с ним?
– Так и хорошо все, наверное. Хуже-то, поди, не стало, – какими-то загадками ответила соседка.
Дина тут же ощутила, что сердце, казалось, замеревшее на мгновение, снова ровно стучит, и дыхание, сбившееся, затаенное, опять выравнивается.
– А где же он? – спросила уже без отчаяния, скорее с любопытством.
Соседка смотрела с прищуром, будто предвкушая реакцию на то, что собиралась сказать. Но пока не говорила, готовилась. Дина снова спросила:
– Где мой муж?
Видно, этого та и ждала, ждала, чтобы еще больше сощуриться и произнести с презрением:
– Муж!
Дина не стала реагировать, спрашивать: «Что вы себе позволяете?» и заявлять «Не ваше дело!», повторила спокойно:
– Да, муж. Так где же он, вы знаете?
– Дык увезла она его.
– Куда?
– А мне не докладывали. Она, знаешь ли, деловая была и строгая. Все по режиму, по плану, по расписанию. Как решила, так и сделала. Чего ей, у меня советов, что ли, спрашивать?! Она и сама ученая. Хотя если бы она не сказала, я бы и не подумала. Так с виду-то и не скажешь. Вроде простовата будет: фигурка не ахти, пучочек сзади хиленький, глазки очочками прикрыты. А вот как говорить начнет, так заслушаешься. Что есть, то есть. Одна мудрость за другой вылезает, а третья их погоняет. Видно, и уговорила его.
– Значит, не знаете, куда уехали?
– Наверняка не знаю, но думаю, что в Москву. Она хоть и простовата, но понятно, что из столицы. И речь у нее ваша была: «акала» побольше тебя, и еще твоему-то все приговаривала: «Помнишь то, помнишь се?» Ну, а вы-то у меня московские.
– А что, баба Нюр, – Дина даже не заметила, что практически впервые обратилась к соседке с такой теплотой, – трезвого увозила-то?
– Как стеклышко. Вот те крест! – Баба Нюра быстро перекрестилась. – Она уж его и пилюлями пичкала, и отварами поила.
– Отварами… – эхом повторила Дина. Эх, сохранилась бы у нее бабушкина тетрадь, она бы сама кого хочешь выходила. «Кого хочешь», тут же подсказала себе. Надо было просто хотеть, а теперь сокрушаться поздно и о тетради, и об отварах, и об уведенном муже.
– Ну-да, ну-да, мне бы в свое время эти рецепты знать, может, и живехоньки еще были бы мужики мои-то.
Дина с недоумением взглянула на соседку: «О чем это она?».
– А давно уехали? Может, я догоню еще.
– Так уж с год, наверное.
«Теперь не догнать».
– Спасибо вам. Извините за беспокойство, пойду я.
– Иди, иди, – согласилась баба Нюра и только на пороге окликнула: – Постой, а ты что же, знаешь ее? Знаешь, кто такая?
Дина лишь улыбнулась грустно. Она знала. И будто бы поддерживая ее в этой уверенности, губы, почти не размыкаясь, еле слышно произнесли:
– Верочка.
Вера поговорила с главным врачом и принялась мерить шагами кабинет. Девочка долго не возвращалась. Но вот скрипнула дверь: тощая шея просунула в дверной проем узкое, вытянутое лицо, почти полностью скрытое прядями волос:
– Можно?
– Да, Нелли, входи. Садись.
Девочка огляделась и, не обнаружив в кабинете мачехи, уже уверенней подошла к кушетке и уселась на нее, пытаясь придать своей позе независимый вид: ноги закинуты одна на другую, руки скрещены на груди, взгляд устремлен в окно: делайте, что хотите, меня это не волнует.
– Нелли, мы сейчас позвоним твоему папе, он приедет и заберет тебя отсюда.
– Делать ему больше нечего, – презрительно произнес ребенок.
– Надеюсь, что так. Ты мне скажешь его телефон?
– Да пожалуйста. – Девочка продиктовала цифры.
Разговор был долгим, неприятным, тяжелым и совершенно безрезультатным. Вера услышала и то, «что девчонка совсем отбилась от рук, изводит его драгоценную жену, дерзит, к тому же еще и выпивает. И вообще таких лечить надо». И сколько она ни пыталась объяснить, что ребенок просто нуждается в любви, что игры с алкоголем – это всего лишь нелепый способ привлечь к себе его внимание, что никакой зависимости нет и в помине, в ответ звучало одно и то же упрямое, твердолобое: «Вам сказно лечить, лечите». Верины чувства менялись с течением разговора. Сначала она была полна решимости настоять на своем, потом крайне раздосадована тем, что у нее ничего не получается, а затем просто разозлилась, взбесилась, буквально озверела от его слепоты, глухоты и безразличия по отношению к собственному ребенку.
Ознакомительная версия.
