Ознакомительная версия.
– Знаете, – отчеканила в конце концов, – я не имею права принять больного без паспорта и полиса. И еще: лечение будет долгим, девочке необходимо учиться. Здесь рядом есть школа, и если определить ее туда, то учителя смогут приходить прямо в больницу. Так что привезите необходимые документы и учебники. Да, и вещи не забудьте, пожалуйста. Ребенку лучше одеваться в домашнее. Прогулки у нас разрешены, так что смену верхней одежды тоже неплохо было бы иметь. Я уж не говорю о предметах гигиены. И если у вашей девочки есть ноутбук (Вера не сомневалась в его наличии), его тоже привезите, пожалуйста. Он может ей понадобиться для учебы.
– Я сейчас пришлю шофера, – обрубил тот, которого Вера теперь просто не могла называть отцом. Ни спасибо, ни до свидания, ни просьбы поговорить с дочерью, ни спросить ее: «Ну, как ты, малыш?»
Малыш все еще сидела на кушетке, но поза изменилась: руки висели вдоль тела, ноги поджаты под скамью, а глаза, не мигая, смотрели на врача. И когда та положила трубку, девочка только и смогла сделать, что выдохнуть с недоверием:
– Вы что, мать Тереза?
– Ты что, мать Тереза? – Михаил смотрел на Веру замутненным, тяжелым взглядом. Она сидела на его постели с пиалой в руках и осторожно дула на какое-то снадобье, зачерпнутое в столовую ложку. – Я тебя не приглашал.
– А святые не нуждаются в приглашении, Мишенька. Давай-ка, дружочек, пей. – Ложка летела в сторону, пиала переворачивалась Вере на колени, обжигая их до вздувшихся пузырей, которые она потом мазала облепиховым маслом и бинтовала, жалуясь бабе Нюре: «Как же он мучается, бедненький, душа разрывается». И снова вставала к плите, и опять колдовала над чудесным снадобьем. Нет, ничего волшебного и магического в составе не было: обычные травы, способствующие выведению вредных веществ из организма, но все-таки Вера добавляла туда щепотку зелья, которое не растет ни в каких лесах, не производится ни в одной лаборатории и не продается ни в одной аптеке: она добавляла в отвар смесь своего терпения, жалости и любви. Добавляла и снова шла в комнату, и снова несла пиалу, и опять садилась на кровать, и говорила тихо, спокойно, ласково:
– Ты только ложечку выпей, а потом можешь опять отворачиваться. Лежи себе, сколько хочешь.
– Ладно, давай свое пойло, только отвяжись.
– Вот и молодец, вот и славно, дружочек, вот и выпил ложечку.
А через час еще ложечку, а через два – две, а через пять – полстакана, а через несколько дней:
– Верочка, ты несешь? Мне пора отвар пить.
А через пару месяцев:
– Миш, нам возвращаться пора. Меня там еще пациенты ждут.
– Нам? Ты с ума сошла! У меня ни кола, ни двора. Квартиру продал, прописки нет.
– Я тебя пропишу. А квартиру я давно обменяла, ты не думай: от Хорошевки далеко, так что тяжелых воспоминаний не будет.
– Нет, ты точно мать Тереза!
– Так ты поедешь?
– Поехали, – без особого энтузиазма.
– Ну и прекрасно, – громко и выразительно, стараясь заглушить бешеный стук сердца.
И через год:
– Миша, я думаю, ты можешь увольняться.
– Как увольняться? Ты что, Веруня, с ума сошла? Я только начал себя снова мужиком чувствовать. Конечно, работа администратора в клинике не предел моих мечтаний, но спасибо и на этом. Если бы не ты, и ее бы не было.
– Миш, видишь карточку?
– Банковская карточка. И?
– На ней деньги. Ты можешь снова попробовать открыть свое дело.
– Ты… ты… господи, нет… Хорошая моя, я просто не могу, не могу, понимаешь, принять эти деньги. Ты их копила, ты зарабатывала, а я… Ну, кто я такой, чтобы брать у тебя?
– Отец моего будущего ребенка.
– Кто?!
– Отец моего будущего ребенка, – повторяет Вера, счастливо улыбаясь. И эта чистая, открытая улыбка делает ее необычайно хорошенькой. Миша сгребает ее в охапку и кружит по комнате. – Пусти, – вырывается она, хохоча. – Миш, взять придется. Я в декрет пойду, а зарплата администратора… Нет, нет, мы, конечно, справимся, проживем как-нибудь, и все обязательно будет хорошо, но ведь можно попробовать, чтобы было лучше.
– Можно, – соглашается он, обнимает ее теперь осторожно и нежно и тихо шепчет в самое ухо: – Ты все-таки мать Тереза.
– Не Тереза, но мать, вернее, скоро стану.
И стала, и прижимала к груди маленький комочек счастья, и встречала с работы мужчину, дела которого пошли в гору и который с того дня не переставал время от времени называть ее «матерью Терезой».
Вера ласково улыбнулась Нелли, которая задала свой вопрос с вызовом, грубовато, ожидая какой угодно реакции, но только не беззаботной улыбки и беспечного ответа:
– Я – мать Тереза? Практически, но не совсем.
– И чего же вам не хватает для того, чтобы все-таки ею стать? – снова не без издевки.
– Вот сейчас решу твою проблему и сразу стану.
Взгляд ребенка все еще оставался недоверчивым, но Вера уже видела в этих устремленных на нее колючих глазах проблески надежды.
– У тебя родственники еще какие-то есть в Москве?
– Бабушка.
– Хорошая бабушка?
– Хорошая. Она к школе приходит каждую неделю, чтобы только на меня посмотреть. Витя, шофер, даже иногда поговорить нам разрешал немного. Ну, это когда мне папа карманные давал, а я их Витюше подсовывала, и он тогда бабушку не гнал.
Вера подавила охватившую ее щемящую боль:
– А почему надо было гнать твою бабушку?
– Понимаете, она мамина мама, а папа на маму очень зол, ну и на бабушку тоже злится за то, что у нее такая дочь. А бабушка, когда он женился, говорила: «Давай, я Нелли к себе заберу. Ты, как захочешь, приезжать будешь».
– А ты?
– Да я бы с удовольствием уехала, только бы эту мымру не видеть. С папой сейчас бесполезно разговаривать, она его околдовала – ведьма. Но это до поры до времени, правда? Он же должен прозреть? – Теперь в глазах не осталось ни крупинки недоверия, на Веру струилась, ее обжигала одна-единственная горячая надежда, которую врач была не вправе отнимать.
– Конечно, твой папа обязательно во всем разберется.
– Вот я и хотела дать ему время. Пусть бы он вдвоем с ней пожил, почувствовал бы, что она собой представляет. Но он ни в какую, о бабушке и слышать не хочет, говорит: «Одну шлюхой воспитала, вторую портить не дам». На женушку бы свою посмотрел, пробы негде ставить. – Если бы была возможность, девочка непременно плюнула бы при этих словах.
– Значит, так. – Вера встала из-за стола, села рядом с ней на кушетку, обняла за плечи: – Слушай меня внимательно: сейчас привезут твои документы и вещи, ты их возьмешь, мы закажем такси, и поедешь к бабушке. Вроде бы я тебя обеспечила всем необходимым на первое время. Бабушка где живет?
– На Вернадского.
– Прекрасно. Я оставлю тебе телефон, и, когда вы определитесь, в какую школу будешь ходить, позвоните мне, и я найду кого-нибудь, кто сможет попросить директора принять твои документы. Годится?
– Годится, – с восторгом ответила девочка. А как могла она не испытывать восторга от того, что наконец-то могла отправиться туда, где ее любят и ждут. Вера знала, что в ситуации, когда сердце ликует, разум молчит, но для этого она и сидела рядом: для того, чтобы напомнить подростку о реальности бытия.
– Нелли, бабушка работает?
– Да, подрабатывает консьержкой в своем подъезде. Пенсия-то совсем небольшая. – Девочка тут же спохватилась, занервничала, испугалась, что врач может передумать: – Но вы не беспокойтесь. Я тоже на работу устроюсь, мне ведь уже шестнадцать. Я и курьером могу, и газеты разносить, и листовки раздавать – как-нибудь проживем.
Вера слезла с кушетки, подошла к столу, вынула из ящика пухлый конверт:
– Как-нибудь не годится. Живите хорошо.
– Что вы? Я не могу!
– Можешь. Это не мои деньги.
– А чьи же? – В глазах мелькает понимание: – Это ее, да? Это она вам дала? Она? Чтобы вы меня в клинику упекли, да? Ой! – И девочка от души заливается тем радостным, совершенно беззаботным счастливым смехом, которым могут смеяться только дети.
Смех оборвался так же внезапно, как начался. Девочка несколько секунд очень внимательно и серьезно смотрела на Веру, потом сползла с кушетки, подошла к врачу, обняла за шею и тихо, еле сдерживая слезы благодарности, сказала:
– А вы и правда мать Тереза. – Потом оторвала свое лицо от Вериной шеи и спросила: – Почему, почему вы это для меня сделали?
– Почему, почему ты не сделала это для меня? – Ксанка неумытая, неухоженная и совершенно не похожая на себя: черные круги под глазами, размазанная по векам косметика трехдневной давности, болезненная, вмиг наступившая худоба.
– Ксаночка, ты зайди, пожалуйста. Я все сделала, я приходила, я тебе звонила и по телефону, и в дверь звонила. Ты просто не открывала, Ксаночка. Наверное, видеть никого не хотела, я понимаю. И на похоронах я тоже была, ты просто не замечала никого вокруг.
– Я не об этом. – Ксанка оторвалась от косяка и неожиданно стала похожа на себя прежнюю: резкую, волевую, решительную. Спросила, как выплюнула: – Почему ты не спасла моего ребенка?!
Ознакомительная версия.
