«Слабый, слабый. Маменькин сынок. Рохля! Голоса не повысит! – думала про внука Елена Михайловна. – А эта, хороша…» Хотя Елена Михайловна была уверена, что «эта» Грише понравилась бы тоже. Было в ней что-то от Нади. Практичность? Она могла прийти раньше Сережи из института и обосноваться на кухне: «Я подожду?» А через некоторое время оттуда начинало пахнуть котлетами, и текла в раковину вода, легко происходили разные хозяйственные дела, которые у Елены Михайловны не ладились категорически. Она опять с недовольством выговаривала Наде: «Как можно быть такой бесцеремонной? В чужом доме…» А Надя в восхищении от очередных Леночкиных талантов только отмахивалась. Словом, уже на втором курсе Сережа чувствовал себя вполне женатым человеком, и все Черкасовы с этим смирились.
В восемьдесят втором умерла, наконец, парализованная бабушка Шварц. Леночка забеременела, и они с Сережей расписались, никого не поставив в известность, а поставив уже перед фактом беременности и брака. «Мы решили родить!» Надя плакала от счастья, что все так чудесно происходит в их семье, не подозревая главного – Сережа взял фамилию жены и готовится уезжать. Родители Леночки подали документы на выезд. Решение было готово давно, многочисленные родственники уже убыли, кто в Израиль, кто в Америку. Смерть бабушки совершенно освободила их от всех обязательств в этой стране. Они смирились с выбором дочери и воспитанием зятя планировали заняться на новом месте жительства.
Все это происходило настолько стремительно, что не было времени сесть и подумать. Наде казалось, что если не собирать постоянно вещи, не доставать какие-то документы, не принимать огромное количество Сережиных друзей и приятелей и не контактировать с Леночкиной родней, то можно бы, в конце концов, понять, как к этому относиться. Страшно было за Левушку, он все пытался поговорить с сыном. Повлиять на события. «Будем обсуждать, как это можно все сделать. Можно сначала ехать взрослым или не ехать, что, собственно…» Надя думала: «Бедный, бедный… Не знает, что сказать!» Лев Григорьевич ужасно растерялся, его угнетала смена фамилии. «Что за ерунда?! Чем тебе не нравилось быть Черкасовым? Нашей фамилией можно гордиться, жене бы взять фамилию мужа, а не наоборот! Это, я понимаю, такой еврейский (это слово давалось с трудом) прагматизм, но нельзя же при этом растаптывать собственные корни! Ты свою семью предаешь, ты это понимаешь?» Все так, все так. Сережа слушал молча, иногда вяло оправдывался. После сделанного, и сделанного с легкостью, надо сказать, выбора у него как будто не осталось сил спорить. «Да-да, папа…» Там больше пригодится еврейская фамилия, чем любая другая русская, пусть даже известная. «Не любая другая…»
Не знали, как сказать Елене Михайловне, момент этот все оттягивали и оттягивали. Елена Михайловна еще вовсю работала и чаще всего на лекции из дому уходила рано, к первой паре. Семейные советы устраивали утром после ее ухода. Да какие там советы! Сережа к ним быстро утратил интерес. У него было все решено, потому что решено у Леночки. Она уезжает, значит, и он тоже. «Перестаньте вы оглядываться на бабушку, не оставаться же мне из-за того, что она слишком переволнуется! Я и вас потом туда вытащу». Зачем он едет? Так было грустно, больно. Надя все рассуждала, что Сереже видней, что он здесь себя не нашел. У него все не просто, может, там он определится с делом своей жизни. Сейчас стыдно вспоминать, сколько было глупого пафоса, хотелось подобрать какие-то окончательные правильные слова, да язык в горле не ворочался от слез. Уехали.
Елене Михайловне про то, что Сережа теперь Шварц, так и не сказали. Об отъезде же сказали, когда скрывать уже не было никакой возможности. Что тут началось! Виновата оказалась, конечно, Надя, больше некому. Она впустила в дом эту «развратную девку», проморгала, проворонила. Надо учиться, получать знания, а не… А у Леночки уже животик был размером с футбольный мяч. Заметила, наконец, и снова – ругань и обида и хлопанье дверей! Скакало давление, Надя металась по аптекам – эта таблетка мужу, эта – свекрови. Перед самым отъездом вдруг у Леночки открылось кровотечение, ее увезли в больницу. Сережа чуть с ума не сошел, но, слава богу, обошлось.
Молодые поселились до отъезда у Шварцев, в бывшей бабушкиной спальне, Надя же разбиралась в Сережиной комнате дома и каждый день возила через все трамвайное кольцо какую-нибудь ерунду в чемодане. «Вот, посмотри, что я еще нашла!» Сереже от этого хотелось плакать, но плакать было нельзя, поэтому он ругался: «Ма, что ты опять притащила, ерунду какую-то, я сам успею все собрать! Не таскай. Слушай, а тебе не попадались случайно…» И так далее. Надя не обижалась, ездить было гораздо приятней, чем сидеть в пустой, хоть и заваленной вещами квартире. Там повсюду стояли коробки с антресолей, стопки книг. Связки каких-то доисторических школьных тетрадей, журналы «Наука и жизнь» за несколько лет. Детские игрушки, удочки, коньки, велосипед, гантели… Упакованная в наволочки и узлы старая одежда. Шуба, основательно поеденная молью, Сережкины рубашечки и штанишки, сшитые к детскому саду. Надя сидела на полу среди разгрома, заново пересматривая прожитую жизнь. Вот платье, в котором выходила замуж, – жоржетовое, в тонкую сиреневую полоску. Совершенно выношенное, все не доходили руки отпороть широкую юбку, перешить на фартук или наволочку. Штапельный купальник, дико-оранжевый в синих цветах. Капитальный лифчик о пяти крючках, закрывающий ребра и шорты с застежкой сбоку. Почти не ношеный – сшила и ужаснулась яркости. Не на тряпки же его? Суконный синий сарафан, в нем носила Сережу. Кто-то отдал из подруг.
А вот костюм. Да, как новенький, достался тогда шерстяного материала в мелкую сеточку-клеточку целый рулон. По случаю. И все из него выкроилось – Леве пиджак, себе юбка-восьмиклинка (мешком висела), жакетик дурацкий с рукавами-фонариками и жилет пижонский с рельефными вытачками. Кусок выцветшего, некогда небесно-голубого, крепдешина. Еще мамин, остался от отреза. И приспособить некуда, и выкинуть жалко. Кусок мехового воротника – пожелтевшая нутрия, тоже остаток. Остаток жизни проведет здесь, без сына. И слезы текли и текли на тряпочки, лоскутки и клубочки, в которые была смотана прежняя ее жизнь.
На время Леночкиного пребывания в больнице Сережа опять вернулся домой, и эти печальные пять дней и четыре ночи стали, наверное, лучшими и главными в его жизни здесь, с родителями. Елена Михайловна забаррикадировалась в своей спальне, а они сидели втроем на кухне. Обсуждали серьезно варианты работы и обустройства в стране, которую никто не знал. Уже не настаивали на учебе, не ругали за лень, как в школе. Просто говорили обо всем. Только бы все было хорошо у Леночки. Не важно, кто будет, мальчик или девочка. «Станешь отцом и сам почувствуешь, что это. Как это. Ты не волнуйся, главное, это придет». Мама, как всегда, угадала его опасения. Сережа еще никогда так не любил ее, не был так близок с отцом. Вот теперь стало страшно. Какой отъезд? Какой Израиль? Перемена судьбы. Все перестало быть игрой.
Жена – в больнице. Впервые он так назвал Леночку. Она писала серьезные записки про плаценту, анализы, еще что-то медицинское. Ей, с ее врачебным воспитанием, это было легко, а Сережа пугался, суетился беспомощно, забывал купить, что она просила, приходил в роддом не вовремя, если Надя не напоминала. То вдруг посоветовали взять с собой детского, а то непонятно, как там будет. Надя уже носилась по внучатым знакомым, собирала ползунки и пеленки, сунула и Сережкины с антресолей. Много брать было нельзя, перетряхивали чемоданы десять раз.
Льва Григорьевича до конкретной деятельности не допускали, он мог все что угодно перепутать и забыть. В его компетенции были материи более высокие – история семьи, духовные корни, так сказать. Спохватился! К шмоткам и книгам прибавились еще и фотографии. Сережа залезал во все узлы и сумки, в сотый раз проверяя их содержимое. Отец обосновался на кухне, заваленный альбомами и черными конвертами. Звал поминутно, отвлекал, пускался в долгие разъяснения и сам уже путался во всех этих снимках столетней давности. Забывал, кто есть кто, «сейчас спросим у бабушки». Это было все равно что спрашивать у разъяренного буйвола. Елена Михайловна закрылась у себя в комнате и выходила только с очередной просьбой дать ей спокойно умереть. Не видеть этот кошмар! Этот позор! «Что ты ему показываешь, Лева?! Что? Это ему надо? Оставь его, пусть едет так… Пусть!» Жалко их было всех до слез. Сережа и плакал теперь, перестал терпеть. Как же он не заметил, что они постарели! Бедная бабка, злится, оскорблена. Приласкать бы ее, обнять, увидятся ли еще? Невозможно. Гонит его, кричит. Отец – обвисшие щеки заросли седой щетиной. Дрожащими руками перелистывает странички фотоальбома. Руки – породистые, черкасовские пальцы, ноготь на большом обломан и намазан зеленкой. Папочка. Задумался, привычным домашним движением ерошит волосы. Мама – такая худая, маленькая, родное бледненькое личико застыло печальной гримаской. О маме невыносимо даже думать! Как они тут останутся все без него? Скорей бы уж ехать!
