Что-то было с ней не так, может быть, гормоны? Беспокоили разные женские неприятности, тянуло в животе. Райка бы, покойная, разобралась. Преемница, точная Райкина копия, толстоногая грудастая еврейка, покопалась в Елене Михайловне осторожными руками, помяла живот, покрутила бумажки с анализами. Все вроде хорошо, климакс как климакс. Следить за давлением, на приливы не обращать внимания, витамины, прогулки, физкультура. «Вы с мужем как живете?» Вроде хорошо. Врачиха многозначительно засмеялась. «Значит, надо еще лучше!» Елене Михайловне казалось ужасным, что ее пылающие щеки и уханье сердца в животе при появлении Андрея в конце коридора – это пошлый заключительный выброс женских гормонов перед концом всех чувств.
Они дружили, появлялась кое-какая совместная работа, в проекте – статья. На кафедре это одобряли. От Елены Михайловны протянется ниточка к Черкасову, молодой человек закрепится. Гриша о нем был хорошего мнения, он вообще одобрял провинцию, говорил, что там как раз и надо искать самородки. В то лето, когда Надя родила Сереженьку, Елена Михайловна купалась в волнах своего чувства. Любовь? Нет, не может быть. Влюбленность. При этом оставался Гриша, Левушка, домашние проблемы, но жизнь опять кипела по-молодому, бурлила и казалась новой. Хотелось тоже кипеть и бурлить и бросаться в омут с головой. Тем летом она готова была объясниться. Андрея дома ждали жена и маленькая дочка, белокурая, тонкорукая. Как могла быть у нее… Не забыть те провожания домой после долгих бдений на работе, прикосновения рук, душный запах сирени во дворе, паузы: «Елена. Михайловна». Он целовал ей руку у подъезда. Она бежала по лестнице, не чуя ступеней, падала на кровать, раскинув руки, улыбалась сама себе. Гриша заметил: «Еленка, ты у нас цветешь, тебе идет быть бабушкой!» Какой бабушкой! Если бы не морщинки, не годы… Ведь бог знает как давно уже она живет, ей было за тридцать еще в войну…
Их платонический роман длился много лет. Андрей защитился, вышла их статья в соавторстве, потом уже его одного, без Елены Михайловны. Он ушел в новый институт на заведывание отделом, быстро пошел в гору, жена его родила мальчиков-двойняшек. С Еленой Михайловной виделись они редко, потом умер Гриша, и с ним умерли все желания и чувства. Гриша, Гриша… Никого, кроме него, в ее жизни и быть не могло.
И опять приходили и уходили воспоминания, видения из прошлого. Как много было всего, неужели с ней? Ее босые ноги на ступенях киевской дачи. Милькины косы, Митины стихи под подушкой, поезд, шкатулка для рукоделия, оклеенная изнутри кусочками атласа и бархата, маменькино мертвое лицо на вокзале, Александра. Толстая нахмуренная Райка стучится в окно, Гришино пальто на вешалке, ее «беременное» платье в мелкую клетку. Левушкины коричневые штанишки с пуговицей на поясе, чернушихинская зимняя дорога, снег, Гриша у доски в лекционном зале, Гриша на даче, на озере, с Сережей на руках, Гриша за письменным столом. Гриша в гробу, заваленном цветами и венками, Лева рыдает. Надя на кухне меряет ему давление старым прибором. Надя, Надя, Надя….
Жизнь, как поезд, чух-чух, годы то быстрее, то медленнее. В детстве несется без дороги, оставляя далеко позади бабушек и дедушек, так и не узнанных теток и дядей, потом помедленнее мимо родителей, тише, тише, рождение ребенка, еще медленнее. И теперь уже чей-то другой поезд проносится мимо, а вы только пытаетесь угнаться, цепляетесь за поручни, в страхе проворонить все главное. Вот и Елена Михайловна уже топала в отстающих, что-то уже пропускала, не замечала, куда-то ее сносило течением против ее воли и занесло уже году в восьмидесятом на порог собственной ванной. Там, поставив голую ногу на табурет, стояла незнакомая девушка в мужской рубашке и брила эту самую ногу Левушкиной фирменной бритвой. Сказала, не поднимая глаз: «Я Леночка, а вы? Тоже?»
Леночка Шварц происходила из стопроцентной еврейской семьи врачей – терапевт плюс стоматолог плюс парализованная бабушка – глазной хирург. Худенькая, как мальчик, поражающая обилием густо-кудрявых светлых волос, синие глаза навыкате, носатая, легко картавящая на несколько букв. Леночка хватала жизнь крупными кусками и проглатывала не жуя. Стоило ей начать говорить, и все слушали. Стоило начать какое-нибудь дело – все включались в работу. Вокруг нее вился такой энергетический вихрь, что хватило бы еще на десять человек. В водоворот ее обаяния засосало не только Сережу, но и Надю с Левушкой. Особенно ее полюбила Надя, они подолгу разговаривали на кухне, вполне обходясь без Сережи. Эти посиделки он сурово называл «бабским щебетом», но радовался этим внезапно теплым отношениям Леночки и матери так явно и искренне! Дурак, думала Елена Михайловна про внука, у него же все на лице написано!
Елена Михайловна всегда считала себя достаточно современной, со своими студентами легко находила общий язык. Ее ценили как преподавателя без лишних выкрутасов и требований. Конечно, так, как Гриша, она не умела. Он мог зазвать пару групп просто к себе домой «на чай» для обсуждения какой-нибудь заковыристой задачи. Но поболтать о том о сем в университетском коридоре могла с удовольствием. При этом фамильярности не терпела, всегда соблюдала дистанцию. Однако Леночка сразу легко разрушила все стереотипы общения с молодыми людьми. Разила наповал со всей присущей ей детской непосредственностью. «Вы, наверное, столько знаете! А царя вы видели? Вы знаете, я ужасно интересуюсь историей! Да вы сами как ходячая история! А Ленина вы видели?» И в этом вот духе. Елена Михайловна терялась, не находилась, что ответить. А Леночка уже летела дальше, поминутно оглядываясь на Сережу. Она обожала словечки типа «ужасно», «дико» и тому подобное.
В связи с параличом бабушки и тяжелой обстановкой в семье Леночка как-то сразу у них обосновалась, причем норовила повстречаться Елене Михайловне в относительно голом виде – то в лифчике и брюках, то в одной рубахе. Считалось, что они там якобы у Сережи в комнате готовятся к занятиям. Это при том, что учились они в разных институтах: он в политехе, а она назло родителям – в инязе. Она вообще от природы щедро была наделена разными навыками и талантами. Мимоходом за кухонным разговором вязала крючком совершенно уникальные вещи – многоцветные свитера, шапочки в гроздьях помпонов и кисточек, шарфы и шали сложного узора. Сама шила себе одежду, включая пальто и куртки. В качестве подарков на дни рождения и праздники расписывала специальными красками грубые керамические кружки или делала мозаичные картины из битого фаянса. Она входила в Сережину комнату, оглядывалась и быстренько что-нибудь переставляла, книги на полке меняла местами, перекладывала подушки. И раз – комната совершенно преображалась, становилась другой, Леночкиной. Самое странное, что Сережа против этого не возражал. Это он-то, который гнал всех из своей берлоги и скандалы закатывал – будь здоров, стоило любую бумажку тронуть у него на столе. Необычная «ручная» одаренность Леночки и ее экстравагантный вкус Левушку и Надю приводили в восторг, Елена Михайловна же ко всем ее успехам относилась скептически. Еще Леночка играла на гитаре, писала стихи и пела их на свою же музыку. У нее был хороший голос – сильный, редкостно низкий, впечатление портила только картавость, но она исполнительницу совершенно не смущала. Они с Сережей играли на двух гитарах, пели Леночкины стихи и разные другие песни. Наде очень нравилось, она всегда приходила слушать, и ее пускали, Левушка фыркал, но признавал, что поют неплохо.
Елена Михайловна была просто в бешенстве. Малейшим поводом пользовалась, чтобы выразить свое недовольство. Пение она считала бесполезным времяпрепровождением: «Они что, так на жизнь собираются зарабатывать? Сережа, твой дед…» На этом месте Сережа обычно хлопал дверью комнаты. Надя бегала в бабкину комнату с валидолом, пыталась, как всегда, все уладить. Леночка спокойно пожимала плечами. Единственное, что хоть как-то могло примирить Елену Михайловну со всеми Сережиными выкрутасами, это то, что семья Шварц были не какие-нибудь там крючники, а очень серьезные и порядочные люди. Обнаружились общие знакомые с парализованной бабушкой и даже всплыли из прошлой жизни какие-то мимолетные встречи. В любом случае девочка у них в доме – это было лучше, чем ночные бдения у окна. «Папашка у тебя спокойный, а мамашка – просто супер! Не то что мои – зануды редкостные», – доносился из-за закрытой двери ее звонкий голос. И это нынешние дети! Страшно подумать.
Сережа готов был землю целовать, по которой ходила Леночка. Любовь к ней заполняла его целиком, ничего другого он не умел и не хотел уметь. Видеть ее, держать за руки, слушать, прикасаться, обнимать. Ее превосходство он признавал безоговорочно и с радостью. То, что она талантливее, умнее и остроумнее, больше умеет, – не обсуждалось. Это были новые ориентиры в его жизни.
