И как быть с Петей? Они с ним уже обменялись письмами. Волынский не сообщил ему, что Ольга находится в его клинике. Зачем мучить и без того натерпевшегося от жизни человека. Вот когда Ольга пойдет на поправку, он и вызовет ее мужа. Теперь он решил было вызвать Петю сюда, чтобы тот помог ему спасти Ольгу. Но, поразмыслив, отказался от этого. Он хорошо помнил, с какой одержимостью Петр относился к Ольге. Известие, что она пребывает в таком состоянии, может подкосить его. И помощник из него выйдет никудышный, сгоряча наломает дров, и тогда все пропало. Нет, тут чем меньше посвященных, тем лучше. В нем проснулся осторожный и тертый зэк, умеющий терпеливо ждать.
Теперь ему надо быть крайне внимательным – любая, даже мельчайшая, оплошность может погубить все дело, а другого шанса не будет – Ольгу увезут в какую-либо секретную лабораторию, и он никогда до нее не доберется.
«Даже великие преступники прокалываются на мелочах… – усмехнулся он, вспомнив книги, которыми зачитывался в детстве, – а у меня психология настоящего правонарушителя и злодея. – Эта мысль его позабавила. – Хотя настоящие злодеи – те, кто заточил Ольгу в психушку и пичкал нейролептиками, – возразил он самому себе, и желание острить тут же пропало. – Нужно действовать сухо, расчетливо и мыслить на шаг вперед, предвидеть все детали. Например, в чем она поедет? Не в больничной же одежде… А первым делом – билет. Здесь, в городе, его покупать, конечно, нельзя…»
Но тут, как нельзя кстати, подвернулась поездка в областной центр по делам больничным, заодно его пригласили прочитать лекцию в местном медицинском институте.
Волынский с радостью согласился. Ехать он должен был один – это сыграло ему на руку: не будет лишних глаз.
Поездка предполагалась на один день. Прочитав лекцию и ответив на вопросы студентов, он отправился на вокзал. Перекусил в привокзальной столовой – чебурек, пиво, салат. Потом подошел к кассе и взял два билета до Хабаровска, один обратно.
Довольный, он покинул вокзал. Теперь нужно купить одежду. В оставшееся до отхода поезда время он отправился в местный универмаг.
«Что может быть естественнее, чем купить что-нибудь домой, у нас нет такого большого магазина…» – решил он.
Если бы его кто-нибудь случайно заметил, это не вызвало бы никаких вопросов. Он выбрал скромную блузку и юбку примерно Ольгиного размера и платок для Любы. Со стороны это выглядело так, словно профессор покупает жене подарок.
На Серафима Ивановича напал непонятный азарт. Одновременно с этим у него развилось что-то вроде легкой мании преследования – теперь он просчитывал каждый свой шаг и представлял себя кем-то вроде героя детектива. И пока он обставлял своих воображаемых преследователей и недругов – был на голову умнее, хитрее и предусмотрительнее их. Он хорошо понимал, что его поведение не совсем адекватно. Но это ничуть не умеряло его пыл.
«Хватит бояться. Так всю жизнь и проживешь в согбенном состоянии. Ольга не боялась, когда помогала нам. Тут такое дело – или пан, или пропал…» – лихорадочно и сбивчиво думал он.
В тот вечер Волынский зашел к Ольге очень поздно. От него чуть заметно пахло алкоголем – Ольга удивленно приподняла брови.
– Пора, – он провел рукой по одеялу, – мы поедем завтра.
Потом он сел на краешек кровати и тихо сказал:
– Конечно, как врач, я понимаю, что мне нельзя говорить с тобой как со здоровым человеком. И уж конечно, нельзя пускаться в исповеди. Но что-то говорит мне, что ты меня понимаешь. Да и ведь надо же мне с кем-то поговорить о том, что мучает меня уже много лет… Тем более ты наделена просто непостижимыми способностями, скорее это мы твои пациенты… – Он помолчал. – А знаешь, я уже привык к клинике. Привык к тебе, к больным, к своей должности. Жаль все это терять. Ну, ничего, привязываться глупо, да и все равно закроют наше заведение. Что меня ждет – неясно. Забавно не это, а то, что за это время они обратились ко мне всего лишь с парой пустячных заданий. У страха глаза велики. Но я все равно каждый день ждал, был в напряжении, это не отпускало меня ни на минуту… Может, что-то будет хорошее, а? – с надеждой посмотрел он на нее. – Может, с его смертью кончится эта мука? И мы заживем нормально, не боясь разговаривать друг с другом, свободно смеяться и быть самими собой?
Но, вглядевшись в ее лицо, он покачал головой, хотя Ольга никак не отреагировала на его вопрос.
– Нет, – вздохнул он, – покоя не будет… А раз так, то лучше сделать что-то им назло…
И, заметив, что она удивилась, засмеялся:
– Удивляешься моей проницательности? Становишься немного провидцем, живя рядом с провидцем. Это не так уж сложно – предполагай худшее, да? Извини, я немного выпил. И мне страшно. Но я сумею вытащить тебя отсюда. Тебя и твой дар надо спасти… Мы скоро, совсем скоро уедем…
И профессор неожиданно наклонился, чмокнул ее в щеку и быстро вышел.
А Ольга грустно подумала о том, что будет с Любой и его дочкой Машей – жизнерадостной белокурой девочкой, которую она никогда не видела.
В этот день Волынский поехал в клинику после полудня. Так как большинство из больных не имело ни родственников, которые бы интересовались их судьбами, ни воли на побег после принятия психотропных лекарств, то клиника охранялась не слишком усердно – на выезде был всего лишь один охранник, двери запирались на ключ, повсюду были решетки.
Профессор загодя подготовил почву для похищения – в последнее время он приезжал в клинику на машине. Водить он обучился еще в юности. А машину брал у соседа-водителя. Они были в приятельских отношениях, к тому же Волынский доставал снотворное для его матери, которое в аптеке без рецепта купить было нельзя.
Сосед был в отъезде, его «эмка» стояла во дворе. Волынский открыл машину своими ключами – у него был запасной комплект, завел двигатель и поехал в больницу.
«Потом поставлю на место, он и не узнает, что я ее брал…» – подумал он, хотя неясное предчувствие заставляло его сомневаться в том, что это будет именно так. Но он гнал от себя сомнения. Он был просто одержим своей идеей и ни о чем другом не хотел думать. «Все как-нибудь образуется…» – надеялся он.
На въезде никто не удивился, увидев профессора за рулем, ему уважительно открыли ворота и пропустили на территорию.
Волынский уже давно раздобыл ключ от пресловутого подвала, где хранились архивы. Как-то он зашел туда, все-таки надо посмотреть, что это такое. Какие именно эксперименты проводились над Ольгой, ему было уже не так важно, главное, что он вылечил ее.
В темном холодном помещении стояли бесконечные ряды коробок с какими-то датами и обозначениями. Он достал наугад пару папок, пролистал их содержимое и содрогнулся от ужаса. Даже то немногое, что он успел прочитать, ввергло его в шок, хот он представлял, что такие «эксперименты» проводились.
Заключение без сна и еды в одиночестве на многие месяцы, передозировки всевозможных психотропных лекарств – все это широко практиковалось, а потом тщательно и скрупулезно изучалось. Материалом для исследований были обычные пациенты.
На больных надевали смирительные рубашки, помещали в центрифугу, привязывали ремнями за руки и за ноги к углам кровати, в результате чего, из-за нарушения кровоснабжения, в кистях рук и стопах ног возникали страшные боли.
И все это без малейшей на то необходимости, а просто для того, чтобы узнать предел человеческого терпения, силы воли и способности выдерживать боль и страдания.
В тех случаях, когда больные казались настроенными враждебно, не хотели общаться с врачами или же скрывали какую-то информацию, им вводили возбуждающие препараты. Люди помимо своего желания начинали говорить и выбалтывали все, что хотели скрыть.
«Сыворотка правды прямо…» – подумал профессор, невольно испытывая профессиональное любопытство.
Такие процедуры позволяли врачам делать выводы о том, кто быстрее ломается, как можно противостоять такому воздействию – изучали и это. Выяснилось, что самым главным инструментом борьбы оставалось все-таки осознанное, яростное желание противостоять замыслу мучителей. Тогда у испытуемого был шанс сохранить свои секреты – но ценой какого нервного напряжения, было неизвестно.
Чтобы заставить человека говорить, обычно применяли два препарата, один из которых был обыкновенным кофеином. Сначала вводили под кожу его, а потом медленно, второй – снотворное. В каких-то определенных дозах снотворное и возбуждающее действие сочетались таким образом, что вызывали эйфорию с одновременным неодолимым желанием высказаться, ответить на вопросы, вообще – подчиниться чужой воле.
Обычно такие опыты проводили в темной комнате без окон. Несчастного укладывали на кушетку. По мере введения препаратов им овладевала любовь к врачам, необычная общительность, даже болтливость, настроение становилось приподнятым. Он отвечали на все вопросы и рассказывал все, что нужно было узнать. Насколько ему можно было в этот момент верить – вопрос был отдельный.
