И вот настал тот самый вечер, когда Надя в очередной раз села за стол и вместо «Здравствуй, Ленуся» написала: «Здравствуйте, дорогие мама, папа и бабушка! Извините, что так долго не было писем от нас. Теперь буду писать регулярно, появилась возможность пользоваться электронной почтой…» И в конце, перекрестившись, не без труда написала – «Ваш Сергей». Вечером коллективное чтение, никто не удивлен. Безумие заразно. Марина Семенна открыла парадную банку шпрот. Левушка почти счастлив. «Тебе не страшно?» Нет, страшно ей уже не было.
И Сереже не было страшно. Что происходит с человеком, когда его разрывает вмиг на куски бессмысленной, бесчувственной, бессознательной плоти? Ничего. Из всего, что тридцать три года существовало, двигалось и мыслило, получилось простое ничего. Надя была все-таки атеисткой. И верила в ничего. И ничего не боялась. А Левушка, бедный, был рад укрыться новым эпистолярным безумием, как в детстве одеялом от плохого сна.
Настоящей связи с Израилем они, однако, не теряли. Сочился тоненький ручеек известий от старших Шварцев. Далеко-далеко, в самом конце тоннеля, слабеньким лучиком светилась Софи. Училась, забывала русский язык, параллельно к английскому осваивая еще и французский. Писала стихи, унаследовав талант от кого? От матери или от отца? Сережа не читал никому свои творения, только Леночке по памяти в начале их знакомства. Софи же на этот счет комплексов не имела, декламировала свои творения всем подряд. Она обожала сладости, нравилась пылким израильским мальчикам, вытянулась, тоже непонятно в кого, до метра семидесяти восьми. Плавала, пела, в свою очередь сама строила глазки самым достойным из свиты. Тосковала по родителям. Здесь было много таких, ей было с кем поделиться своим горем. Здесь ее понимали. Здесь она жила. Русские бабушка с дедушкой в ее жизни никак не участвовали.
Для Черкасовых же это последнее лето было от начала и до конца освящено грядущей поездкой в Израиль на Сонечкино шестнадцатилетие. Было уже заготовлено все. И визы, и паспорта, и русские книги – лучший подарок. История Черкасовых от сотворения мира, лично законспектированная Львом Григорьевичем. Подготовлена его речь как одного из ТЕХ САМЫХ Черкасовых. Эту особенность прятать за высоким пафосом мальчишеское волнение Надя у мужа хорошо изучила.
Был еще один специфический подарок – Сережино стихотворение. Видимо, одно из первых, написанных в Израиле и непонятно кому адресованное. Поскольку ничего своего он не обнародовал, листочек с текстом Льву Григорьевичу пришлось просто украсть во время своего приезда в Димону. Бог знает, как ему в голову тогда пришло открыть ящик, но так или иначе стихотворение у него оказалось. Конечно, оно уже было много раз переписано и перечитано, но решено было именно оригинал вернуть законной хозяйке, то есть Сережиной дочери, на память.
В общем, было много планов и рассуждений, как и чего там состоится. Оставалась одна проблема – Елена Михайловна, и та – частично решенная. Была разработана сложная многоступенчатая комбинация с участием Марины Семенны. Как все-таки с ней повезло! Бабушки побудут на даче еще неделю. Продукты по списку, так и быть, обеспечит соседская внучка. Тоже не безвозмездно, так как ее муж – студент коммерческого вуза, где работает Надя. Потом приедет университетская машина, там будет еще Левин аспирант, кроме шофера, помогут все погрузить и вывезти. В том числе – Елену Михайловну. План, продуманный до мелочей, с единственным изъяном – как баушке сообщить, а если не сообщать, то что наврать. Никогда ее не оставляли одну, никогда Надя с Левой за последние десять лет не уходили вместе дольше чем на два-три часа. Надя надеялась, что Лева во время своих одиноких ночевок в городе что-нибудь да придумает. В Надино отсутствие у него всегда была бессонница.
Приехал Лев Григорьевич во вторник поздно, они уже отчаялись ждать. Надя весь вечер металась от Елены Михайловны к забору, прислушивалась, и нате вам, пропустила. Уже хлопнула за забором дверца машины, и Лева громогласно благодарил и расшаркивался с соседкой, а Надя еще только сбегала с крыльца. И так это вдруг показалось ей здорово, что она еще может бежать к нему по тропинке! А он двигался навстречу, тяжело переставляя ноги. Старый усталый человек. Сутулый, пузатый, в одной руке кошелка с продуктами, в другой – толстый мятый портфель. Серые щеки, опущенные уголки губ, вялые плечи. Левушка, Левушка, радость моя!
По мере того как он продвигался к ней по тропинке, лицо его разглаживалось, расслаблялось, и у ступенек он уже улыбался и разводил руки, чтобы принять ее в свои объятия. Рубашка пахла знакомым потом, хорошо, что сегодня как раз нагладила свежих! «Наденька, завтра едем в ночь в Москву, я уже взял билеты, все готово, получим визы и будем звонить Шварцам. Хорошо бы прилететь туда заранее, подольше пообщаться!» Все, голос уже бодрый, но видно, что устал. А баушка? Решено было пока сказать про Москву. Мало ли зачем им понадобится Москва? А потом уж будет видно. Тем более что любое упоминание о Москве вызывает у Елены Михайловны бурю воспоминаний и поднимает настроение.
Левушка побежал скорее к матери в комнату докладываться, Марина Семенна как всегда мыслила желудочно. Хорошее настроение – значит, для закрепления надо вкусно и плотно поесть. Бросилась печь оладьи, хотя понятно, что вредно на ночь и Льву Григорьевичу, и баушке. Ужинали в столовой, Лева сказал, что устал и Елену Михайловну до веранды не дотащит. Открыли пошире дверь в ее комнату, Лева поминутно вскакивал, бросался от стола: «Мама, ты только не волнуйся, мы быстренько в Москву и обратно, тут полно народу, мы мигом, там такая конференция, будут буквально все, мы уж с Наденькой вместе!»
Елена Михайловна сначала расстроилась, поджала губы, хотя, видимо, все равно не поняла, когда они едут и куда. А на слово «Москва» действительно оживилась и рассказала, как в каком-то там году они с Митей и Милей ходили в Большой театр. В соседнем ряду с ними оказался известный военный генерал, он сразу стал за Милей ухаживать, пер как танк, говорил пошлые комплименты, а Миля только хохотала и отшучивалась. Митя же страшно рассердился и надулся. Тогда этот чин отстал от Мили, решив, что она Митина невеста, и стал ухлестывать за Еленой. «Тогда Митька прямо взбесился, а тот ничего не мог понять. Мы так смеялись!» И расстроилась вдруг, потому что не смогла вспомнить год, когда это было.
Елену Михайловну уложили спать, Марина Семенна, золотая женщина, сполоснула тарелки. Леве в комнате стало душно и как-то не по себе, они с Надей вышли посидеть на веранду. Было тепло, сумерки, тихо шуршал яблоневыми ветками старый сад, у соседей слева кто-то тихо переговаривался. Журча текла из шланга вода, пришел Мурзик в ожидании молочка. Далеко между соснами красное солнце садилось в тучу, похожую на крокодила. Они держались за руки, им было так хорошо! И ничего не надо было говорить, потому что видели и слышали они все вокруг одинаково. И сад, и тучу. И Мурзика, и солнце. И мысли их были об одном и том же: поездка, Соня, бедный Сережа не увидит ее такую взрослую и красивую. Все будет хорошо, послезавтра будет виза, и билеты, и столько еще радости будет, что всего и не передумать…
Но на завтра ничего не исполнилось. Ни Москвы, ни визы, ни Израиля, ни Сонечки. Ничего. Потому что Лев Григорьевич умер во сне той ночью. Рано утром Надя встала на зов Елены Михайловны и наткнулась на его холодную тяжелую спину. И с момента страшного Надиного крика действительность для Елены Михайловны окончательно исказилась. К ней так и не подошли, было много суеты. Ходили люди, конечно же закрыли дверь. Надя сказала незнакомым хриплым голосом: «Пожалуйста, тише. У нас здесь больная бабушка». Какая еще на их даче могла быть бабушка? Потом перестали топать и галдеть, уехали, что ли? Телевизор не включали, обедать так и не дали, потом Марина Семенна, шмыгая и постанывая, принесла остывшую кашу. Ночью кто-то за стеной без конца плакал и плакал. Нади долго не было, неделю или даже месяц. Потом она вернулась с машиной, переехали в город. Было уже холодно. Осень? На дачной дороге в грязи и лужах лежали бурые листья. Левушка был в Москве, наверное. Очень трудно было вспомнить, почему его теперь постоянно нет дома. Писем больше никто не писал, и он тоже. «Какие письма, Елена Михайловна, когда из Москвы можно в любой момент позвонить!» Но кажется, он и не звонил.
Так они остались одни. Две женщины, две старухи. Ровно всю жизнь друг друга не любящие, но не со зла, а по обстоятельствам судьбы. Далекие друг от друга, но также и друг другу нужные. Жили, существовали рядом. Да еще одна – Марина Семенна прилепилась куковать-доживать. Читала газеты, пересказывала мексиканские серии, трещала без умолку. Елена Михайловна редко теперь ее понимала. Она все больше спала, а когда просыпалась, всё вокруг продолжало оставаться таким же зыбким и неверным, как во сне. Она целыми днями полулежала на высоких подушках, отвернувшись к окну, и молчала, а людей узнавала не сразу, с сомнением. Надя заходила и стояла подолгу у постели, уставившись в одну точку. «Господи, одинокая сумасшедшая старуха. И я. Я бы тоже с удовольствием сейчас так легла…» – «Леля, это ты? Что, Сережа приехал?»
