Слова бежали, как полая вода. Послюнив палец, он перевернул залипшую страницу. Нет, чтение не спасает. Ему не отвлечься от тягостных мыслей. Еще вчера сходил бы к ручью. Он встает, выходит за калитку. Дорога к ручью завалена еловыми ветками. «Ну что ж… Значит, в лес».
Поперек тропинки лежит огромный ствол. «Ну и как мне теперь?.. – Острые обломки топорщатся. Он поддергивает брючину, заносит ногу. Обломок ветки вцепляется в штаны.
– Вперед или назад?.. – Ноги растопырены. В таком положении долго не продержишься. Сделав над собой усилие, неловко переваливается на ту сторону. Выбравшись на пустое место, ощупывает брючину. Все-таки вырвало клок. «Ладно, все равно старые».
Там, где стояли деревья, – одна сплошная прореха, поле битвы великанов, поваленные стволы. Те, что лежат внизу, тихи и недвижны. Верхние тянут ветки к небу – в последней мольбе. Он смотрит на то, что когда-то было его лесом, родным и привычным. «Ничего, снова привыкну. Надо как-то приспособиться…» За спиной – протяжный скрип. Он оборачивается. Сосна, судорожно вздрагивая и перебирая ветками, клонится в его сторону. Он стоит, будто приросли ноги. Дерево падает, сминая вершины маленьких елок. Ударяется о землю, с отчаянным всхлипом испускает дух.
Он смотрит зачарованно: сосна упала в двух шагах.
Впереди, за кустами, мелькает что-то пестрое. Перемогая запоздалый ужас, он идет напрямик, не разбирая дороги: кто бы ни был, все-таки – человек. Можно поделиться радостью, сказать: только что упало дерево, чуть не прибило, не знаю, как и спасся.
Старуха сидит на корточках к нему спиной. Цветной платок – что-то белое с красным, углы топорщатся как заячьи уши. Она поворачивает голову. Издалека доносится птичий крик – резкий, как уханье совы.
«Да какая сова!.. Откуда?..»
Кряхтя и держась за спину, старуха встает, подтирается юбкой. Только теперь заметил: пень. Трухлявый, окиданный грибами: коричневые шляпки в желтоватых дрыздочках. Она собирает, складывает в лукошко.
«С ума, что ли, сошла… Это же… Нет, надо сказать».
– Послушайте, это – поганки. Вы отравитесь…
Старуха поднимает голову, загораживается ладонью от солнца:
– Иди, иди, – ворчит недовольно. – Сам ты поганка.
Конечно, надо уважать старость, но эта ведьма позволяет себе слишком много. Будто она – хозяйка леса. Вспомнил: та самая, с котом. Вчера была без платка. Сегодня покрыла голову, спрятала седые патлы.
– На поляне был? – Спрашивает, как ни в чем не бывало. Будто и не нахамила. – Не был, так сходи. Точно инопланетяне. Я и по телевизору видела. Когда садятся, траву приминают. Улетят, а круги остаются. Ровные. Думала, ну ладно траву. Дак, оказывается, еще и березы. Видно, тарелка у них огромная. Хорошо хоть лес выбрали. А ведь могли и на дома.
«Инопланетяне… Круги… Сущее безумие». – Он поворачивается, собираясь вернуться на тропинку. Снова кружится голова.
Старуха окликает:
– Туда иди. Там-то не пройдешь, завалило, – тычет пальцем.
Он идет, не ведая: зачем? Будто повинуясь старушечьей воле. Со стороны березовой поляны доносится вой пилы. С каждым шагом пила голосит все громче. Перейдя дорогу, ведущую к линии Маннергейма, он останавливается, выглядывая из-за куста. На поляне, заваленной беловатыми стволами, работают мужики. Один пилит, другой собирает чурки, подтаскивает к прицепу. Парень лет пятнадцати обламывает березовые ветки, пихает в мешок. Не отвлекаясь от дела, мужики поглядывают в его сторону – бросают косые взгляды. Будто он – нежелательный свидетель или незваный гость, отрывающий хозяев от важных дел.
Глаза обегают поляну: там, где еще вчера росли березы, за которые садилось солнце, зияет пустота. Спеша воспользоваться плодами урагана, пила заходится в отвратительном вое. Он смотрит в небо: солнце, как же оно будет садиться, уходить за голую землю?
Мужики о чем-то переговариваются. Он не слышит. Только шевеленье губ. Вой, изнуряющий душу, смолкает.
– Вам чего? – мужик постарше оборачивается, но как-то криво, не разгибая спины. Глаза не то чтобы враждебные – настороженные. Парень, который возится с ветками, опускает мешок.
– Просто хожу, смотрю.
По тому, как ему не ответили, понял: лучше уйти. Убраться подобру-поздорову.
Уже ничему не удивляясь, вышел из леса – у самого крайнего дома. Свернул в пустую улицу.
– Ну чего, завалило тебя? – Старуха с корзинкой выходит из леса.
Он думает: да провались ты пропадом!
Все-таки кивает через силу.
– А ведь я говорила, – она ставит корзинку. – Царствие небесное родителям-то твоим. Не берите у ручья. Плохой участок, опасный. Елки одни. Дак все же умные. Думают, не из того места родились, – усмехнулась, обтерла морщинистые губы, похожие на куриную гузку – вот-вот вылезет яйцо. – Ну, и чего делать будешь?
Он смотрит в ее глаза. Там стоит что-то темное – влечет и завораживает, как болото, за которым никогда не был. Оглядев полную корзинку, думает: «Мне-то какое дело? Хочет травиться – пусть…»
– Бригада приедет. Скоро.
– Брига-ада? – старуха оглядывается, будто бригада, которую он упомянул, должна выйти из леса. – Она, что ли, вызвала? – куриная гузка сморщилась еще больше – теперь не пролезет и горошина, не то что яйцо.
Он кивнул молча, не вдаваясь в подробности, стараясь не глядеть в болотную бездну, поросшую ресницами – жидкими, как всё, что растет на болоте: хоть трава, хоть дерево, хоть гриб. Но все-таки удивляясь: откуда она узнала? Ведьма и есть ведьма. Поганками питается.
– Вот-вот, – старуха пихнула ногой корзинку. – Я и гляжу. Всем наобещала. А сама подписи наши выцыганила и – фьють… Ты-то подписал? Ага, вот и я тоже. Учит меня жизнь, учит: не верь, не верь – да где там! – так, видать, дурой и помру. Ты тоже – не думай, не мечтай. Оба в дураках останемся, – сняла платок – пригладить седые патлы. – А эти всё пилят! Кому горе, а кому прибыток. Тебе вот, гляжу, горе. Ладно, хоть опятами разжилась, – бросает взгляд на корзинку. – Мои-то не едут, сама буду есть.
«Опята? Неужели опята…» – Добрел до скамейки, сел, сложил на коленях руки.
Сидел, прислушиваясь к себе, пытаясь разобраться: «Ты, не рожденный женщиной, мой недруг… У Шекспира все ясно и просто. Макдуф: сначала друг, потом враг. Ведьмы – нежить: старухи, которых нет в реальности. Привидятся и исчезнут. А здесь, у нас?» – в груди под ребрами ноет, будто душу тянут в разные стороны. С одной стороны – она, старуха: темное знание, которое ничем не собьешь, никакими разумными доводами. С другой – Марлен с его непримиримостью. Две силы, безумные, с которыми ему не сладить. Растягивают на дыбе истории… —
* * *
Еще неделю назад не пришло бы в голову. Выезжая с заправки, она косится на искусственное безобразие, которое получила взамен. Семь дней. Тяжкие, как камни – тащишь, тащишь, – жернова, перемоловшие душу. Сорвавшие покровы, в которые закутывалась, спасаясь. «Теперь всё будет иначе. Потому что – бог. Помог, вывел из тупика… Потом. Не сейчас. Приеду – всё обдумаю, – она протягивает руку, забрасывает сумочку на заднее сиденье. Перед глазами – список неотложных дел. – Бригадир, надо договориться, передать деньги. Да, стиральная машина – обещала, значит, сделаю, в понедельник созвониться с агентом, передать пакет документов…» Щиколотка снова ноет. Больно нажимать на педаль.
Девочка обрадовалась. «Я бы тоже на ее месте… Если бы мне подарили. Родители, или муж, или… – она усмехается, – далее по списку. Так и скажу: твой отец был интеллигентным человеком. Переводчики – особые люди. Талантливые. Можно сказать, не от мира сего. Не то что я…» Материальный мир – по правде говоря, для нее эти радости в прошлом. Последний раз в начале девяностых: ROZENLEV. Это сейчас легко – пошел, купил. А тогда… Не просто холодильник: первая вершина. Вершины, которые ей покорились, не такие уж высокие: не Арарат и даже не Пик Коммунизма. Но все равно ей есть чем гордиться: многие, с кем начинала, давным-давно сорвались – кто-то уехал, кого-то выдавили из бизнеса, кто-то ушел сам.
Снова поля, заросшие цветами. На обочине стоит женщина, рядом девочка – маленькая, лет восьми. У обеих – распущенные волосы. Длинные, как у русалок. Девочка надела венок – луговые цветы, пестрые. Сложись всё иначе – могла бы остановиться, нарвать букет. Фигурки, отражаясь в зеркале заднего вида, становятся маленькими – лиц уже не видно. Только волосы – их поднимает порывом ветра. Она прислушивается к щиколотке. Похоже, утихла.
«Девочка Настя будет меня помнить». Летит, чувствуя радость, нечаянную. Прошлое, темная книга, написанная графоманом, в котором всё не по-людски: солнце – не солнце, трава – не трава, дерево – не дерево, – отлетает назад со скоростью в двести восемьдесят лошадиных сил. Лошади идут рысью, прядают гривами – кортеж, растянувшийся на километры, бог знает сколько; ей трудно себе представить: двести восемьдесят белых лошадей. Плавно, не снижая скорости – дорога свободна, – кортеж вписывается в поворот. Лошадиные головы клонятся влево, белые гривы вьются волнами. Солнечные искры вспыхивают, выбиваясь из-под копыт. Она жмурится, опускает шторку. По встречной полосе движется фура. Издалека она кажется маленькой, почти игрушечной. Впереди, на обочине, человеческая фигурка… —
