Ознакомительная версия.
– Вован, это ты? – сказал Зоя, выплывая из кухни бравым броненосцем.
Она всегда встречала его с улыбкой. Сырец засмеялся, увидев в собственной квартире целый крейсер в полной боевой готовности. Нет, Зоя не предавала его, Зойка останется для него верным оруженосцем. Такая женщина не может предать. У нее мозгов не хватит.
– Это я, – сказал Сырец и продефилировал в кухню.
На столе уже дымилось и исходило паром что-то необыкновенно аппетитное, Сырец зажмурился от удовольствия. Зойка всегда умела угадать с ужином, выставляя на стол в положенный срок все самое горячее и вкусное. После ужина он завалился на диван, и, проваливаясь в сон, усмехнулся. Привидится же такое! Надо в баньку сходить, попариться, чтобы выпарить из себя усталость и дурь, с верхом накопившиеся в нем за долгую зиму.
Во сне он увидел своих стариков. Соломон и Ханна смотрели на него хмуро, словно упрекали его в чем-то. Как обычно, они молчали. Сырец закричал, обращаясь к ним: «Да что же вы молчите-то всегда? Скажите хоть слово, в чем я перед вами провинился?». Но родители стояли перед ним немым укором. Сырец проснулся, ошарашенно взглянул на часы и вдруг вскочил, забегал по комнате. «Надо бы памятник соорудить. Не один. Два. Сначала отцу, потом матери. Хорошие памятники надо сделать. Гранитные. Чтобы как у отца были. Надежные. Красивые. Золоченые. Завтра же сделаю. Они мне недаром приснились. Я ведь им крепко задолжал», – думал Сырец, нервно бегая по комнате.
Зойка со страхом наблюдала за ним. Она лежала на кровати, обхватив голову руками. Что-то разладилось в их отношениях. Оба не понимали, что случилось, ведь все было идеально, оба хотели друг друга, долго налаживали отношения, устраивающие обоих. Но что-то разбилось, разладилось, и они не хотели говорить об этом вслух, ведь любое неосторожное слово могло разрушить и без того ненадежный союз. Но в эту минуту Сырец не думал о хрупких, как хрусталь, отношениях с Зойкой. Он почему-то задумался, а за что он задолжал своим родителям? За то, что не стал таким, каким они хотели его видеть? За то, что он не похож на остальных евреев? Так это не его вина. Это их вина. Он не мог родиться по своему подобию. Это родители вложили в него то свое, что не могли принять и оставить в себе. А он взял от них все, от чего они сами убегали всю жизнь, пряча, скрывая даже от самих себя, боясь выставить напоказ. Но он когда-то родился вопреки желаниям родителей, и уже прожил долгую жизнь, и все равно продолжает казнить себя за факт собственного рождения. Будто он в чем-то виноват перед ними. Каждый человек склонен романтизировать факт своего рождения. Но Сырец пошел дальше. Он продолжал драматизировать свою историю, существуя параллельно от самого себя. Сначала он сам, а уже дальше шествовала история его появления на свет. И отсчет начинался с конца. Сегодня он сосчитал от начала, приняв решение увековечить память родителей. Сырец все еще надеялся примириться с ними.
Памятники получились неординарными. Они стояли, выделяясь среди прочих простотой линий, острыми углами и стройными пропорциями. Особенно бросались в глаза антрацитовый блеск гранита и торжественная золоченость букв. Могилы родителей находились почти рядом. Они так и прожили свою жизнь, поодаль друг от друга и от остальных, заодно отстранившись от собственного сына. Сырец повадился ходить к ним. При жизни он редко наведывался к родителям, но время и смерть примирили его с обстоятельствами жизни. Володя часто приходил на кладбище, поправлял могилы, сажал цветы. Когда он прикасался ладонью к холодной черноте гранита, ему казалось, что он обнимает своих стариков. Кладбище стало его вторым домом. Зойка не знала, куда исчезает по выходным Сырец, он не звал ее с собой, полагая, что она не поймет его истории. Каждый имеет право на тайну рождения. Сырец носил свою тайну при себе. Она была только при нем, словно он заключил ее под арест.
* * *
Время умерло, его больше не было. Ничего больше не было. Ни времени, ни ощущений. Наташе хотелось прикорнуть прямо на полу. Сползти бы с этого жесткого неудобного стула на пол и уснуть, забыв обо всем на свете. Но она смотрела в глаза Семену. Он замолчал, подыскивая нужные слова. Наташе стало жаль его.
– Почему ваш отец обратился к Аркаше? Он же знал, что родственник склонен к предательству, – сказала она, жалея его и ненавидя одновременно.
Семен Сырец стал для нее наваждением. Кошмаром. Он был страшнее всех страхов, какие она знала раньше, еще до знакомства с ним. Он перечеркнул всю ее жизнь, заставив ее измениться. Она была другой до знакомства с ним. Он принуждает ее думать, размышлять, разбирать на части тонкости собственной души, не понимая, что копание в себе приводит к тому, что человеку хочется залезть и в чужую душу, своей ему уже недостаточно. Там ему зачастую бывает тесно.
– Годы примирили их, ошибки молодости забылись. К тому же отца связывало родство, через Аркашу проходил канал связи со всей еврейской родней. Вы плохой слушатель, Наташа, – мягко упрекнул ее Семен.
Что-то случилось в момент отсутствия течения времени. Кажется, Семен стал лучше относиться к Наташе. Он больше не улыбался, не ерничал, не дергал уголками капризного рта. Устал, наверное. Когда она уйдет, ему придется вернуться в камеру. А там людская скученность, вонь, раздражение, голод. Семену нельзя питаться в пищеблоке изолятора. У него аллергия. Ему приносят передачи с нормальной едой, но редко.
– А деньги были для Сырца главным в жизни? – сказала Наташа, отводя взгляд в сторону. Она случайно прикоснулась к душе Семена. Он сидел перед ней с обнаженными внутренностями, словно с него сняли кожу. В полумраке комнаты загадочными огоньками мерцали капилляры, тонко звенела кровь, переливающаяся по сосудам, дрожали и вибрировали натянутые, как гитарные струны, мускулы, она могла слушать его, наслаждаясь дивным музыкальным концертом.
– Да нет, он не так привязан к деньгам, как может показаться со стороны. Для отца деньги всегда были средством для внутреннего спокойствия. Ему казалось: чем больше денег, тем он круче. Он же хотел доказать родителям, что он тоже чего-то стоит в этой жизни. Отец всю жизнь карабкался вверх по лестнице, и каждый раз обрушивался вниз. Но я уважаю его. Он никогда не барахтался в грязи, а поднимался и полз, цепляясь за каждую ступеньку, какой бы низкой она не казалась со стороны.
Семен говорил спокойно, чересчур спокойно, изо всех сил стараясь казаться равнодушным. И впрямь, он безмерно устал. Наташа ощутила чувство удовлетворения: как долго она добивалась этого результата, ведь именно таким она хотела его видеть – спокойным и рассудительным до исступления.
– Вы хотите представить его бессребреником? Или он вам кажется таковым? – сказала Наташа, бледнея при мысли о том, что и про ее отца кто-то мог бы сказать подобные слова.
Интересно, а что бы она почувствовала, как среагировала, если бы ей самой задали такой вопрос? У нее закружилась голова, во рту пересохло. Неужели снова обморок? Если она сейчас упадет, то уже никогда не поднимется. Обморок на работе недопустим. Коллеги не преминут воспользоваться производственной ситуацией, тут же высмеют ее, а начальство осудит, уволить – не уволит, но непременно перекроет кислород на будущее. Карьеру с обмороком смешивать нельзя. Из всего этого может получиться отвратительный коктейль.
– Он мне кажется моим отцом, Наталья Валентиновна, – спокойно, но твердо парировал Семен, – и другого у меня нет. У меня отец как отец. Я его люблю. Вопросы есть?
– По части любви вопросов нет, – поспешно ответила Наташа, – хочу поинтересоваться по другому разделу нашего с вами предприятия. Каким образом исчезли деньги вашего отца?
– Деньги пропали во время разбойного нападения. Сначала отца связали в гараже, потом ограбили его квартиру, и в это же время «обнесли» Аркашину квартиру. И отец снова стал нищим евреем. Было возбуждено уголовное дело, но оно растянулось во времени, в течение которого деньги не нашлись. На том все и закончилось, – сказал Семен и отвернулся, уставившись взглядом в зарешеченное окошечко.
Наташа проследила за его взглядом. В окне голубело небо; чистое, без облачка, перечеркнутое стройными квадратиками. Небо будто повисло в комнате ярким лоскутом ситцевой ткани голубого цвета и в черную клетку.
– Значит, два поколения вашей семьи прожили впустую, так ничего и не добившись в этой жизни, – сказала Наташа, любуясь необычным лоскутком.
Яркость тона, четкость квадратов, выделяющая чистоту красок, – как жаль, что небом можно любоваться только из окна следственного изолятора. В городе некогда. Наташа застыла, вспоминая, когда в последний раз смотрела на звезды. Наверное, еще в детстве. Взрослая жизнь перемешала все карты, не позволяя расслабиться ни на секунду.
– Они добились всего, о чем мечтали, у них хватило сил на достижение цели, но жизнь перечеркнула все их надежды и желания, – процедил Семен, не отрывая взгляда от голубого с квадратиками окна, – знаете, здесь время течет медленно, иногда оно вообще исчезает. Поневоле приходится много думать о смысле жизни. В Сибири есть остров, местные жители называют его островом Смерти. Недавно прочитал о нем в Интернете. При Сталине провели паспортизацию населения, кажется, это было в тридцать третьем году прошлого столетия, и тех, кто не прошел отбор, кому не выдали паспорт, выловили во время облавы, потом всех погрузили на баржу и привезли на маленький остров на Оби. Приставили к нему охрану. Все шесть тысяч человек погибли. Они съели друг друга. От голода. На острове. В присутствии вооруженной охраны. Те, кто умел плавать, не выдерживали, бросались в воду. Их расстреливали. Когда никого не осталось, охрану сняли. Иногда обстоятельства сильнее людских желаний, Наталья Валентиновна.
Ознакомительная версия.
