Он ухватил крюк люстры, подтащил его к себе, и начал осматривать. Рылеев на мгновение обмер. Видение, бухгалтерша Электра. Ну и денек.
Вадик посмотрел на него, потом на Мими, и, наконец, на жену Светлану. Та поднялась и направилась к нему.
Амелита меж тем перестала рыдать и попыталась наиграть на рояле мелодию. Остановилась и попыталась ту же мелодию спеть. И не попала в тональность.
Цицерон, поняв, что она сейчас снова зарыдает, сказал сквозь зубы:
– Еб твою мать.
Распрямился и пошел к роялю. Отстранив Амелиту уверенным жестом, он подтянул скамейку, сел на нее, и сыграл аккорд.
– С начала. Си минор. Нет уж, ты пой, пожалуйста, чего уставилась, тетка.
Ошарашенная Амелита вдохнула, посмотрела затравленно, и начала петь. После нескольких тактов голос ее начал вдруг обретать уверенность.
И тут в проеме, ведущем к лестнице, появилась – она.
Рылеев замер.
При виде Федотовой он всегда забывал обо всем на свете.
Ей было двадцать восемь лет. У нее были прямые светло-коричневые без рыжины волосы, большие синие глаза, и пропорциональное сложение. Несмотря на то, что в походка ее отличалась скорее атлетизмом, чем грацией, Рылеев, как всегда, восхитился этой походкой – на восьмом году брака он любил жену без памяти.
Она пересекла вестибюль улыбаясь, глядя только на Рылеева, видя только его, любя его, всегда любя только его.
Амелита с Цицероном продолжали петь и играть, потому что настоящее искусство превыше всего.
Поцеловав Рылеева, Федотова приблизила губы к его уху и спросила:
– Кто это тут люстру обрушил?
Рылеев вполголоса ответил:
– Сама упала. От избытка чувств.
– Ясно. А я думала, что Цицерон ненавидит музыку.
– Оказывается, не всю. Это только сейчас выяснилось.
– А Либерманы опять поругались?
– Светлана разбила Вадику планшет.
Федотова кивнула Светлане, поклонилась госпоже Дашковой, подмигнула Вадику (он покраснел), и не стала тревожить Цицерона и Амелиту. Рылеев, обняв супругу за талию, повлек ее к двери в бар.
Прошло минут пятнадцать.
Складная лестница высилась посередине вестибюля. Вадик слегка ее потряс, проверяя на устойчивость, и поставил ногу на первую ступеньку. Светлана, наблюдая за его действиями с безопасного расстояния, презрительно наморщила нос и с отвращением сказала:
– Ну и что это ты такое собираешься делаешь?
Вадик стоически проигнорировал презрение в голосе супруги и ответил:
– Просто хочу посмотреть.
– Посмотреть на что, имбецил?
– Посмотреть, что там случилось.
– Ты что, электрик?
– Света, прекрати.
– Хач попросил лестницу. Пусть хач и лезет. Ты свалишься и разобьешься, козел.
Вадик, сжав зубы, полез вверх по лестнице. И услышал снизу презрительное:
– Хорошо, я тебя предупредила.
На первый взгляд коробка и система креплений выглядели нормально. Из коробки торчали провода, порвавшиеся – нет, разъединившиеся – нет … их заматывали изоляционной лентой … тоже нет … надевали сверху пластмассовые коннекторы для оголенных проводов! … Крепление … перепилено? А это что такое?…
Вадик протянул руку, чтобы отодвинуть провода и рассмотреть получше. Раздался громкий треск, сверкнула искра. Вадик вскрикнул, укусил себя за руку, потерял равновесие, и съехал вниз до половины лестницы, хватаясь судорожно за ступеньки. Лестница наклонилась и начала заваливаться на сторону. Вадик спрыгнул вниз, подвернув ногу, упал, перекатился, и отполз в сторону. Лестница рухнула на пол. Приняв сидячее положение, Вадик стал тереть поврежденную лодыжку. Светлана, встав рядом и уперев руки в бока, спросила надменно:
– Ну теперь-то ты видишь, какой ты тупой козел, блядь?
Вадик решил ей не отвечать.
Не во всяком баре подадут вам хорошее вино! Накладно это и непрактично. Плохое вино может стоять открытое днями, и хуже не станет. А приличное, если заказчики не выпили сразу всю бутылку – выдохнется, и таким образом не окупится. Но в «Катькином Бюсте» хорошее вино имелось – в расчете на обитателей Прозрачности. Не всех. Захаживали – сам Рылеев, его жена, Цицерон, изредка Вадик. Остальные обитатели были непьющие, или же, как чета Кипиани, предпочитали пить в других местах («В азиатской обстановке с французской кухней» – язвил Цицерон. «Грызуны, что с них взять»).
Приятно пить в баре хорошее вино, представляя себе покатые горные склоны провинции Бордо.
Еще приятнее пить его в компании с девушкой.
И еще приятнее – в компании с женой, которую любишь, и которая отвечает тебе взаимностью, и нет у вас друг от друга никаких тайн, не лелеете вы задних мыслей. А у жены – миловидное лицо, мраморные плечи, упругие груди, умопомрачительные колени, желанная ступня – все это можно созерцать не стесняясь … талия, правда, не очень тонкая, а жопа недостаточно округлая, слишком спортивная, но эти недостатки вызывают умиление, а не раздражение. А жена смотрит на тебя веселыми глазами. И говорит:
– Мне нужно в спортзал. После этого я вся твоя, мой повелитель.
А ты отвечаешь:
– А разве вы, баронесса, прибавили в весе? Уж не становитесь ли вы…
Она предупредительно нахмурилась.
– Ох не надо.
– … толстой? Массивной? Жирной? Я все равно буду любить каждый квадратный сантиметр вашего тела, баронесса.
Она сбросила один туфель и поставила босую ногу ему на колено. И чарущим голосом сказала:
– Удивительно. Столько времени прошло, а я тебя обожаю, как девчонка. За что ты меня…
– Не искушайте судьбу, баронесса, – строго сказал Рылеев.
Он взял ее за ногу, наклонился, приподнял юбку, и поцеловал восхитительное колено.
Рыцарь, подумай о безопасности женщины, которая тебе доверилась.
Рыцарь подумал и спросил:
– Ты уверена, что не хочешь завести телохранителей?
– Я умею за себя постоять, мой повелитель.
Рылеев улыбнулся. Все мы тщеславны, любим хвастать. Но – видение, бухгалтерша. Он сказал:
– Да, конечно, Мисс Спецназ. Но время берет свое. Навыки покрываются ржавчиной.
– Будешь меня раздражать – попрактикуюсь на тебе. А вот тебе, кстати, неплохо было бы таскать с собой в поездки каких-нибудь ухарей. Для моего спокойствия. Я дала тебе петькин телефон.
– Добрый старый Петька, бывший коллега баронессы, с большим боевым опытом.
– Это что же, ревность, мой повелитель?
Она подвигала босой ногой вверх-вниз по его бедру.
– Возможно. Да. Да, это ревность, Федотова. Что ж я – не имею права? Урод твой Петька. Очкарик лысый.
Она обняла его и поцеловала в губы. Не отрываясь от него, сказала:
– Я дала повару выходной сегодня и завтра.
Притворяясь, что шокирован, Рылеев спросил:
– Ты сама приготовишь обед? Лично?
– Хотелось бы сегодня вечером выйти куда-нибудь. Ладно, в спортзал я пойду потом. А сейчас…
– … мы пойдем домой…
– … и будем говорить друг другу скабрезности до полной потери контроля.
Он сгреб ее со стула и приподнял за талию, так что ее грудь оказалась на уровне его лица. Она захихикала мелодично, и Рылеев засмеялся.
В вестибюле было пусто. Обитатели разошлись по квартирам. Лежала разбитая люстра, и рядом с ней поверженная лестница.
Госпожа Дашкова присела на край кресла с чашкой чая.
В гостиной госпожи Дашковой имелась каминная полка с фарфоровыми поросятами, а над ней картина маслом на холсте, в раме, изображающая госпожу Дашкову в зрелом возрасте – а была госпожа Дашкова в то время очень даже ничего.
По телевизору шла программа новостей. На заднем плане торчала электростанция в каком-то южном регионе, и возле нее – толпа рабочих. Рабочие присутствовали также на среднем плане, а некоторые толклись вокруг репортерши лет тридцати, уверенной в себе женщины, говорившей в микрофон:
– … и в результат был – десять тысяч увольнений.
Она повернулась к одному из рабочих и спросила:
– Вы здесь работали?
Рабочий, которому очень хотелось сказать самое важное, но он боялся, что не подберет нужных слов, ответил:
– Ну, типа, я тут годами работал, короче. Я и мои друганы тоже. Мы работали в этой компании с самого начала.
– Какие у вас перспективы? Надеетесь найти другую работу?
– Не знаю. Короче, не очень, перспективы, да? Работы нигде нет, прикинь. Все так говорят.
– Спасибо.
Госпожа Дашкова хмыкнула, держа чайную чашку на уровне губ. Отхлебнула чай. И позвала:
– Зара! Зара!
Зара, темноволосая женщина за тридцать, вошла в гостиную.
– Видела? – спросила ее госпожа Дашкова. – Смотри.
И кивнула по направлению к телевизору.
Зара сказала с кавказским акцентом:
– Да, видела, госпожа Дашкова.
– Тоже самое будет с тобой, когда я тебя уволю, если ты не прекратишь быть тупой кавказской коровой и не будешь меня слушаться.
