О том, как например, по утрам в маленьком домике нараспашку открывается окно и в него выглядывает девочка, почти её ровесница. Она худенькая и голубоглазая. Девочка счастливо улыбается лучам солнца, из окна видна опушка леса и зелёное озеро с лилиями. Линда толстая и с чёрной порослью волос на больших щеках. Мама уверяет, что это красиво и, слюнявя пальцы, заворачивает кучерявые бакенбарды в стручок и говорит, что так Линда похожа на «испанку».
Когда Линда была маленькая, она думала, что «испанка» это из сказки Андерсена жирная утка к красной тряпочкой на лапке, которой привели показывать Гадкого утёнка. Конечно, вся её жизнь и будет, как эта сказка про гадкого утёнка. Она, конечно, вырастет, похудеет и превратится в Прекрасного Лебедя, перед которым все вокруг и даже эта девочка из домика, пленённые её красотой, преклонят шею. Они даже не узнают её. Но это будет потом, чуть попозже. Пока же в их Городе тоже есть озеро, но оно всё в тине, и просто так, без папы туда ходить нельзя. В парк без мужчин вообще ходить нельзя. Ни Линде, никому…
У-юй! И что за счастье бывает?!
При звуках фамилии врача у Линды морщится лицо, как будто зуб действительно болит и действительно сейчас.
– Это ваш нови участкови, – усатая регистраторша в маленьком окошечке отрывает палец от списка названий улиц и приписанных рядом фамилий врачей. Она кажется довольной до безобразия, прямо, можно сказать, счастливой.
Линда в шоке! Она не хочет к врачу – мужчине! Да лучше пусть все зубы у неё сгниют! Но маме ведь ничего не докажешь. Если сказать, что было больно и потому, мол, ушла, мама будет ругаться и говорить: «Что, не могла потерпеть?! Не любишь ты напрягаться! Привыкла на всём готовом! Ты же потребитель – тебе же только дай, дай, дай! А подумать о том, что родители после работы усталые и не могут с тобой ходить по поликлиникам, что ты сама давно взрослая и можешь лечиться одна, ты, конечно, не желаешь. А почему?
Правильно! Потому что всю жизнь только о себе думаешь. Вот и всё объяснение. Потому что эгоистка и хамка. Что, теперь я всё должна бросить и идти с тобой, потому что ты – взрослая девушка и твои зубы должны быть в порядке?!»
Ужас! Снова магазинное мясо на крюке!.. Да пусть этот мужик стоматолог хоть всю голову на грудь кладёт, чёрт с ним!!! Это лучше, чем слушать маму.
И всё же Линда пытается сделать ещё одну попытку.
– Ну, мы только недавно туда переехали, мы жили по другому адресу, – она быстро сочиняет прямо на ходу, – мы жили на другой улице, у меня был другой врач.
– Слюши! Живёшь? Всо! Вот анкета, вот номер! Паследни! – Дряблая старческая рука высовывается в окошко регистратуры и протягивает Линде двойной листок, прижимая большим пальцем с обломанным ногтем огрызок бумажки, похожий на автобусный билет с номером 13.
«Ну ёлы-палы…» – Линда скручивает «личную карту» из двух листов в трубочку, суёт её подмышку и уныло плетётся по обшарпанному коридору ко «второму кабинету». Именно там сейчас она будет терпеть множество железок в своём зубе, постоянно задевающих за что-то сильно болючее, и ещё ставить врачу очень квадратные и наивные глаза, делая вид, что ничего не происходит, если же и происходит, она ничего не понимает.
В кабинет никто не вызывает. Там врачей этих человек семь-восемь. Длинная такая комната со столами и решетками на окнах. «Ну, это, наверное, для тех, кто хочет от страха выброситься из окна», – тупо, сама с собой шутит Линда, – надо заранее спросить, у кого двенадцатый номер, запомнить, во что этот «номер» одет, а потом, когда он выйдет, зайти, как «тринадцатый», посмотреть, какое кресло свободно. Значит, с него «двенадцатый» и встал. Надо гордо, независимой походкой пройти через длинное помещение на глазах у всего медперсонала и сесть туда.
Независимой походкой пройти будет очень трудно. Все врачи, хоть и работают, но всё равно обернутся, чтоб посмотреть на Линду. Сперва они будут искать рядом с ней ребёнка, а потом поймут, что ребёнок – это сама она. Большая, толстая, с высокой грудью в «хорошем лифчике». Они, конечно, будут делать вид, что всё нормально, что к ним пять раз в день приходят девочки, силуэтом похожие на многодетных матерей, но с совершенно дурацкой стрижкой «лесенкой» и насвистывающие себе под нос.
Но, если резко повернуться, то видно, как они друг с другом переглядываются; медсёстры, так прямо беззастенчиво сбиваются в кучки, о чём-то быстро-быстро говорят и кивают на неё. Ой, да чихать! Линда давно ко всему привыкла. Ведь она так живёт. Это её образ жизни. Сколько себя помнит, всегда так было. На неё смотрели, над ней смеялись, и другого она попросту не видела.
Линда терпеливо сидит в коридоре и рассматривает зловещие картинки на стенах. На одной огромный жирный червяк, улыбкой почему-то напоминавший соседку тётю Тину, которая ни с кем во дворе не здоровается, и как только мама вывешивает бельё, начинает интенсивно подметать на верхнем этаже, вгрызался в зуб ребёнка. У того было обезумевшее лицо и выпученные глаза, а снизу под рисунком стояла подпись: «И ещё мы вырастем!». «Вырасти» на плакате грозились, то ли окончательно ошалевшие дети, то ли чёрные дыры в зубах, то ли червяки с наглыми улыбками, похожие на тётю Тину…
На другой картинке была изображена страшная рука с сигаретой: видимо, художнику позировала регистраторша с поломанным ногтем. А под рукой красовалась надпись: «Докуривание чужих сигарет увеличивает риск венерических заболеваний!»
Тоска… тоска… Господи! Какая тоска…
Таки надо же спросить у кого двенадцатый номер. Надо его запомнить и проследить, когда он уйдёт.
«Двенадцатый» выл так тихо и скорбно, что его практически и не было слышно. Он просто создавал звуковой фон, на котором даже визг бормашин не казался таким зловещим. «Двенадцатый номер» уткнулся носом маме в рукав, иногда отрывая обонятельный орган, чтоб вдохнуть поглубже. Тогда бывало видно, как он, этот двенадцатый номер, праведными соплями заполировал до лакового блеска мамину одежду.
Линда ждала долго. «Двенадцатый» всё не выходил.
«Да что этот, как его… – Линда взглянула на номер с фамилией врача, – этот Голунов с ним делает?! Он что, все зубы решил ему перелечить? А может, надо спросить? Заглянуть и спросить? Вдруг он думает, что меня нет, и пошёл курить? Уйти то совсем он не мог, потому что…», – и вдруг её осенила страшная догадка! Да, конечно же, мог! Он запросто мог уйти, потому что я – последняя на сегодня! «Тринадцатый» номер не заходит, может, боится или ещё чего, а четырнадцатого и вовсе нет!
Она рванула к двери. Постучала, конечно. Звук работающих бормашин тише не стал. Да её там просто не слышат! Линда с силой распахнула дверь, резко дёрнув её на себя. Все были заняты и никто в её сторону даже не обернулся. Кто работал, кто просто смотрел в окно. Две санитарки, уютно устроившись на диване, покрытом белой простынёй, наверное, наперегонки вязали носки, так быстро бегали их пальцы. «Ну, какой же из себя этот самый Борис Годунов?!» – У Линды от страха и разочарования рябило в глазах. Она уже готова была расплакаться от всего, что сегодня пришлось пережить. Понятно, это просто такая жизнь в этом Городе, всё привычно, ничего гипер, и тем не менее, иногда хочется расслабиться, поплакать, например, как тот счастливый двенадцатый номер.
Она выбрала взглядом женщину с самым добрым лицом, которая по хорошему не должна была начать кричать, подошла к ней и неожиданно даже для самой себя громко, перекрикивая бормашину, спросила:
– Скажите, пожалуйста, а где принимает доктор Годунов?
Женщина убрала ногу с педали и удивлённо посмотрела на Линду:
– Годунов давно отпринимал своё в трагедии Александра Сергеевича Пушкина и умер, а если ты ищешь доктора Голунова, так он недавно ушёл.
– Как «ушёл»?! А двенадцатый номер? Он…
– А двенадцатый номер вышел с другой двери, – весёлая доктор с добрым лицом показала на приоткрытую дверь в самом конце длиннющей комнаты, – потому что рот свой так доктору и не открыл. Всё. До свидания. Выход сзади тебя…
От мысли, что она как «уличная» и «бродяга» «прошлялась» полдня неизвестно где и «припёрлась домой с не запломбированным зубом», что «ни черта ей нельзя доверить, и я сейчас позвоню в поликлинику, и спрошу, что произошло?» У Линды в коленках заиграл нарзан! Она хорошо знала это чувство. То есть, сперва нарзан, потом ноги вообще невозможно оторвать от пола, потом надо по стенке сползти и сесть на пол, потому, что идти всё равно уже никуда невозможно и, закрыв лицо руками, плакать.
От мысли, что из-за какого то несчастного Годунова, который умер в трагедии Пушкина и поэтому пренебрегает своими прямыми обязанностями, уходит с работы раньше, не дожидаясь тринадцатого номера, и вообще от полной безысходности, Линду вдруг охватило такое дикое отчаяние, что она вовсе не сползла на пол, ободрав спиной плакат «Докуривание чужих сигарет увеличивает риск венерических заболеваний!» с дурацкой рукой из костяшек, а напротив, собрав всю волю в кулак, и не обращая внимания на удивлённые взгляды, побежала к гардеробу.
