Моя страсть к N. не продлилась и двух месяцев. Я знал, что страсть быстротечна, но меня никогда так не удручала эта известная истина, потому что впервые она была отнесена к моей жене.
По прошествии первого месяца на меня уже не нападала радостная дрожь предвкушения, когда N. раздевалась передо мной. Через два месяца я уже выучил ее наизусть как любовницу и она больше ничем не удивляла меня: я знал наперед, какие движения она произведет, каким голосом застонет, вцепившись в меня, и как вздохнет она в облегчении.
Ее запахи не заставляли меня бросаться на нее как прежде – я перестал замечать их, будто они были мои. Дух немецкого сыра меня волновал больше, чем ее запах.
Потому что напоминал мне о других женщинах.
* * *
Я заблуждался, думая, что могу вылепить из N. что хочу. Нет, таланту научить нельзя, с ним нужно родиться. Точно так же нужно родиться для любви, а N. рождена для кокетства. То, что я называю изощренностью, она называет развратом. Способность к любовным содроганиям – это еще вовсе не любовный талант. Талант в любви проявляется в желании настолько сильном и легко возбудимом, что брезгливость и стыд исчезают совершенно. Женщины, талантливые в любви, попадают к ней в рабство. Они – прекрасные любовницы, но негодные жены. Оказывается, и здесь нужно выбирать: между прекрасной женой и прекрасной любовницей. Для брака мой случай – наилучший, ибо, имей я жену, которая талантлива в любви, а значит, дурную жену, мне было бы невозможно восполнить недостаток таланта жены на стороне. Найти же талантливую любовницу на стороне не составляет труда.
Я понимал, что для женитьбы темперамент N. самый удобный. Будь у нее всеядный голод Z. или R. она меня бы уморила. Но не прохлада N., а мое безразличие к ее телу – вот что оскорбляло меня. Мое сердце не могло смириться с тем, что я могу лежать с обнаженной N. и заснуть, не желая овладеть ею. Это было невозможно, немыслимо для меня ни с одной женщиной, а N. – самая красивая из всех моих женщин – оскопила меня. Я бесстрастно смотрел на нее и думал, что, окажись сию минуту на ее месте любая женщина, пусть даже некрасивая, я бы набросился на нее с похотью, которую N. уже никогда во мне вызвать не сможет. И злоба закипала во мне на N., и еще сильнее тянуло меня на других женщин.
Новизна тела сильнее любви, сильнее красоты, но я не желал, чтобы она оказалась сильнее моей верности жене.
* * *
Я старался, чтобы N. поскорее забрюхатела. Первые месяцы нашего брака, до того как в N. влюбился свет, она изрядно тяготилась своим досугом. Я учил ее играть в шахматы, дал ей читать «Историю» Карамзина, но это нагнало на нее еще большую скуку, зато дурацкие французские романы она могла читать подолгу и с детским увлечением. Однажды я прочел ей пару своих пьесок, но она прослушала их с таким равнодушием во взоре, что я боле не решался докучать ей своей поэзией, а она и не спрашивала.
Самое большое удовольствие она получает от новых тряпок и от комплиментов ее красоте. Это меня умиляло и ничуть не огорчало. Я знал, что, когда пойдут дети, она будет занята настоящим делом. Покамест она могла заниматься вышиванием, а я – наблюдать за ее красивым личиком, которое приносит мне удовольствие уже более эстетическое, чем эротическое.
Половина моей жизни, связанная с поэзией, была безразлично отвергнута N. Оставалась другая половина – любовь, в которой острота ощущений исчезла, а потому страсть уступила место нежности. Но только в остроте ощущений мы находим упоение.
Я, гордившийся своей славой любовника не менее, чем славой поэтической, я в семейственной жизни не находил места для своего поприща. N. тешила мое тщеславие своей красотой, добротой и невинностью. Но невинность постепенно превратилась в кокетство, доброта – в сентиментальность, а красота стала для меня привычной и потому незаметной. Только когда все восхищаются красотой N., я испытываю гордость, которая, увы, все чаще превращается в ревность.
В первый раз в моей бурной жизни я стал изо дня в день засыпать и просыпаться с одной и той же женщиной. Сладость новизны всегда быстро теряла для меня свою прелесть, и я, не задумываясь, менял любовниц или прибавлял к одной другую. Я с прискорбием понимал, что женатому человеку так поступать не подобает.
Разница между женой и любовницей в том, что с женой ложатся в кровать без похоти. Потому-то брак и свят, что из него постепенно вытесняется похоть и отношения становятся или дружескими, или безразличными, а часто и враждебными. Тогда обнаженное тело уже не считается грехом, потому что не вводит в соблазн.
Иногда я испытывал успокоение, тихую радость, глядя невинно на мою Мадонну (ведь только так и надо смотреть на Мадонну). Похоть становилась малой частью нашей жизни, большей частью было наше сожительство, полное забот и мелочей; сожительство, оскопляющее страсть. Пизда N. непростительно, но неизбежно стала восприниматься мною как должное.
Я смотрел на кинжал, мирно висевший на стене, и думал, что и мне больше не видеть «любовного боя», не чувствовать запаха горячей крови.
* * *
Меня стали преследовать фантазии, и это было делом рук дьявола. Перед моим мысленным взором проходили женщины, которых я имел в разные периоды моей жизни. Особенно меня мучили воспоминания о тайных оргиях у Z.
Став ее очередным любовником, я выеб ее семь раз в первую ночь. Она сказала, что кончила за это время раз двадцать, но ничуть не устала. Z. была из тех женщин, чье желание никогда полностью не удовлетворяется, а лишь приспосабливается к возможностям любовника. Я признался, шутя, что не отказался бы от помощников. Она серьезно ответила, что хочет их тоже и как можно больше. Так из любовника я стал сводником, о чем давно мечтал.
Я с юности обнаружил в себе жажду наблюдателя и в борделях искал случая подглядывать за парочками, а при благоприятных обстоятельствах и присоединяться к ним с моей сиюминутной подружкой.
Z. мечтательно призналась мне, что в ней сокрыто столько возможностей, что она легко представляет себя со многими мужчинами одновременно. Но она решила начать с двух. Мы договорились, что на балу Z. укажет мне на улана, которого она приметила, но с которым не была знакома. Я должен буду предложить ему повеселиться втроем на Каменном Острове. Имя ее, конечно, я должен был сохранять в строжайшей тайне. Чтобы улан не узнал ее, она встретит нас голая и с маской на лице. Она не произнесет ни слова, чтобы голос ее не был узнан, и при необходимости она будет говорить только со мной, шепча мне на ухо.
Когда я сказал улану, что красавица, пожелавшая остаться неизвестной, хочет провести время с ним и со мной, мне стоило немалого труда успокоить его нетерпение, чтобы дождаться назначенного часа. Я взял с него слово, что все останется в тайне и что он согласится покинуть дачу по первому требованию. Прислуга была отпущена, и мы прошли в спальню по плану, который мне начертила Z. Я постучал условленным стуком в дверь и распахнул ее. У кровати горела одинокая свеча, которая освещала полулежавшую Z. Ноги она развела навстречу нам. Хитроумная маска делала ее лицо неузнаваемым, но открывала необходимое: рот, ноздри, глаза.
Мой помощник – я буду звать его А. – произвел звук, напомнивший радостное ржанье. Мы быстро скинули наши одежды и бросились на Z. утолить первый голод.
Через час она дала мне знак, что нам пора уходить. На обратном пути А. восторгался содеянным и старался угадать, кто это была. Я лишь ухмылялся и напоминал ему о данном мне слове не пытаться узнать имени нашей любовницы.
На следующий день я чуть свет явился в дом к Z., чтобы с ней по косточкам разобрать наше приключение. Но вместо радостных восклицаний я услышал лишь укоры, что А. думал только о себе, а я не следил за ним, и в результате мы действовали не слаженно, как ей хотелось, а порознь. Главным для нее было, чтобы ритм наших движений совпадал. «Я хочу чувствовать, – сказала Z., – что меня ебет один умелый мужчина со множеством хуев, а не кобели, только и думающие, как бы побыстрее кончить».
Я оскорбился, но она заверила меня, что, говоря «кобели», она имела в виду не меня, коего она чтит прежде всего за еблю, а уже потом за стихи, но других мужчин, о которых она и хочет поговорить.
Тут она зарделась, но не от стыда, а от желания, и сказала, что хочет еще одного. Только теперь я должен взять на себя обязанность – руководить, задавать ритм остальным, а они должны будут подчиняться. Подчинение моим указаниям будет еще одним условием их участия в оргии, помимо сохранения тайны.
Z. разработала детальный план. Сколько горячего сока (живо представил я) ушло у нее на обдумывание всех важнейших мелочей. Она дала мне указания, как она хочет расположить всех участников. Первый будет лежать на спине, и она сядет на него; второй должен пристроиться со спины и заполнить ей зад, а я встану перед ее ртом. Я, как дирижер, должен руководить ритмом остальных, подавая им пример ритмом собственных движений.
