Я вовсе не был (несмотря на бурный расцвет в нашем районе довольно жесткой шпаны, которой становилось все больше по мере пересаживания на городскую почву, в новостройки, прежних обитателей снесенных на окраинах и в ближайшем пригороде деревень) затюканным испуганным ребенком, чурающимся общества сверстников, страшащимся попасться кому-либо на глаза. Но каким-то образом я действительно полюбил одиночество. Я даже не могу вспомнить, чем я себя занимал в эти часы болотного сидения или экскурсий на карьеры – какую игру себе изобрел, что надеялся отыскать, о чем думал. Сейчас мне кажется – в этих местах я постоянно пребывал в некоем благотворном трансе.
Но постепенно я стал делить «свои» места на две группы, по тому, какое действие они оказывали на меня. Первые – созданные естеством, природой, вроде моего уютного болота с островами. Вторые – так или иначе преобразованные человеком, а потом оставленные им и как бы начавшие жить заново, уже другой жизнью (предельный случай здесь, как я тогда уже догадывался, – все, что связано с радиацией, радиоактивным заражением, но об этом как-нибудь потом). Вторые были «сильнее», в них заключалась для меня особая магия. Впрочем, как оказалось, мое восприятие не было каким-то резко индивидуальным – все это весьма точно передано Тарковским в «Сталкере» (оттого, что Зона осталась там после инопланетян, а не людей, ничего, в сущности, не меняется) и обеспечило фильму успех в значительно большей степени, чем его философско-этическая проблематика.
То есть понятно, что в тринадцать лет я не очень-то увлекался анализом своих ощущений. Я был, как и всякий нормальный ребенок на грани перехода от детства к юности, вполне бессознательным энергетическим вампиром и просто шел туда, куда меня тянуло и где, видимо, я мог напитаться чем-то таким, в чем испытывал потребность. Более того, я и нынче не могу объяснить эту разницу, хотя отслеживаю ее по-прежнему отчетливо.
Оружие всегда таинственно, поскольку связано с двумя большими тайнами – смертью и властью, а некоторым образом еще и с рождением (любопытное подтверждение фрейдистской связи Эроса и Танатоса находим в популярной «ковбойской» реплике кинематографических импотентов: «Мое оружие больше не стреляет»). Надо заметить, что тайну рождения другие две явно перевешивают: во всех исторических музеях мира оружие представлено в куда большем разнообразии, нежели, скажем, акушерские инструменты, да и усилия по постоянному совершенствованию этого оборудования несоизмеримы. Убивать интереснее, чем обрезать пуповину.
Луг со снарядами оказался такой отдельной землей, как будто частью иного мира, каких я до тех пор еще не встречал. Сейчас, глядя назад, я по силе воздействия могу сопоставить его как раз с зонами радиоактивности. Быть может, имело значение, что перед нами не просто оружие, а оружие «мертвое» – смерть возводилась в степень. Хотя, конечно, трудно представить себе ситуацию, в которой мы наткнулись бы на целое поле исправных бесхозных бомб. И восприимчив к этому воздействию оказался не я один.
Мы разбрелись по лугу. Сначала все перекрикивались, бурно реагировали на каждую новую находку и бегали друг к другу обсуждать, для чего та или иная болванка могла быть предназначена. Однако минут через двадцать ржавое оружие буквально высосало нас. Теперь каждый держался сам по себе, мы оказались довольно далеко один от другого, разглядывали, переворачивали железки в каком-то мрачном молчании, переходившем (у меня, по крайней мере) в странное остервенение.
Добравшись до другой стороны луга, я наткнулся там на еще более удивительную вещь. Это был остов, каркас какого-то транспортного средства, не очень большого, вроде командирской машины. Но, если память ничего не искажает, был он подозрительно непрочный, сделан из труб приблизительно такого же диаметра, как стойки повсеместных в те времена панцирных кроватей. Спереди, где раньше был двигатель, белела овальная небольшая, как инвентарный ярлык на казенных стульях, плашка нержавеющего металла с выбитыми буквами “USA”. Не исключено, что это уже мой вымысел, в который я сам поверил с годами, вплоть до зрительного образа, но с тем же успехом я мог бы придумать, что там значилось «Сделано на Марсе», – Америка была для нас не менее потусторонней. Но сам остов точно имел место. Я никого не позвал к нему, не крикнул, не объявил о своем открытии – у меня не осталось сил.
Когда мы наконец снова собрались вместе, то обнаружили, что пропала наша барышня, и, признаться, в первую минуту всерьез испугались: таинственное и бесследное исчезновение вполне уложилось бы в здешний контекст. К счастью, она быстро, хотя и слабо, отозвалась – и мы нашли ее за кустами, возле дороги, у оставленных велосипедов. По ее словам, там, на лугу, у нее мгновенно и очень сильно заболела голова, так что она ушла почти сразу и ждет нас уже давно. Так и так пора было возвращаться.
О нашем подавленном состоянии говорит и то, что ни один из нас ничего не прихватил с собой (а ведь мои спутники были там уже второй раз), хотя совершенно естественным было бы желание все, что только возможно, перетащить к себе на дачи. Но тяжелой ауре этого места предстояло развеяться уже в ближайшее время.
Разумеется, очухавшись, мы пустились рассказывать: друзьям, соседям, родителям.
И через день-два из поселка на «полигон» потянулся поток – сперва детей, подростков, потом стало интересно и старшим. Среди детей пошли, как обычно, фантастические слухи: мол, дальше, в заросшем глухим кустарником овраге, нашли ракету, самолет и даже, каким-то образом, подводную лодку. Я, впрочем, любил читать журнал «Техника – молодежи» и понимал, что подводная лодка в овраге вряд ли могла поместиться (хотя, надо сказать, лет пять тому назад с удивлением услышал, что в те же семидесятые одна вполне помещалась прямо в Москве, где-то на – или в? – Химкинском водохранилище, и по военным праздникам ее демонстрировали народу: всплывала, что ли?). Я на «полигоне» больше не был. Мне все хотелось показать его матери, но она пойти со мной так и не собралась, оружие ее не интересовало. А через некоторое время поход туда сделался предприятием бессмысленным, потому что «полигон» все-таки начал сам переезжать к нам в поселок.
Превратившись в место массового посещения, он, судя по всему, очень быстро растерял свои мрачные чары. Теперь уже оттуда, как и полагается, волокли все подряд, что только можно было унести в руках, увезти на багажнике велосипеда, а то и на тележке. Тащили, конечно, главным образом дети, без всякой практической идеи, просто так, чтоб было. Какое-то время оболочки бомб, мин, снарядов, которые теперь можно было обнаружить валяющимися у забора каждого третьего участка, занимали много нашего внимания, но, разумеется, быстро приелись, вскоре мы вовсе перестали их замечать. И вот тогда на них посмотрели свежим взглядом взрослые хозяйственные дачники.
Сосед напротив вкопал в землю тонкими концами вверх несколько снарядов – отгородил от дороги посадку молодых кустиков смородины, чтобы мальчишки не наезжали на велосипедах. Отец моего приятеля Генки расставил бомбы на изгибах дорожки, ведущей от дома к дощатому нужнику в углу участка, – чтобы в темноте не наступать на грядки. Я видел насыпную цветочную клумбу, аккуратно укрепленную по периметру боеприпасами минометного типа. Вся эта смерть на пенсии расползлась по участкам и попадала в окружение ноготков, флоксов, золотых шаров, клубники и кабачков с патиссонами, крыжовника и огурцов, укропа и редиски. А на следующий год обросла травой, как будто стояла здесь всегда, – и это была уже полная и безоговорочная капитуляция.
На нашей даче прижились увесистый артиллерийский снаряд и авиабомба средних размеров. Никаких полезных функций они не выполняли – просто торчали себе из земли возле старой компостной кучи и металлических бочек с хозяйственной водой. Пережили и бабушку, и деда – никому не приходило в голову избавиться от них, как и от множества иного, скапливающегося на даче за годы, ветхого, ненужного барахла. Их вывезут вместе со строительным мусором, когда разберут старый деревянный дом и будут возводить на его месте кирпичный. Но я к тому времени стану там редким гостем.
А ведь я наврал, когда написал, что до открытия «полигона» видел настоящие снаряды только в музее. Забыл. Мне уже случалось тогда находить в земле боеприпас, причем вполне себе жизнеспособный (или, наверное, смертеспособный?).
Из всех пионерских лагерей, куда меня отправляли родители, по душе мне пришелся только один: от «Мосэнерго». Он размещался в Рузе, на высоком берегу Москвы-реки; вниз, к реке, вела, как в барских усадьбах, длинная многопролетная лестница; когда приходила очередь моему отряду дежурить по лагерю – что означало прежде всего радостную возможность не отправляться в кровать в тихий час, – я всегда старался попасть с кем-нибудь в паре именно на пост у начала этой лестницы, где все обязанности заключались в том, чтобы сидеть в беседке, смотреть сверху на воду и следить, чтобы никто из пионеров по лестнице на берег не утек. Говорят, теперь чуть ли не все тамошние земли скупил некий деятель с прогрессивным экономическим мышлением и собрался устроить на них «русскую Швейцарию» для достойных людей, поддерживающих правильный уровень потребления. Что ж, выбор точный, хотя, наверное, за последние тридцать лет многое там существенно изменилось.
