В этот лагерь я бы ездил хоть каждый год – лишь бы меня не посылали ни в какие другие. (А то попал я однажды в лагерь от холодильного комбината. И в компании отпрысков мастеров морозного дела мало мне не показалось. Кроме характерного пролетарского стиля межличностных отношений мне запомнилось, что комбинат от своих мясных щедрот кормил нас чуть не каждый второй день языками, считавшимися в советское время большим деликатесом, – а копеечным мороженым одарили почему-то всего два раза за смену: на закрытие и открытие. Правда, в других лагерях и этого не бывало. Собственно, там я этот язык и попробовал впервые, а потом еще лет пятнадцать опять его в глаза не видел.)
Я бы ездил – но дед мой к тому времени в «Мосэнерго» уже не работал, вышел на пенсию, и просить в профкоме путевки ему было вроде как не очень удобно. Так что провел я там, кажется, только два лета по смене и одно – две смены подряд.
Разумеется, и здесь висели портреты вождей, транслировались пионерские песни и строго выполнялся весь комплекс советских воспитательных упражнений: равняйсь-смирно на линейках, вынос знамени, пионерские салюты, нормы ГТО, строевые конкурсы и конкурсы стенгазет и еще скучные «Зарницы» (кто не помнит – так называлась военно-спортивная игра, когда все должны были выполнять условные «боевые задачи», скакали-ползали на полосе препятствий, учились надевать противогазы и бинтовать раненых, и еще выдавались деревянные автоматы, по одному на отряд, обычно – самому главному хулигану, которого за наглость и юркость назначали «разведчиком»). Одним словом, идеологически правильный «отдых» – от этого в советские времена никуда было не деться. Но в остальном по числу положительных качеств прочие известные мне лагеря к лагерю «Мосэнерго» и близко не стояли.
Во-первых, здесь отсутствовала откровенная пролетарская шпана. Не знаю, отчего так получалось. Говорят, в некоторых отраслях – в типографиях, в энергетике – уровень рабочих вообще был значительно выше среднего, совсем оскотинившихся не держали. В общем, обходилось без привычной травли и блатной иерархии, я чувствовал себя своим, мог держаться достаточно свободно с другими. Потом – множество кружков. Я, конечно, не посещал их все. Я записался в «Умелые руки», где довольно художественно, с полутонами, выжигал на фанере сведенные из исторической книги изображения морских и пеших сражений греков с персами.
А еще однажды забрел, но ненадолго, в цирковой, поучился-поучился ходить по канату – и бросил за отсутствием прогресса.
Но я с удовольствием и по-хорошему завидуя наблюдал за их деятельностью. Прежде всего всякое моделирование: самолеты, корабли и даже ракетостроение. Те, кто ездил в лагерь, часто на две, а то и на все три смены каждый год, достигали в этом деле впечатляющих результатов. Их крейсера и парусники были не хуже, чем в музеях, по вечерам после полдника на футбольном поле взлетали самолеты с размахом крыльев больше моего роста, специальные кордовые модели для воздушного боя лихо крутились в воздухе, срезая друг у друга ленты на хвосте, а ракеты (кажется, даже многоступенчатые) уходили так высоко, что их уже нельзя было различить глазом, а затем спускались на парашютах.
Имелся также кружок «Юный киномеханик» – несколько человек были приближены к механику настоящему, им доверяли крутить в клубе кино при посредстве трескучего шестнадцатимиллиметрового проектора. Раза два за смену устраивались концерты художественной самодеятельности. В целом точно такие, как изображали в советских официозных фильмах. Номеров вспомнить я уже не могу (очень расплывчато – какие-то девчоночьи хоровые песнопения под баяниста), но помню, что концерты мне нравились и обычной мальчишеской потребности осмеять и передразнить участников я не испытывал.
Еще, конечно, бывали после ужина танцы. Иногда под самый настоящий вокально-инструментальный ансамбль в составе старшеклассников из первого отряда и их музыкального руководителя, которому, как фигуре артистической, дозволялось даже иметь неуставную прическу. Дозволялось по некоторому, видимо, недостатку визуальной информации. Идеологически вредный хиппизм ассоциировался прежде всего с длинными прямыми волосами. А ничуть не менее хиппистский кудрявый шар а-ля Хендрикс на голове представлялся более-менее допустимым.
Сам формат ансамбля был по тем временам подозрительным. Самый главный и показательный советский ВИА – «Самоцветы» – имел духовую секцию, нескольких солистов, вокальную группу с расписанными на голоса партиями, очень приветствовалось что-нибудь близкое к народу, тот же баян, наследник гармони (то обстоятельство, что выучиться приемлемо играть на гитаре куда проще, чем на баяне, на представление о сравнительной «народности» этих инструментов никак не влияло, за гитарой тянулась «мещанская» слава). В «скупой» форме рок-группы – один лидер-вокалист, электрогитары, барабаны и, может быть, «клавишый электромузыкальный инструмент» – уже угадывались чуждые влияния. Но, конечно, не занимавшиеся темой специально обычные воспитатели и рядовые партийно-комсомольские работники, простые поклонники Анны Герман и Эдуарда Хиля, с чувством распевавшие за праздничным столом песни Пахмутовой и Добронравова, не могли отследить такие тонкие моменты. Репертуар ансамбль имел не очень обширный: песня про Карлсона на мотив «Йеллоу Ривер», «Там, где клен шумит над речной волной…» и супершлягер «Ты помнишь, плыли в вышине и вдруг погасли две звезды…», в нынешнем просторечии – «Лайла».
Но кто знает, быть может, на репетициях в клубе, при закрытых дверях, прибрав громкость усилителей до минимума, они разучивали «Битлз», а то и, страшно сказать, «Юра Хип» или совсем еще свеженький “Smoke On The Water”. Англоязычный рок шагал по стране широко, победительно, как великан-большевик со знаменем на картине Кустодиева. Распоследние молодые уркаганы слушали во дворах на стыренных где-то переносных катушечных магнитофонах “Creedence” и “Deep Purple”, а то и «умных» “Emerson, Lake and Palmer” (но прежде всего – “Slade”, считавшихся самой хулиганской из всех рок-групп). Наш отрядный вожатый, обитавший в небольшой каморке рядом с палатой мальчиков, воспроизводил по памяти на большом картонном листе (такие предназначались для оформительских работ, а мы их потихоньку таскали, чтобы делать самодельные игры-«монополии», по-моему, в тысячу раз более интересные, чем те, что сейчас продают в магазинах) распахнувшую в крике рот, выкатившую белки то ли от боли, то ли от страха рожу с конверта первого альбома “King Crimson”. Еще сколько лет пройдет, прежде чем я сам добреду до “King Crimson”, хотя бы узнаю об их существовании. Однако рожу я запомнил крепко и впоследствии опознал мгновенно.
Когда не играл ансамбль, музыку крутил радист. Набор у него был довольно эклектичный. Те же «Клен» и «Лайла» в оригинале, песни Зацепина из забытого ныне детского боевика «Золотой мальчик», а также альбом Пола Маккартни “Band On The Run”. Еще случалось, что с нами под соответствующее сопровождение разучивали какой-нибудь танец: летку-енку или хали-гали. Разумеется, все это было главным образом для девчонок, мальчишки, кроме старших, на танцах в основном всячески дурачились. Я тоже, но мог и просто посидеть на скамейке – мне нравилась музыка.
Радиорубка помещалась в отдельно стоящей башне. Специального радиокружка не было, но кто-то из старших отрядов радисту помогал, и эти помощники были на привилегированном положении, могли даже иногда не посещать общелагерные мероприятия. Каким-то образом и я втерся к радисту в доверие, он пускал меня на башню, дал освоиться среди древних усилителей, подмигивающих зелеными глазками и похожих на аппараты для прогревания УВЧ из районной поликлиники, магнитофонных бобин, радиоприемников со шкалой, нанесенной на вращающийся валик, и позволял, если старшие подмастерья отсутствовали, самому переключать трансляцию или запускать записанные на пленку сигналы горна. Пахло у него в рубке, как и положено, канифолью, пайкой и разогревшимися радиолампами.
В последний год в лагере появился еще и бассейн – сборный, конечно, его поставили возле футбольного поля. А к бассейну придавался специальный человек под названием плаврук. Выглядел он совершенно так, как изображают в мультфильмах боцмана: то есть был лет пятидесяти, имел обширное пузо, обветренное лицо с густыми усами и носом грушей, ходил вразвалочку, носил широкие штаны и рубашку-матроску. От него всегда немного пахло водкой. Подле бассейна для плаврука построили специальную будку, где он и обитал. Однажды я проходил мимо, и тут плаврук замахал мне рукой: «Давай сюда!» Он всучил мне пробковый полуфабрикат спасательного круга и мелкую шкурку, чтобы я его поглаже зачистил. Потом мы его красили, как положено, в красный и белый. С этого момента я к плавруку и прилепился, сделался как бы официальным его помощником и проводил теперь в будке или в бассейне большую часть дня, иногда даже священный для пионерлагерей тихий час.
