«Вот те раз!» – с изумлением подумал Николай Афанасьевич, но подумал как-то отвлеченно, не называя словами то, что стояло за его изумлением. Он сделал вид, что ничего не заметил, и не выговорил сыну за то, что тот прозевал возвращение отца.
– Здравствуйте, дядя Коля! – первой опомнилась Светка. И, выступив вперед, как бы прикрыв своим телом Пашку, затараторила: – А мы вчера ходили по грибы… Грибо-ов – про-орва! Но много червивых. Уста-али-иии! Пришли, поели и уснули. Вот. Рагдай залаял, я Пашку трясу, а он не просыпается. – И глянула на Николая Афанасьевича невинными глазами изнеженной кошки.
– Ничего, бывает, – произнес Николай Афанасьевич, и тут же велел Пашке: – Расседлай Клюкву, отведи на конюшню, налей воды, сходи к осинникам и накоси травы. А я баню натоплю. С едой-то как у нас?
– Картошки я наварил, – оживился Пашка. – И грибы мы почистили. И травы вчера накосил. И воды в котел налил. Если хочешь, я сам растоплю баню. А поесть – в ларе: пирожки, колбаса, сыр.
– Пожалуй, растопи. Устал я что-то, – согласился Николай Афанасьевич, как бы не обратив внимания на сообщение об откуда-то взявшихся съестных припасах.
Он разулся на крыльце, развесив на перилах сопревшие портянки, прошел в избу, заглянул в Пашкину комнату: постель была убрана, но как-то небрежно, второпях. Обычно Пашка убирает ее очень тщательно и аккуратно, чтобы все было ровненько и нигде ничто не висело – привычка, приобретенная в отряде «Поиск». А тут…
Николай Афанасьевич покачал головой, подумав, что в его время в пятнадцать лет любовь не крутили, хотя, конечно, влюблялись и даже целовались, но не более того. Впрочем, кое-кто и более того. Но таких было мало, они выделялись на общем фоне, и на них смотрели с некоторым недоумением, а то и с презрением. Особенно на девчонок. Видать, у каждого времени свои манеры.
Николай Афанасьевич прошел в свою комнату, лег поверх одеяла, некоторое время смотрел в потолок, думая о том, что надо все-таки будет решить и свой личный вопрос: развестись с женой и забрать сюда Варвару, которая недавно развелась с мужем и на которой надо было жениться в самом начале – после окончания института. Увы, все мы задним умом крепки.
А Варвара… Она, оказывается, и сама считала, что не за того вышла замуж, а все потому, что не смогла ждать Кольку Лукашина, уехавшего учиться аж в Ленинград, не зная, какие у него на ее, Варварин, счет планы: ни открытки к празднику, ни письма, будто и не было тайных встречь десятиклассника с восьмиклассницей и робких поцелуев. И вот миновали годы. Колька вернулся в Угорск с семьей и детьми, заделался большим – по местным меркам – начальником и на нее, Варвару, ноль внимания. А потом… потом все начало рушиться. И не только у него, но и у нее. Как и у всех прочих, только у каждого по-своему.
В их маленьком городишке все жили и продолжают жить на виду у всех же, и видела Варвара, что и у Николая Лукашина жизнь не сложилась тоже, хотя внешне все выглядело вполне благополучно, и казалось ей, что наступит время и соединит их, исправив неисправимое. Потом был суд – и Николай исчез на целых четыре года. Странно, она ждала его из заключения так, как могут ждать только самого близкого человека, и втайне радовалась, что жена Николая таким ожиданием не страдает: она уже через полгода вела себя так, будто ей дали вольную. Может быть, именно поэтому семейная жизнь Варвары начала трещать по всем швам, но она не предпринимала ничего, чтобы восстановить эти швы. Дети росли, муж удалялся от нее, время шло, жена Николая спуталась с его бывшим замом, потом запила, потом… потом вернулся Николай и пропал в лесах и болотах, почти не показываясь на люди. А Варвара все чего-то ждала и ждала. И днажды она неожиданно для себя самой оказалась рядом с лесничеством, оправдывая перед собой и Николаем свое появление тем, что будто бы заблудилась, бродя по лесу в поисках грибов, – это за двадцать-то километров от дома. И он ей поверил. Или сделал вид, что поверил. И, похоже, даже не обратил внимания на то, что она так легко согласилась остаться у него на ночь. И будто не было прожитых лет, будто к ним вернулась нерастраченная юность. И все разговоры в эту бессонную ночь только и были о том прошлом, в котором они потеряли друг друга. Но не было произнесено ни слова о завтрашнем дне, оба старательно обходили эту тему.
Во второй раз она уже не оправдывалась, а с порога заявила, что соскучилась – вот и пришла. И жила у него несколько дней. И даже предложила, смехом прикрывая свое смущение и страх:
– Женись на мне – я теперь свободна. А то мне одной скучно. Да и тебе небось не весело.
– А школа?
– А что школа? Сейчас в школе учитель мало что значит: одни компьютеры. Четыре вопроса – угадай правильный ответ. Не экзамены, а сплошное шоу «Поле дураков», – говорила Варвара, все более возбуждаясь: видать, наболело. – Русский язык и литература уже не являются обязательными предметами. История – тоже. Они хотят наш народ превратить в стадо баранов, не помнящих ни своих корней, ни своей истории, ни культуры, чтобы легче было им управлять. Я не собираюсь им в этом помогать, – закончила она, упрямо сжав губы.
– Но вот, скажем, математика, – решил уточнить Николай Афанасьевич, далекий от школьных проблем. – Тебе она нужна? И девяноста девяти процентам женщин, и уж не знаю, какому проценту мужчин, она не нужна тоже. Во всяком случае, высшая математика. А также физика и химия. У меня жена, например, считала, что закон Ома – это так, выдумка бездельника, и когда я ей объяснял, что одновременно нельзя включать столько электроприборов – сеть не выдержит, она смотрела на меня, как на какого-то дурачка: как это – не выдержит? А для чего тогда столько розеток? И у нас то и дело срабатывал автомат защиты сети… А кому-то не нужна ни литература, ни история, – заключил он.
– Ну что ты такое говоришь, Коля! Просто удивительно! – возмутилась Варвара. – Да, мне ни математика, ни физика, ни химия не нужны в практической жизни. Но знание их основ на мое общее развитие так или иначе повлияли. Во всяком случае, я не открываю от изумления рот, как моя бабушка, закончившая всего четыре класса, когда речь идет о каких-то физических или химических процессах, происходящих вокруг нас. Незнание основ точных наук для нормально развитого человека ведет к мракобесию, к чертовщине и прочим мерзостям, – учительствовала она, расхаживая по горнице. – Люди начинают верить, что бог создал вселенную за семь дней, человека из глины, женщину из его ребра, что в две тысячи двести двадцать втором году наступит конец света, а то и раньше, что все наши мерзости от дьявола, а от нас, грешных, ничего не зависит. Еще хуже, когда математик или физик не знает истории своей страны и мира, лучших образцов русской литературы.
– Но разве в церковь идут только малограмотные люди? – не сдавался Николай Афанасьевич, больше из желания уяснить, в какой степени вредны нынешние преобразования, чем из чистого упрямства противоречить. – В церкви нынче кого только нет. И врачи там, и физики, и лирики. Я уж не говорю о политиках. Эти пойдут куда угодно и за кем угодно, лишь бы оказаться на виду.
– Да не в бога они верят, Коленька! Бог у них стоит в одном ряду с черной кошкой, перебежавшей дорогу, с числом тринадцать, понедельником, пустым ведром, тремя шестерками и прочими суевериями. Ты представляешь, космонавт, человек побывавший там, где должен восседать этот самый бог, и не обнаруживший его, с самым умным видом утверждает, что в их среде полно всяких предрассудков, которым они все следуют, как некой традиции. Мне, например, горько слышать, что полет у него был не последним, а крайним, что перед полетом надо обязательно помочиться на колесо машины, которая привезла тебя на старт, что… Да всего не упомнишь и не перечислишь! Бедный Пушкин! Он и предположить не мог, что настанет время, когда нельзя будет писать «последняя туча рассеянной бури…», а надо «крайняя туча». И не удивительно, что экстрасенсы, знахари и прочие шарлатаны заполняют экраны наших телевизоров! Дикость невозможная! На уровне средневековья! Да и в церковь большинство людей идет потому, Коленька, что они потеряли после всех пертурбаций в нашей несчастной стране жизненную опору. Особенно женщины. Иная из них, может, и не верит в бога, но ей некому пожаловаться, нет надежного плеча, в которое она могла бы поплакаться… – продолжала Варвара с печалью в голосе, поглядывая на Николая Афанасьевича, желая удостовериться, что слова ее доходят до его сознания. – Поверь, я в принципе не против веры. Она, в конце концов, дает некоторую надежду отчаявшимся людям. Потому что нынешние условия жизни лишают человека ни только нравственной опоры, но и веры в человека вообще. Тем более в человека, наделенного определенной властью. И к ним относятся не только чиновники, но и врачи, полиция, учителя, так называемые деятели культуры. То, что раньше считалось хулиганством и дальше заборов не шло, нынче признано искусством. Одни творят подобное искусство по глупости, другие по злобе, третьи потому, что на лучшее они не способны. В любом случае эти ублюдки плюют в душу нашего народа, развращают его и получают от этого удовольствие, как педофил от убийства изнасилованного им ребенка. Раньше за подзаборное творчество штрафовали или давали пятнадцать суток, нынче присуждают премии, расхваливают на телевидении и в газетах. Все, что раньше копилось на дне, в затхлости и кромешней темноте, все это всплыло на поверхность и заявляет свои права на лидерство… – Варвара осеклась и с недоумением посмотрела на Николая Афанасьевича, лицо которого, заросшее бородой, расплывалось в неудержимой улыбке: – Прости, но я не понимаю, чему ты улыбаешься! – воскликнула она.
