– Здесь нам жить не дадут: лесничество за управлением лесного хозяйства числится. Моего здесь – только лошадь да собаки. Но я знаю одно местечко…
Варя подняла голову, ожидая продолжения.
– Да, есть тут в наших лесах болота, а посреди них грива. Там еще во время войны партизаны базировались. Большая грива – гектаров тридцать, если ни больше. И заимка там есть, и землянки с тех пор остались… На первый случай вполне пригодятся. А там, глядишь, и что-то новое можно построить…
– Так далеко?
– Все относительно. Не так уж и далеко. Зато никакая сволочь дорогу туда не найдет.
– А вертолет? А вдруг пожар, как в десятом?
– А вдруг с крыши вашего дома сосулька упадет на голову? Волков бояться – в лес не ходить. Да и куда еще податься? В Сибирь? Так это раньше она беглецов спасала от произвола властей, а нынче там тоже не спрячешься. Более того, в Сибири беспредел особенно распространен буквально на все стороны жизни: и от Москвы далеко, и власти чувствуют себя этакими удельными князьками, для которых законы не писаны. А тут все-таки есть на кого опереться в крайнем случае. На брата Филиппа, например… Да мало ли… И дети рядом…
– Я согласна бежать с тобой хоть на край света, Коленька. Если, конечно, ты возьмешь меня с собой.
– А кого же мне еще брать? Некого.
Этот разговор совсем недавно произошел. Нервный разговор, однако ни к какому решению он пока не привел. Легко сказать: бежать. А попробуй оторви себя от пуповины, к которой прирос всеми своими мослами… Да и Пашка… Как бросить его, такого же наивного и увлекающегося, как и ты сам? Пропадет. Николай Афанасьевич дремал и видел Варю: как ходит она босиком по комнатам, что-то делает, и так у нее все ловко получается, что остается лишь любоваться да радоваться. И сами по себе в голове всплывают успокаивающие мысли: «Боже, как мало человеку в сущности надо: чтобы рядом был другой человек, который хорошо тебя понимает. Пожалуй, завтра-послезавтра поеду на гриву. Посмотрю, что там и как. Начну приводить в порядок заимку… И вообще… А там будет видно».
Пашка и Светка сидят в бане перед печью, в которой горят березовые поленья: Пашка на лавке лицом к печке, Светка устроилась верхом у него на коленях лицом к нему, и теребит его, требуя все новых и новых поцелуев, будто ей мало было ночи.
– Мы теперь с тобой любовники… – шепчет она, подставляя Пашке то одну свою грудь, то другую. – Только ты не кусайся! – шлепает она его по обритой голове ладонью. – А то следы останутся.
– Я и не кусаюсь, – оправдывается Пашка. – А как еще?
– Нежненько, вот как, – смеется Светка. – Я ведь теперь женщина. Вот.
– Какая еще женщина? – недоумевает Пашка. – Женщины – это… это вот твоя мать, моя… ну и другие. А ты… ты девчонка.
– Ну до чего ж ты, Пашка, глупый! – радуется Светка. – Женщина – это когда она перестает быть девственницей. Понял? А мужчина становится мужчиной – это когда он первый раз потрахался. Понял? Ты что, книжек совсем не читаешь? Возьми триллер Епифании Кобылкиной «Любовь на необитаемом острове». Там все-все про это написано. Со всеми подробностями. Класс!
– Я такие книжки не читаю, – презрительно скривит Пашка все еще распухшие губы. Мой папа говорит, что все эти твои Кобылкины – они эти… как их? – литературные шалавы! Вот! Я про войнушку люблю читать. Как наши в Афгане духов кромсали. Вот это класс! Или про Чечню. И дядя Артем рассказывал – жуть!
– Гос-споди, Пашка! Ну сколько можно про войну и про войну! В школе – про войну, в лагере «Поиск» – опять война. А кто-то, между прочим, из великих, – да-а! – сказал, – не помню, кто, – что весь мир держится на любви. На-люб-ви-иии, дурачок ты мой, – говорит Светка, опять тихонько шлепая Пашку по голове ладонью, и вздыхает, будто убедившись, что в эту обритую голову ничего другого, кроме войны, не вшлепаешь. И добавляет убежденно, читанное то ли у той же Кобылкиной, то ли еще у кого: – А женщин надо беречь. Понял?
– Я и так… – ответил Пашка, которому целоваться ужас как надоело: за ночь он так устал от Светкиных приставаний, что с большим бы удовольствием лег и уснул. Неужели так вот и всю жизнь? – думает Пашка, дергая губами и теребя языком Светкин сосок, не получая от этого никакого удовольствия. Нет, сперва-то целоваться ему нравилось, но потом как-то разонравилось: все одно и то же, одно и то же.
– Ну, Па-аш! – капризничает Светка, отнимая грудь. – Это ж тебе не жвачка. Чего ты ее прямо я не знаю как? Мне же больно.
Пашка вздохнул и спрятал лицо на ее груди, потому что прятать было больше некуда: Светка возвышалась над ним на целую голову.
– И вообще мне пора домой, – заявила она, не трогаясь с места. И сразу же вспомнила, все, что предшествовало ее приезду сюда, в лесничество.
Впрочем, она поначалу и не собиралась ехать. Особенно после того, как Пашка не вышел к ней и даже не откликнулся на ее голос, когда она вчера… нет, позапозавчера! – с Жорочкой приезжала в лесничество. Было ужасно обидно. До слез. Она даже сказала Жорочке, что теперь все – ни ногой в это лесничество, и пусть Пашка что хочет, то и делает. И пусть бандиты его разрежут хоть на мелкие кусочки – она нисколько его не пожалеет. И Жорочка подзуживал, что да, Пашка-то – он же самый настоящий дурак, и лицо у него как у какого-то придурка, и сам он какой-то, и отец у него, и мать, и все-все-все. И Светка, слушая захлебывающийся от возбуждения голос Жорочки, вполне с ним соглашалась. Действительно, чего она нашла такого в этом Пашке? Просто удивительно.
Но дома она вспомнила, каким встретила Пашку в лесу – и ей снова стало его жалко, ей снова захотелось его увидеть. Но по телеку передали «штормовое предупреждение»: мол, по области повсеместно на завтрашний день ожидаются дожди и грозы, шквалистый ветер и град, а поэтому надо быть осторожными и опасаться повала деревьев, обрыва линий высоковольтных передач, града и даже возможного в некоторых местах наводнения.
И правда, гроза началась еще ночью, да такая, что разбудила Светку, и она, проснувшись, встала, подошла к окну и долго стояла возле него, озаряемая сполохами молний, вздрагивая при близких ударах грома. Она стояла, кутаясь в платок, и думала о Пашке. Думала о том, что с ним произошло, что он теперь в лесничестве, может быть, один-одинешенек, потому что отец его, дядя Коля, подолгу дома не задерживается, а все ездит по лесам и смотрит, что там и как, сует везде свой нос, как однажды говорил папа, мешая нормальному предпринимательству. Что такое нормальное предпринимательство, Светка не имела ни малейшего понятия, зато ей очень хотелось очутиться рядом с Пашкой, таким жалким, несчастным, беззащитным и милым. Уж с нею-то, дочерью самого мэра, его никто не тронет. Пусть только попробуют! И сейчас, когда ее нет с Пашкой рядом, с ним может случиться все, что угодно. И слезы сами собой наворачивались Светке на глаза, – и струилось окно, по которому хлестали плети дождя, и струились занавески и рамы, и было очень горько и невыносимо тоскливо. Особенно после того, как мама днем устроила ей самый настоящий скандал, узнав от этого противного Жорочки, что они ездили в лесничество. Прав дядя Владя: надо держаться от своего братца подальше.
– Я не позволю тебе путаться со всякой шпаной! – кричала мама, вскидывая вверх руки со сжатыми кулаками. – Еще и в подоле принесешь – с них станется! У этих, у вчерашних, нет ничего святого! Они даже в бога не веруют! Они только и думают, чтобы все вернуть обратно – в их вонючую совдепию, в которой нечего было жрать! Они готовы разорвать твоего родного отца – всех, кто живет лучше их, кто добился успеха своим трудом. Воры, бездельники! И чтобы моя дочь путалась с этой швалью! Ты меня в гроб хочешь загнать? Тебе что, больше дружить не с кем? Еще раз узнаю, что ты шляешься с этим недоноском Пашкой Лукашиным, сыном каторжника, еще раз услышу, прикажу посадить тебя на цепь, чтобы сидела дома и никуда… – слышишь? – никуда не выходила!
И много еще чего наговорила, вернее, наорала мама, не давая Светке даже рта открыть, чтобы объяснить, что Пашка совсем не такой. Оказывается, что виноват в этом не только Жорочка, ее мерзкий троюродный братец, но и дяди Владя, папин шофер. Иначе откуда бы мама узнала, что они с Пашкой случайно встретились в лесу? И выходит, что все против нее, против ее дружбы с Пашкой, против их любви. В школе девчонки завидуют, а дома…
Мама наоралась и захлюпала носом. У нее всегда так – и с папой, и со всеми. Орет, будто боится, что ей не дадут высказать все, что она думает. А наорется и, – как тот воздушный шарик, который наскочил на что-то острое, – тут же обмякнет и зашипит, выпуская воздух. И мама начинает шипеть, то есть жаловаться, какая она несчастная, что все-все-все стараются делать ей только одни гадости, а у нее давление, гипертония, нервы расшатаны до такой степени, что аж скрипят. Раньше Светка, увидев мать плачущей, жалела ее, кидалась к ней, тоже начинала плакать и просить прощение. Но это было раньше, то есть когда она была маленькой, а теперь ей совсем-совсем ее не жалко. Более того, она сама начинает думать примерно то же самое о себе самой: никто ее не любит, все чем-то заняты, никому до нее нет дела. Один только Пашка и остался, да и тот в любви еще ничего не понимает.
